Сын мой, чего ты не знаешь, чему я тебя научу? Огненный сын, чего ты не знаешь, чему я тебя научу? Все, что я знаю, знаешь и ты. Сын мой, Огненный сын, ступай к больному, Его образ рукою нарисуй на земле: Государь заболевший на свой образ да встанет, К господину Шамашу да прострет свою длань. Прочитай заклинанье, священное слово, Над его головою воду пролей, На него покропи ты заклятой водою, Свою руку простри, свою руку простри: Пусть проклятая скорбь, как вода, расточится, Как исчез его образ, пусть исчезнет с земли, — Царь сей пусть будет чист, пусть, как день, просияет, В руки бога благого передай ты его.
Удила больно врезаются в десны, раздирают рот — кажется, еще чуть-чуть, и щеки разойдутся, как ткань расходится по шву. Шикамарех дышит прерывисто и быстро — это дыхание неприятным жаром обдает израненные губы и нос. — Еще! Слуга, стоящий позади, вновь дергает на себя поводья. Трензель обрушивается на задние ряды зубов и c треском сминает их. Шикамарех бессвязно хрипит от боли и закатывает глаза. — Еще! Поводья натягиваются так сильно, что вынуждают его запрокинуть голову вверх. Слюна, смешанная с кровью и раскрошенными зубами, тут же попадает в горло. Шикамарех заходится истеричным кашлем, чтобы не захлебнуться, подается вперед резким рывком — и это месиво, наконец, выходит наружу, окрашивая пол под его ногами. — Поднимите его, — приказывает мучитель. Слуги повинуются — хватают мальчишку за плечи и устанавливают вертикально, разводя руки и привязывая к деревянной раме. Веревки впиваются в кожу глубоко, колко... больно. Боль — чувство почти всемогущее. Сколько бы ни было ее, одна другую не заглушит, не перекроет. Приходится испытывать всю и сразу. Шикамарех хорошо чувствует боль. От могучих предков ему, к тому же, досталась недюжая выносливость, позволяющая сохранять сознание даже после обильной кровопотери. Он был, пожалуй, лучшим образчиком для экзотических утех, и его мучитель знал это. — Войди в него, Рамаах, наполни своим семенем, будто женщину. И не вздумай останавливаться, пока в нем еще есть место, понял? Шикамарех хорошо чувствует боль. От могучих предков ему досталась недюжая выносливость, а потому он будет бороться до последнего: бессвязно мычать и крутиться, пока тучный раб Рамаах подвязывает юбку и пристраивается к нему сзади своим естеством — огромным и уродливым, с выпирающими из-под засаленной кожицы сизыми венами. Прощупав отверстие, которое ему предстоит заполнить, Рамаах остается недоволен, сплевывает на палец и принимается растягивать под себя. Шикамарех зажмуривается от унижения. — Что это ты делаешь? — серчает повелитель. Голос его становится высоким и капризным. Шикамарех всем сердцем ненавидит его, этот голос, но еще больше — боится. — Тебе велели войти, а не подготовить его, чтобы затем войти. Приступай, не то расстанешься со своей головой! Раб не может ослушаться. Он безмолвно отнимает палец, ловит Шикамареха за виляющий зад и грубо насаживает на себя. Новая волна боли — невыносимой рези в заднем проходе — захватывает сознание мальчика целиком. Он скулит, точно щенок, и весь сжимается, будто надеясь, что это заставит насилующего передумать и отступить. Раб не может ослушаться. Он заходит в свою жертву, как ему и велели — морщась, пыхтя, но кое-как заходит и вытягивается во всю длину, привыкая к плотно обволакивающей узости. Шикамарех бьется в агонии — боль сводит его с ума. — Ах, взгляните, у него течет кровь! — капризный наблюдатель хлопает в ладоши. — Такое случается с девственными, да? Мы же потом сумеем это полечить, чтобы никто не узнал? Когда Рамаах начинает двигаться, внутри Шикамареха по-прежнему саднит, горит, неприятно хлюпает от крови и фекалий. Дебелый живот раба отбивает по его спине, бедра — по бедрам. Созерцая это действие, мучитель закусывает губы и, стиснув ягодицы, пылко трется ими о кресло, в котором сидит. «О Великая, — Шикамарех из последних сил сохраняет внятную мысль. — Не та это страсть, которую завещала ты своим детям. Прошу, спаси меня от этого греха! Спаси!» — Возьми поводья и погоняй его, точно лошадку! — вскричал мучитель. — Ну же! Узда на его лице вновь напряглась и привела в действие трензель. Слезы брызнули из глаз Шикамареха, когда металлический столбик заелозил туда-сюда по стертым, развороченным деснам. Рамаах в то же время быстрее задвигался внутри него, глухо постанывая — он уже готов был излиться. «Нет... Прошу, Богиня, помешай ему...» Она не помешала — быть может, попросту не услышала. Раб издал довольное рычание, втолкнулся глубоко, по самые яйца. Шикамарех почувствовал, как чужое семя бьет в его кишечник, и выгнулся под этим натиском. Стенки прохода нестерпимо пульсировали. — Еще, еще, еще!.. Свет померк перед глазами вместе с последней надеждой на божественную защиту. Член Рамааха, несколько обмякший, но все еще стоящий, вновь пришел в движение.* * * * *
— Что же ты творишь, бессовестная! — вскричала Инодаэль, выхватывая из рук служанки гребень и отшвыривая прочь от себя. — Ты мне так все волосы повыдираешь. Хочешь навлечь на себя гнев Великой?! Служанка тотчас же упала ей в ноги. — Простите, простите меня, негодную! Кожа госпожи такая чувствительная... — Хочешь сказать, дело в моей коже? — подбоченилась жрица. Сакурона издала тяжелый вздох. Верховные жрицы стояли посреди своих покоев, покуда десяток-другой служанок, присланных из зиккурата, облачал их прелестные тела в парадные платья. Придворные мастера сшили около десятка таких для каждой из сестер по случаю приближающихся состязаний, а купеческое сословие прислало по три сундука, набитых золотом, жемчугом и самоцветами, ограненными самыми искусными заморскими ювелирами. — Госпожа Хинатари, вы выглядите чудесно, — мило улыбнулась Сархат, поправляя посеребренный венец на голове темноволосой госпожи. — П-правда? — щеки девушки тут же порозовели. «Интересно, господину Узумиру... — несмело подумала она. — Господину Узумиру придется по душе мой наряд?» — Оставь это, — сказала Сакурона своей служанке, отодвигая от себя шкатулку с драгоценностями. — Лучше вплети мне в волосы свежих цветов, тех, что сестрица Ану нарвала сегодня в садах. — Но госпожа, — воскликнула служанка, всплеснув руками. — Жрицы исстари использовали украшения, дабы подчеркнуть свою красоту... — Прошу тебя, Эсагиле, — настояла Сакурона. — Я хочу быть столь же красивой, как и цветы, растущие вокруг нашего Храма — Храма, что так мил моему сердцу! Смотритель Ирунис, ожидавший окончания сборов за ширмой, улыбнулся этим светлым и невинным словам. — Пора, — возвестила старшая сестра Шизур, хлопнув в ладоши. — Будьте радушны с почтенными господами, укрепите их желание биться за ваши лона! Молодых жриц провели по каменистым коридорам и лестницам, затем под звонкие переборы лиры они ступили на широкий балкон, возвышающийся над площадью с фонтаном и колоннадой. Воины уже собрались там — и зашлись восхищенным шепотом, узрев тонкие, стройные, белые фигурки юных красавиц в ярких шелках и сверкающих украшениях. Инодаэль горделиво завертелась, с удовольствием ловя на себе жадные взгляды молодых, горячих юношей и незаметно оттесняя Сакурону, приветливо машущую толпе. Розововолосая жрица на фоне сестер выглядела по меньшей мере скромно. «Напрасно же ты пожертвовала украшениями, Сакурона!» — надменно подумала бывшая наследница Дома Цветов.* * * * *
Тем же вечером, спустя несколько часов после того, как минула напутственная церемония, Инодаэль прогуливалась по Храму, наслаждаясь тонкими вскриками и стонами, что разлетались по его просторным закоулкам. Воины, насмотревшиеся на Верховную троицу, удалились в священные залы, дабы, согласно обычаю, лишить прочих юных жриц, поступивших в Храм в одну пору с Верховными, девственных плев. Инодаэль сладко мурлыкала себе под нос, представляя, что творится там, внутри. Сколько мужчин приходится на каждую девушку? Три? Или шесть? Говаривали, что и больше, но она не знала наверняка. — Что ты здесь делаешь? — обрушился на нее чей-то укоризненный голос. Инодаэль медленно и безо всякого страха обернулась. — Негоже так разговаривать со своей госпожой, — сказала она, обворожительно улыбаясь. — Впрочем, я готова простить тебя, такого красавца. Мужчина, обращавшийся к ней, был молод, но очень высок. Его смуглое тело, крепкое, гибкое и мускулистое, сочилось потом — видно, он хорошо постарался над дочерьми Храма и теперь направлялся в бани, чтобы смыть себя усталость. Вытянутое лицо с выдающимися скулами и чуть сгорбленным носом говорило о принадлежности к чистокровным семьям. Недвусмысленно выдавали потомственного аристократа и глаза, темно-алые, почти черные, точно гранатовые зерна — они сквозили обыкновенным аристократическим высокомерием. Волосы его, тоже темные, а еще густые и лоснящиеся, тянулись почти до плеч. Глядя на него, Инодаэль не сдержалась — томно схватила себя за груди. — Я бы хотела, чтобы ты победил в Состязаниях, — сказала она, не таясь. — Думаю, твое семя... твое семя сильно, а твое мужское достоинство... — Оставь свои притворные речи, Инодаэль, — сухо оборвал юноша. — Уверен, ты ничуть не изменилась с тех пор, как мы были детьми. Девушка недоуменно заморгала. — Шикамарех? — Вспомнила, наконец. Когда мой отец гостил в вашем дворце, ты позвала меня в свои покои, чтобы показать мне страсть, какую приписывают Богине. Вместе этого, однако... твои слуги мучили меня несколько часов. Подобные акты далеки от божественной воли. — Ты до сих пор помнишь! — радостно воскликнула Инодаэль, прижимая руки к щекам. — Ах, Шикамарех, я так скучала по нашим играм, а ты? Теперь, когда я возмужала, они станут еще увлекательнее, ты не находишь? — Нет, — наследник Дома Нарра покачал головой. — Я нахожу, Инодаэль, что ты — сущее чудовище. Я приехал сюда потому, что таков мой долг перед отцом и родом, и если мне посчастливится победить, я выберу Сакурону. — Эту... — Инодаэль едва не задохнулась от возмущения. Ее хорошенькое личико исказилось злобой. — Ох, Шикамарех. Говоришь, что я чудовище, а сам не боишься чудовищ дразнить, как я погляжу? Она подошла к нему — совсем близко, почти вплотную. Жар Шикамареха, напоенный стародавней обидой, столкнулся с холодом, исходящим от самой жестокой Жрицы в истории Огненного Храма. Немое противостояние аристократов было прервано Ирунисом Умином. Жрец некоторое время наблюдал за их беседой, но теперь решил, что что увидел достаточно. — Госпожа Инодаэль, — строго сказал он. — Правила запрещают вам бродить по Храму, пока Воины срывают соцветия. Встречи с избранниками до состязаний также запрещены. Я настаиваю на том, чтобы вы немедленно вернулись в свои покои. — Как скажешь, Ирунис, милый, — она развратно высунула язычок, проходя мимо смотрителя. — Еще свидимся, Шикамарех. Победа, поражение... кому какое дело, если в конце концов ты будешь моей игрушкой?