Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       С каждым шагом сердце Минсока глухо ударяло о клетку рёбер, не нужно быть шаманом, чтобы понимать, что предчувствие редко обманывает, просто лисы почти разучились пользоваться этим звериным чутьём в повседневности. В сытой повседневности, что им обеспечивали столько лет асаи, которых они тихо ненавидели. Но Минсок так и не понял, за что именно. За омег и продукты, которых они были вынуждены отдавать асаи в уплату их службы? За то, что они не такие? За то, что у асаи есть только альфы, и оттого они иные? Оттого, что они волки? Понимание не пришло и со временем, проведённым с асаи.        Бэкхён хоть и был рысьего племени, но он так идеально подходил к семье асаи, что если бы Минсок не знал, что тот — рысь, подумал бы: разговоры о том, что у асаи нет омег — пустые россказни, ведь Бэкхён ничем не уступал ни своему мужу, ни их вожаку, ни даже младшему волку их небольшой стаи. Узнав поближе Кёнсу, Минсок снова уверился в том, что омеги асаи ничем не уступали альфам, но при этом их родовая принадлежность не стиралась, а словно кусочек мозаики ложилась в только для неё подготовленный паз. За что же их было ненавидеть?        Дождь снова зарядил и не прекращался, капал то крупными каплями, звонко ударяя в гладь луж, то шёл мелкой и неслышной моросью. От влажности спирало в груди, першило в горле и мешало дышать, а ещё потряхивало, потому что дождь дождём, но зима всё ещё дышала в затылок, напоминая о том, что снега только-только сошли, буквально день или два всего, как сугробы расстаяли, зазвенев ручьями, и что в любой момент может снова ударить мороз, сковать стужей попросту всё, превращая в ледяное царство, с которым сладить очень непросто. Минсок помнил одну из таких зим, когда им, малышне, было весело кататься в любой позе, хоть стоя, хоть сидя, хоть лёжа, а вот старшим приходилось несладко.        Охотники возвращались ни с чем, рыбаки с трудом могли управиться с непростой дорогой к реке, что превратилась в начищенное зеркало. Минсок видел такое у торговца, с ним ещё Джун носился, рассматривая себя и сравнивая себя с ним. Тогда Минсок впервые узнал, что друг завидует его белоснежным волосам и зелени глаз, потому что по его мнению был обычным и ничем непримечательным, хотя для Минсока он был самым красивым омегой, после папы, конечно. Но Джун не верил и некоторое время ходил мрачный, как туча, потому что гладь пруда показывала совсем не то, что дорогущее зеркало.        Чтобы набрать дров, смёрзшихся в ком, или добраться до колодца, требовались недюжие силы. Да и крыши стоило оббивать от сосулек, которые очень невовремя могли отколоться и упасть на голову. Так Щёрбатый Хансыль сделался не только щербатым, но и со шрамом на половину лица, будто в бою с росомахами побывал. С пьяных глаз стучал в открытую дверь, да сосульку не заметил, а та будто лезвие распорола кожу его лица, отчего он и протрезвел мигом, и заорал так, что перебудил всё поселение, а люд решил, будто росомахи вошли в ворота. Его и так недолюбливали, а после той зимы и вовсе невзлюбили. Так и остался бобылем доживать, пока один вдовец не принял его две весны тому.        Если им грозит такое же возвращение зимы, может случиться куда большее горе — голод. Несколько амбаров росомахи разорили, часть сожгли, а если льды скуют всё в округе, не миновать им голодных дней, и это если будет кому возделывать поля. Минсок вроде бы слушал, но не слышал того, что говорили о поселении, не знал, сколько домов уцелело, сколько амбаров, сколько альф... Он слушал духов, путался в их голосах, замирал надолго, уходя в себя, но всегда слышал Хёну или Минхёка, которым не стоило большого труда, чтобы вернуть его в реальность даже вкрадчивыми и тихими голосами. Словно оба медведя говорили с ним на языке духов, который Минсок сейчас понимал куда лучше, чем родной.        Сейчас он не думал ни о чём, но мысли всё равно лезли в голову. Смятые, будто крепко выжатое бельё, что забыли расправить, путанные, будто нити для вышивки, в которых гнездился кот, рваные, будто клочья облаков посреди летнего небосвода. Думалось обо всём и сразу, хотя он старался не думать. Ощущения были странные, от них звенело в голове и мутилось перед глазами. Сворачивая в знакомый проулок, Минсок уже понимал, что предстанет перед его взором, потому что сердце мигом ухнуло вниз, и следом за ним сбилось дыхание, когда они с Минхёком вышли к краю поселения, где жили асаи.        От домов остались лишь обугленные остовы да печи, сложенные из камня да глиной обмазанные. Чёрные, унылые, пугающие. В огне сгорело всё то, что Минсок так тщательно берёг. Пламя отобрало последнее, что было напоминанием о его роде, остались лишь воспоминания. Минсок смотрел воспалившимися глазами на руины и вряд ли видел. Он просто слушал и пытался разобраться в услышанном, а слышал он так много, что можно было смело сказать, что ничего конкретного. Минхёк настороженно замер, принюхиваясь и глядя на замершего лиса, а затем свистнул так, что у Минсока заложило уши.        Слёзы душили, мешали дышать, проливались горячим на ледяную кожу лица, которую Минсок давно не чувствовал из-за холодного дождя, не желающего утихать, словно дорвавшийся до воды после долгой дороги подорожний. Под руками грязь, топь, сажа и огрызки былой жизни, которая жгла болью за рёбрами, ползла диким и неукротимым пламенем под кожей, сжирая заживо все картинки прошлого. Минсок не был уверен, что сможет вспомнить, какими были дома до того, как пришли росомахи и уничтожили почти всё, что он знал и помнил.        Дождь заливался в глаза, за шиворот, мешал смотреть, а пальцы давным-давно изогнулись будто лапы хищной птицы. Минсок уже вовсю разгребал ещё горячие завалы, прислушиваясь к голосам ушедших, не замечая, что рядом в несколько рук помогают подоспевшие на помощь альфы, когда в груди начало жечь так сильно, что он вскрикнул и ускорился. Вслед за ним быстрее заработали и альфы. Минсок лишь раз бросил взгляд в сторону побледневшего Минхёка, его глаза горели огнём, но он сдерживал свой порыв броситься помогать изо всех сил, и Минсок видел, чего ему стоило оставаться на месте. Бэкхёна они нашли в подполе, Минсока не пустили к нему, едва успели поймать и отвести немного в сторону, хотя он едва не рухнул туда, чтобы спасти друга, альфы сами подняли омегу на руки, но тут же замерли, когда в Минсоке проснулся лёд голоса:        — Несите за мной.        Это было единственно правильное решение, которое пришло в голову, он просто делал то, что подсказывало ему сердце и душа, шёл туда, куда звали голоса, не особо вдумываясь в то, куда ступают его ноги, думал лишь о том знании, что сумрачной витиеватой лентой струилось в его сознание, ложилось кружевом на веки, проникало в сами зеницы, преодолевая частокол ресниц. Он просто ведал, не осознавая, как и откуда. Да и разве важно, если есть надежда спасти?        Он вёл их путанными стёжками, размышляя лишь о том, хватит ли всего, что есть в избушке на то, что он собирался сделать. Может, стоило попросить помощи у повитух, но терять времени он не собирался, потому что Бэкхён как и Чанёль одной ногой стоял на тропе к духам, и вот-вот мог ступить и второй. А друг без друга они вряд ли выкарабкаются. Их духи-хранители словно запутались в связующих супругов нитях. Хитросплетение судеб было настолько затейливым и в то же время понятным, что Минсоку стоило мысленно тронуть узел, как тут же звоном отозвались три жизни.        — Несите сюда Чанёля, да поживее, — когда Бэкхёна уложили на лежанку, твёрдо произнёс Минсок, и никто не стал оспаривать его слова. Один альфа остался с омегами в доме, но ушёл к дровнице сразу же, как только Минхёк красноречиво покосился в сторону погасшего очага. Он же занимался и разведением огня в давно угасшей печи.        — Раздевайся, мокрый же насквозь, не доставало нам хворью тронутого шамана.        Пальцы Минхёка легли на плечи, стягивая верхнюю одежду, расфокусированный взгляд Минсока скользнул по его лицу, и он позволил себя раздеть до нижней рубахи и штанов, не задумываясь над этим, слишком был занят тем, что перебирал свечи в коробах. Ему нужны были определённые, которые могли гореть всю ночь ровным пламенем, давая много света. Минхёк тем временем раздел его и сам стянул накидку, повесив у родившегося в жерле печи огня.        — И обувь снимай тоже.        Минхёк помог разуться, стянул шерстяные носки и помог натянуть сухие из овечьей шерсти, а потом и запасную обувь надел. Минсок лишь крепче сжал зубы, узнав папины вещи, которые тот надевал только в определённые дни. Возможно, пришёл их черёд послужить службу снова. В сухом было уютнее и меньше отвлекало что-то на грани понимания. Минсок не сразу даже понял, что его попросту донимал холод и сырость. Слишком уж увлечён был подготовкой к задуманному.        Присутствие Минхёка и порой недовольное кряхтения малыша на его груди немного приземляли Минсока, который видел мир двойственным, картинки накладывались одна на другую и тяжело было сосредоточить внимание на нужных склянках, горшочках и лубяных коробах, потому что они не только двоились, но и порой казались пустыми в тот момент, когда пальцы ощущали внутри порошки или листья, а иногда с точностью до наоборот. Мир будто трещал по швам и в то же время сшивался воедино, мешая размышлять, потому Минсок просто действовал, как того требовали руки, будто ведомый кем-то и в то же время управляющий чем-то незримым.        Даже сама избушка то казалась жарко натопленной и ярко освещённой, то холодной и пустой, в темноте которой таились те, кому не место в жилье шамана. Минсок старался стряхнуть эти видения, но голова кружилась, будто он долго-долго катился по склону у реки, как порой они делали, будучи детьми. Потом было весело не лежать, а сразу подниматься и пробовать пройти несколько шагов. Мало у кого удавалось устоять на ногах, не говоря о том, чтобы дойти до того камня, что отмечал лисьи пределы.        — Пламя тебя любит и принимает за своего, — глянув в сторону затихшего у печи Минхёка, мягко пробормотал Минсок, укладывая Бэкхёна так, чтобы было удобно совершать задуманное.        — Рад, что ты не падаешь духом, рассыпая похвалы, — Минхёк отвернулся от очага только для того, чтобы поставить казан с водой для кипятка.        — Я всего лишь говорю правду. В твоих волосах живёт пламя, как и в твоей крови. Отрекшиеся от тебя — глупцы, а обретшие — счастливцы, — Минсок немного смутился и потупился, не выдержав прямого взгляда старшего омеги. Минхёк с улыбкой провёл рукой по своим красным волосам и улыбнулся шире.        — Спасибо за твою правду, Белый Лис.        Минхёк снова отвернулся, занимаясь подготовкой травяного настоя, о котором они не говорили, но тот понял всё сам, видимо, не впервые было. Пока Минсок возился со знаками, вырисовывая их пеплом и сажей, Минхёк успел и с травами разобраться, и навар помешивать и малышу напевать колыбельную, от которой оставшийся в доме альфа сонно потянулся, глядя осоловелыми глазами на омег. Минсок усмехнулся — ох, и непрост был Минхёк, ох, и непрост. Не зря, видимо, отметили его боги своим знаком на руке. Не простое родимое пятно, в котором каждый мог увидеть что-то своё, а чёткий отпечаток листа кленового, так чтимого бурыми медведями.        Крепко сбитые доски пола всё ещё пахли деревом, и стоило коснуться их пальцами, стоило лишь начертить знаки, и запах стал ещё ощутимее. Минсок потянул носом, прикрыв на мгновение глаза. Казалось, что среди шума голосов он слышал папин, который не помогал и не подсказывал, но хвалил его. И это согревало озябшие пальцы, которые он достаточно долго отмывал в ледяной воде от грязи и сажи. Минсок опустил рядом с головой Бэкхёна несколько блюдец с омежьими скрутками из трав, добавил несколько горстей целебных растений в одном ему ведомом порядке, нанося новую вязь защитного знака.        — Сюда, — Минсок указал пальцем на место, куда положили Чанёля послушные его словам альфы. Минсок узнал Исина среди других, но его голова была занята другим, потому он просто указал пальцем на дверь, и его слова подкрепил зычный голос медвежьего шамана:        — Альфы, все на выход. Вы двое, — он обратился к выходящим, — плотно набейте дровницу, нанесите воды и ступайте на помощь раненым. Погибших пока хоронить не будут, оставили в доме гончара. Если найдёте ещё тела, знаете, куда нести.        С приходом шамана стало немного спокойнее, шум дождя словно отступил прочь, голоса перестали шуршать без остановки, и наконец дрожащий Минсок ощутил, что медленно согревается благодаря разведённому Минхёком огню. Особым образом сложенная печь нагревала дом быстро, требовала меньше дров, но в то же время была уязвимой к недосмотру. Краем глаза Минсок заметил несколько трещин, стремящихся к потолку, но на ремонт не было времени. Хёну положил большую и тяжёлую ладонь ему на плечо, заглянул в глаза и со вздохом кивнул, отступая.        — Минхёк, мы не можем помочь. Юный шаман всё решил и будет делать сам.        — Мне не нужно разговаривать с духами, чтобы понять, что это очень опасно.        — А ещё очень опасно уходить из дома на поиски пропавшего, помощи искать у незнакомцев, в зиму уходить. Опасно жить красноволосым изгоем в собственном селении.        — Я понял, — со вздохом произнёс Минхёк, поджимая губы. И совсем тихо сказал мужу на ухо: — Не разродится сам ведь, помочь могу, я должен остаться.        Хёну лишь покачал головой, осторожно коснулся губами метки на его запястье, от кленового листка будто жидкое пламя пролилось, и Минхёк опустил голову, понимая мужа без слов. Он коротко глянул на Минсока, обнял словно в последний раз, стараясь при этом не потревожить спящего на груди малыша, а потом стремительно вышел в дождь, чтобы не было желания вернуться. Хёну проводил мужа долгим взглядом и перевёл его на суетящегося возле супругов Минсока.        — Тебе потребуется то, с чем ты никогда не имел дела, — желтоглазый шаман отвёл полог плаща и извлёк оттуда бубен. — Солнце и Луна в одном, Свет и Тьма, обнявшиеся в твоих руках, Светило и Месяц, слившиеся воедино, — Минсок замер словно настороженный зверь, когда Хёну приблизился и вложил в его руки кругляш, отозвавшийся звоном на прикосновение. — Он принял тебя и поможет тебе танцевать со смертью. Слушай себя, но и слушай его. Его шёпот не всегда разборчив, но он поможет обойти тебе острые углы. И… Тебе понадобится помощь не только твоих духов, но и наших.        — Нет! — категорично покачал головой Минсок. — Ты не можешь лишиться части помощников и защиты! Я никогда не посмею принять такую помощь.        — Они пришли к тебе сами. Тебе или мне не под силу указать им на дверь. Духи выбирают, когда им прийти. Ежели насильно призвать, злом может обернуться, а коли сами пришли, уважай их решение, даже если не звал.        Минсок смиренно кивнул и посмотрел на Хёну. Жёлтые глаза шамана вспыхнули золотом, заполонили собою всё да сил подарили. Шаман-медведь бросил пригоршню трав в очаг и лишь тогда ступил за порог, притворив за собой дверь. Шум дождя будто усилился, заполонил собою всё, стал настолько ощутимым, что Минсок поморщился и поёжился, будто холодные капли затекали за шиворот. Хотя одежда успела пообсохнуть за время, пока они с Минхёком возились, а часть и вовсе была сухой, благодаря всё тому же омеге из медвежьего племени, что следил за ним словно папа.        Темнота обступила Минсока, начав ластиться огромной хищной кошкой, угольно-чёрная лента слепоты мелькнула перед глазами и отступила, позволяя сделать выбор. Она могла легко испариться под лучами яркого солнца, могла и лечь плотной лентой на глаза, тьмой окутав голову так плотно, что потом не снять её, не срезать. Могла истаять словно туман или роса от света и тепла, могла накрепко отрезать от мира, если позволить ей коснуться лица.        Минсок затылком ощутил сначала ледяное дыхание ветра, а после жгучий поцелуй, как в то лето, когда их урожай едва не уничтожила засуха. В нём ещё жила осень, отнявшая родителей и мужа, в нём ещё жила зима, ставшая нелёгким испытанием, тело ещё было сковано зимним льдом, но где-то на задворках сознания уже звучали весенние трели птиц, пела капель, звенел поднявшийся ковыль и солнце жгло совсем по-летнему.        Он одновременно на лугу, где травы по пояс, в дремучем лесу, где шорох и плач деревьев, у говорливого вечно холодного ручья, у топкого болота, на вершине горы, обдуваемой всеми ветрами, у огромного озера, бескрайнего, словно море, он смотрел одновременно и слепыми и зрячими глазами, бельмами пустоты и чёрной лентой тьмы, искристой зеленью глаз тоже смотрел, и видел одновременно всё и сразу.        Только ему ведомые нити, только ему открывшиеся пути. И звёзды словно вешки по краю замысловатых и путанных троп, поблёскивали путеводными маячками. Пальцы не коснулись кожи бубна, но тот запел, застонал, подхватывая ритм сердец и вторя всколыхнувшему кроны ветру. Огонь за спиной взвился, запульсировал, ослепил темноту, окатил вспышками.        Загорелся в руках его бубен, вспыхнул Солнцем, заледенил пальцы Месяцем, обжёг сиянием. Минсок непроизвольно разжал их, и покатился бубен, звеня, под ноги, прокладывая себе путь, скользнул в ухаб, поднялся на пригорок, прокрался по сиянию светил на небо и растворился, превратившись в сияние. Упала звёздная пыль на лицо юного шамана, задавая вопрос, а Минсок кивнул, отвечая. Он выбрал путь и готов отдать дань смерти и принести плату жизни.        Минсок, не колеблясь, ступил в темноту.