Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Дитя заворочалось. Минсок опустил руку на живот Бэкхёна, вторую на живот Чанёля и поднял пустой взгляд. Хёну тяжело вздохнул и отступил ещё на шаг, запирая двери. Минхёка он обнаружил под навесом наскоро сделанном из куска пропитанного жиром полотна, установленном на повозке. Омега сидел и смотрел, не мигая на дом шамана, в котором Минсок остался с чем-то неведомым и опасным. Это всё читалось в его взгляде, потому Хёну просто забрался в повозку и обнял мужа поверх шерстяного одеяла. Малыш что-то мяукнул, и он коснулся и его тёплой щёчки, пахнущей молоком и Минхёком.        — Он справится.        — Какой ценой?        Дождь на исходе зимы — редкость, воздух вопреки всем мыслям не пахнет морозом, только сыростью, только дождём, затянувшимся во времени. От Минхёка пахнет дитям и смесью родных запахов. Настолько родных, что щемит в груди, будто семя любви только проклюнулось в его сердце. Кажется, что впереди бесконечность, будто не знает он, чем закончатся их жизни и в какой срок.        — Покажи мне, — тихо попросил Минхёк, и Хёну не смог отказать, обхватил ладонями лицо своего мужа и устремил взор золотых глаз в бездонные глаза омеги. Минхёк провалился в черноту зрачков.        Намокший до нитки и продрогший Минсок всё шёл и шёл, слушая неуверенные голоса птиц, которые отряхивались от воды и жалобно жаловались вместо того, чтобы прятаться в гнёздах и дуплах. Дождь шипел и шумел, хлестал по лицу, бил наотмашь, словно взбесившаяся по весне река, вышедшая из берегов. Хотелось домой. Дом манил теплом и сухостью, свежей едой и пахнущей мятой с чабрецом постелью, хотелось либо на печь, либо под бок к Чонину, но лес не имел ни конца, ни края. Шмыгая носом, Минсок стёр с лица воду, хоть это и казалось бесполезным под таким проливным дождём, и продолжил свой путь.        Когда на пути вспенилась та самая река, что несла в себе ветки, перекатывала камни и норовила сбить с ног, Минсок замер под зябким дождём, оглядываясь, именно в этом месте был брод, по которому он ходил столько лет, сколько себя помнил, немного посомневавшись, он разулся, перебросил через плечо обувь за тесёмки, а потом просто шагнул в бурлящие воды. Он не набирал воздуха будто перед погружением, но ощутил головокружение, понимая, что переступает незримую грань.        Река обняла пенистыми языками, обхватила мощным течением, подостлала под ноги скользкое илистое дно вместо камней. Стопы скользили в ледяной воде, отдавались скулящей болью, вынуждая прокусывать губы до крови и стараться удерживать выбранный путь, не позволяя себя сбить. Завидев высокое белоснежное раскидистое дерево, Минсок устало растянул губы в улыбке, понимая, что почти пришёл. Спасительный берег не так уж и близко, тело онемело, но Минсок шагал и шагал. И почти у берега течение сбило его с ног, клокоча и насмехаясь, потянуло на дно.        Барахтаясь, Минсок пытался выбраться, но столь близкое светлое дерево стало таким далёким, словно его и вовсе никогда не было, зато вместо гула воды в ушах, он расслышал колыбельную, которая отозвалась теплом и болью в подреберье, оглядевшись и прислушавшись, он понял, откуда идут звуки, и нырнул глубже, загребая руками воду, устремился к тихой колыбельной, которая звала его. Вскоре Минсок увидел в воде такое же раскидистое дерево, но угольно-чёрное.        Минсоку показалось, что его уносило в небеса, стало совсем легко, будто перья разорванной перины касались ладоней и щёк. Почудилось тепло и хлопанье крыльев, рассекающих воздух. Вынырнул Минсок внезапно, жадно хватая ртом воздух и устремляя глаза в стеклянное небесно-голубое небо. Немного ныли кости, словно на погоду у старого мельника, но это не помешало выбраться из кипенно-белой воды, больше похожей на молоко, в котором отражалось дерево-двойник того светлого, к которому Минсок шёл. На берегу высилось тёмное раскидистое дерево, а на нём вместо листьев и цветов шептались духи.        Чёрные как угольки, серые, будто подёрнутые золой, какие-то бледные, словно пожухлые и с таким же звуком истлевшей листвы и постаревших костей из домиков для мёртвых. Мглистое дыхание ветра коснулось продрогшего Минсока, из-под корней дерева сочился туман, дымкой рассеиваясь по округе под клёкот полупрозрачных теней, перемещающихся по дереву, словно неусидчивые птицы. И среди их шёпота можно было разобрать ту самую сладко-тоскливую колыбельную, которая согрела теплом и позвала его сюда.        Но кто именно пел, было не разобрать, словно пело всё вокруг. И воздух, и вода, и земля, и духи, чьи тени менялись, немного темнея, а потом напитываясь светом, чтобы снова угаснуть. И в эту мелодию вплетались слёзы дождя, свет налитого колоса, упругость крыла, крепость корней, биение жизни и угасание смерти. Нежные рассветы и багряные закаты вплетали свои ноты, щебет птиц и звуки леса привносили свою лепту, раскрашенные соком спелых ягод пальцы перебирали невидимые струны.        К горлу внезапно подступила горечь, защемило глаза, заныли снова кости, и Минсок вздрогнул, так и не согревшись под янтарным солнцем, увитым плющом облаков. Подойдя ближе, Минсок понял, что дерево не просто большое, оно огромное, даже исполинское. Никогда прежде он не видел ничего подобного. Верхние ветки кроны скрывались в облаках, боковая поросль будто обнимала весь мир, а корни… корни переплетались с белоснежными корнями того дерева, к которому он шёл, пока не поскользнулся в воде и не услышал зовущую колыбельную.        Густая тень, брошенная деревом, была неживой, но стоило Минсоку сделать шаг по пожухшей траве, как её цвет стал изумрудным, а из гущи проглянули яркие цветочки виол. Он замер, переминаясь с ноги на ногу, но вскоре возобновил свой путь, а потом попытался забрать боль чёрного дерева, приложив ладонь к шершавой коре, которая от его тепла будто напиталась, проявились мхи и лишайники, засновали по стволу насекомые, запели птицы. И дерево будто встрепенулось и заскрипело, раскидывая над Минсоком зелёную крону шепчущей листвы, с которой сорвалась роса, обрызгав Минсоку лицо, и вскоре под деревом стоял лёгкий белый лис с тёмной точкой носа и зелёными глазами, в которых отражалось мировое древо.        — Дальше нельзя, — тихо прошептал Хёну, сцеловывая родившиеся в омежьих глазах слёзы. — Никак нельзя.        — Понимаю.        Шли часы, Минхёк не спал и всё напряжённее всматривался в сторону дома шамана, стискивая пальцы Хёну с такой силой, что он давным-давно перестал их ощущать. Он прекрасно понимал, сколько силы воли и терпения таилось в Минхёке, который без труда мог убить посланных за его жизнью альф, он пережил тяжёлые потери и сохранил при этом улыбку и внутренний свет, что во многих угасал. Прошёл день, опустилась ночь. Сражение за жизни продолжалось.        Минхёк качал малыша на руках и молчал. Обычно он всегда что-то напевал, но сейчас крепко сомкнутые губы не пропускали ни звука. У малыша мягко отблёскивал амулет, зажатый в крохотных пальчиках. В ногах Минхёка покоился цветастый пояс с металлическими бляшками-оберегами, там же лежало очелье и низка мелких бусин. Его омега и без него знал, что узлы должны быть развязаны. Даже если это на время оставит его без защиты.        Чонин порывался прийти, но Хёну запретил, строго-настрого запретил, зная, чем может обернуться во время сложнейшего ритуала запах мужа. Проводник в мир духов просто попросил Чонина сделать единственное, что он мог сделать — открыть все ставни на окнах, распахнуть все двери, которые можно было открыть, развязать все узлы, что можно было развязать. Чонин с сомнением окинул его взглядом, но кивнул. Каких уж усилий это стоило асаи, кто знает. Но в какой-то момент всё переменилось.        Раскат грома расколол тишину, осветив вспышкой лес вокруг, среди ветвей показались притаившиеся могилы на ножках и скрылись, словно и не было их. Дождь утих, будто отрезанная лента спланировала на пол, стоило ножницам отсечь её. Второй раскат грома был без молнии, и Хёну дёрнулся, вглядываясь в дом. Золотым глазам открылось то, что читалось во взгляде мужа — Минхёк тоже понял, что случилось — раскололась печь. Следом раздался крик новорожденного, которому тут же начал вторить их малыш.        Минхёк вскочил на ноги и поспешил к дому, оскальзываясь в грязи, позабыв о поясе и очелье. Хёну не стал его останавливать, оглянулся на селение, мысленно позвав Чонина, и пошёл следом, зная, что асаи придёт, даже если придётся горы преодолеть. Так и вышло. Чонин явился ещё до того, как удалось открыть двери, чьи петли будто оплавленный воск спеклись, запирая хижину шамана. Детский плач становился всё отчаяннее, когда они наконец взломали дверь, и внутрь первым проник Минхёк.        Следом за ним ступил Чонин, затем Хёну, сжимая защитные обереги мужа в крепкой руке, а после них Кёнсу с Ханем, за которыми тенью следовали мужья и ещё несколько асаи, что не оставили своего вожака. Омеги замерли у входа, лишь Минхёк склонился над спеленутым младенцем, но Хёну покачал головой, не позволяя взять малыша на руки, не позволил и к Минсоку прикоснуться. Минхёк закусил губу и отступил в сторону, напряжённо наблюдая за мужем, который сначала отдал ему пояс и очелье, а потом подошёл к новорожденному, что-то прошептал и переложил ребёнка в плетённую колыбельку, что принесли Кёнсу с Ханем, потом повернулся Минсоку и осторожно принюхался.        Поджав к груди ноги с острыми коленками, выпирающими из-под ткани мешковатых штанов, Минсок сидел в углу хижины, уткнувшись носом в сложенные на коленях руки. Чонин подошёл, стараясь ступать погромче, чтобы не спугнуть Минсока, который несколько суток провёл в хижине своего папы-шамана, сражаясь за несколько жизней, пока два суровых медведя сторожили вход, как верные волкособы охраняя от посягательств разговор с вечностью. На дне зрачков таилась вся боль и невысказанная тревога, не позволявшая уснуть всё это время, Чонин лишь крепче сжал зубы и присел рядом с омегой, казавшимся таким хрупким и уставшим. От прикосновения Минсок не проснулся, а медленно завалился на бок, не меняя позы.        Расписанная деревянная маска шамана так и осталась на лице, а на пол упал треснувший бубен. Рядом тут же оказался муж желтоглазого шамана, осветил угол хижины огнём волос, склонился над Минсоком, чуть оттеснив Чонина в сторону, осторожно сдвинул маску, открывая бледное лицо Минсока, влил что-то остро пахнущее ему в рот из небольшой кружки, и лишь потом оглянулся через плечо. Чонин с места не сдвинулся, словно прирос к земляному полу, устланному густым слоем трав и пепла с пылью, словно был не в доме, а на пыльном пожарище.        Немного оттеснив в сторону мужа, Хёну присел рядом с Минсоком, положил на его лоб ладонь и зашептал что-то на непонятном Чонину языке. Минсок не казался живым, словно не дышал вовсе, не казался и умиротворённым — глубокая борозда меж бровей не расправилась, словно он до сих пор хмурился. На стенах хижины заплясали тени, отозвался сонным писком сначала малыш медведей, спящий до этого в полотне на груди Минхёка, потом и сын Бэкхёна с Чанёлем, лежащий в колыбельке, которую принесли омеги косуль и оленей. Ярким пламенем вспыхнул огонь в очаге расколотой печи, вскинул искры к потолку и почти угас.        — Уносите Волка с Рысью, не разделяйте, ребёнка при них оставьте и выберите того, кто будет рядом с ними всё время, кто покормит младенца и присмотрит за спящими, — не оборачиваясь, сказал Хёну зычным голосом. — И ты, Волк, забирай мужа с собой, согревай его, чем сможешь, он будет мёрзнуть в попытке отойти к предкам, — у Чонина на этих словах сжало горло так, что он едва не завыл, — но Белый Лис не по зубам смерти, пока ещё нет, не его время, не его час, не его путь. Но ваша борьба.        — Спасибо, — глухо прошептал Чонин, благодаря шамана за надежду, звучавшую в его словах. Чонин медленно выпрямился, мышцы ощущались словно налитые каменной тяжестью, будто он несколько часов к ряду сидел на корточках, не имея возможности размяться, он тяжело выдохнул и поднял мужа на руки. Минсок показался невесомым и очень холодным.        На выходе его ждали Хосок с Сехуном, которые встали за спиной, растянув над их головами плащ и довели до крытого длинного хлева, в котором выделили место для пришлых. И хоть дождь прекратился в тот момент, когда Чонин отчётливо услышал зовущий его голос желтоглазого шамана, с деревьев всё ещё густой капелью срывались дождинки. Может, пахло и не розами и не майской грозой, но была защита от дождя и ветра, и в отличие от сеновала можно было развести костёр у дальней стены около пустых стойл. Там уже несколько дней назад расчистили землю под очаг, развели костёр и варили похлёбку, аромат которой перебивал звериный запах овец и коз. Хань с Кёнсу засуетились, раздавая указания, когда Чонин подошёл к огню, ложе уже было готово. Он опустил Минсока на шкуры и лёг рядом, обнимая мужа.        — Его нужно согревать, — сказал он Сехуну, и провалился в сон сразу же, как только их накрыли одеялом, а со стороны Минсока положили нагревшиеся камни.        Почти сразу же дождь начался снова. Промозглые струи пронзали воздух ещё несколько часов после того, как Чонин открыл глаза. Он спал без снов, будто провалился в тёмный омут, с чем-то холодным под боком, но всё равно обнимал мужа, прижимая к себе. Холодные и стылые капли вместе с сыростью будто забирались под кожу, но именно дождь, будто призванный Минсоком, не дал сгореть всему селению. А теперь шёл и шёл, будто дожидаясь, когда Минсок прикажет остановиться.        — Тебе нужно поесть, — сказал Хань, протягивая плошку с супом.        — Не хочу.        — Хочешь, не хочешь, а надо. Чтобы согревать шамана, тебе нужны силы, — строго заговорил Кёнсу, выглянув из-за плеча Ханя, и Чонин решил сдаться. С такими омегами не поспоришь. Да и желания не было, они были правы, он отдавал и отдавал тепло, делился жизненными силами, ощущая усталость и холод, но не выпускал Минсока из объятий.        Рогатых перебодать могут только рогатые. Кёнсу удовлетворённо кивнул и отошёл, а Хань остался сидеть рядом, зорко следя за тем, чтобы Чонин всё съел. Тем временем Исин сменил остывшие камни на нагревшиеся и едва заметно потрепал мужа по голове, Хань расцвёл, заблестел глазами и заулыбался, освещая своей улыбкой всё вокруг. Чонин не удержался и слабо улыбнулся, когда сияющий Хань обратил свой взор к нему снова.        — Как раненые? — спросил Чонин, когда рядом присел Сехун с кружкой крепкого отвара на липовом цвету и шиповнике с мёдом. Чонин нехотя принял и её, отхлебнув и зажмурившись. Такими отварами хворь выгоняют. Ему не хотелось думать о том, что сейчас они борются со смертью, пьющей тепло юного шамана, и только он стоит между мужем и холодом мира мёртвых. Думать не хотел, но думал. Слишком уж Минсок был холодным и безжизненным, словно заплатил куда больше, чем силами и бессонными ночами. Прошедший мимо Чунмён внезапно подмигнул ему и скрылся из виду, направившись к раненым.        — Несколько лисов и асаи ушли к праотцам, один из медведей совсем плох, вряд ли до рассвета дотянет, косули и олени потрёпаны неслабо, но оклемаются, — хрипло сообщил Сехун, стараясь не смотреть на Минсока, но всё равно взгляд возвращался к бледному, словно снег лису. — Чанёль с Бэкхёном получше, но пока не пришли в себя совсем, проваливаются в сон постоянно, с малышом Кёнсу возится, — с мечтательной улыбкой произнёс Сехун. — Как наш Минсок?        — Холодный и неподвижный, — глухо отозвался Чонин и откинулся на шкуры, прикрывая глаза и сжимая дрожащие губы. Он поправил на Минсоке одеяло, обнял его, уткнувшись носом в холодную щёку, и затих.        Минсок не шевелился и не подавал признаков жизни. Лишь слабое дыхание и мерное сердцебиение говорили о том, что юный шаман жив. Чонин ощущал, как его собственные силы перетекают к мужу, и хотел отдать бы всё, но Хёну зорко следил за ним, пресекая все попытки проспать дольше, чем нужно. Его постоянно будили и заставляли пить отвары или есть похлёбку, словно он дитё малое, за которым нужно тщательно следить, чтобы хворь не сожрала изнутри.        Это немного злило, но с другой стороны, он понимал, почему медведь так печётся о том, чтобы он не утратил сил — не только росомахи ещё таились в лесу, но и силы для поддержания Минсока требовались. Минсок потихоньку становился теплее и вновь обретал румянец, когда Чонин гладил его холодные впалые щёки, уговаривая проснуться. Хосок обычно приходил под вечер с коротким докладом об охране границ селения, о дозорных и о послах к другим кланам.        Сны оставались тёмными и нечитаемыми, под боком было холодно, но Чонин сцеплял зубы и продолжал греть, замечая, как с каждым днём Минсоку становилось лучше. Дождь наконец закончился, даже птицы стали щебетать чаще, с каждым утром голосов в их хоре становилось всё больше. Первым, кого Чонин увидел, когда открыл глаза на рассвете, был Хосок. Тревожность его можно было ощутить кожей, и Чонин напряжённо сел, укрывая Минсока своим одеялом. Он не смог выпустить ладони мужа из руки, потому всё ещё держал её, осторожно поглаживая пальцами, когда Хосок совсем близко присел и шёпотом поведал:        — Хван привёл наших соседей, что пленили разбежавшихся росомах.        — Как?        — Не знаю, но просит тебя.        — Что-то ещё?        — Омега в их отряде… У меня ощущение, что я на колесе перекатался, голова кругом, — улыбаясь во весь рот, сообщает Хосок. Нервозность через край, но теперь понятно, что брат названный принёс не злые вести, и взволнован по другой совсем причине.        — Ну вот видишь, мой Минсок не ошибся.        — Кто знает, — тут же повесил нос Хосок, — вдруг не люб я ему буду или он обещан другому, или замужем давно. Ты бы его видел! Такая красота... ну, не может он одиноким ходить!        — Твой нос обмануть непросто, потому подойди и спроси, нужен ли ему статный и ладный муж, чёрный как ночь.        — Всё у тебя просто, — проворчал Хосок, ероша волосы на затылке. — Как к нему подступиться, когда он будто звезда с неба упавшая? Яркий и прекрасный, словно сиянием своим всё вокруг освещает. Да так, что глаза слепит. Ты вон какого омегу себе выискал, светила за него небеса разделили бы, уж не знаю, чем его к себе заманил. Ты посмотри на себя — вождь, многие асаи присягу тебе дали, отправившись за тобой. А я что? У меня и есть только Куан да повозка. Что мне омеге предложить? Думаешь, и мне повезёт просто потому, что я твой брат названный?        — А вдруг? Руки у тебя работящие, в охоте равных не ведаешь. Выстроишь дом, было бы только для кого.        — Ладно, уговорил, — нехотя согласился Хосок, снова ероша волосы на затылке. — Быстрее бы Минсок открыл свои прекрасные глаза и сказал, того ли мне предсказывал или нет, чтобы не краснеть мне от неловкости, если от ворот поворот получу. Хвана сюда вести или...?        — Я побуду с Минсоком, иди, — рядом словно сотканный из лунного света возник Минхёк.        — И ты останься, — попросил Чонин. — Сейчас всё равно не станешь говорить с омегой, соберись с мыслями пока, да последи, чтоб камни горячие были рядом с Минсоком, — на слова Чонина Хосок кивнул, хотя явно порывался ещё раз посмотреть на заинтересовавшего его парня. Альфа при всей своей крупной фигуре выглядел словно зардевшийся подросток, чем изрядно повеселил Чонина, и он ощутил, как становится легче дышать.        Чонин со вздохом выпустил из пальцев прохладную ладонь мужа и поспешил к дому вождя, где их ждали Хван, асаи и несколько омег. Чонин сразу отметил того, кто взволновал сердце Хосока, а вот пленённые росомахи с перевязанными ранами вызвали в нём глухую ярость. Их хотелось рвать зубами и кромсать на части, но Чонин сжал зубы и просто зло посмотрел на пленников, обвёл глазами омег и лишь потом посмотрел на буквально высохшего Хвана, что хоть и грыз губы, но смотрел на Чонина прямо.        — Говори, — сказал Чонин, склонив голову к плечу, и Хван заговорил.        Сбивчиво, путано, но без экивоков, не темнил, не путал, просто сказал всё, что чувствовал, поведал обо всём, что сделал и с какой целью. А Чонин смотрел на него неотрывно и думал, как сказать Хвану о его дяде Ёнсоке с мужем, стоит ли упоминать о том, что Минсок едва не отдал душу небу, пытаясь спасти своих друзей, о том, как он потерял последние следы своего рода, и, конечно же, о том, что лисы ненавидели его до сих пор, хотя он спас селение и род. И что Хван безбожно опоздал. Чонину зверски хотелось встряхнуть альфу с такой силой, чтобы его голова моталась из стороны в сторону. А ещё лучше — разорвать в клочья вместе с пленными.        — Простит ли меня Минсок? — на эти слова Чонин ощерился, сужая глаза, но так и застыл каменным изваянием, когда услышал родной голос:        — Простит.