Мойра никогда не ревнует. Никого и ничего. Мойра воспитана улицей и сварливой старухой Норой и точно знает, насколько скоротечно время, насколько неверны слова и насколько непредсказуемы обстоятельства. Мойра следует принципу:
«если человек изменил — он не твой, и переживать нечего». Мойра умная двухсотлетняя девочка с сотней скелетов в шкафах и тысячью трупов за спиной, ей некогда предаваться рефлексии и страдать из-за разбитого сердца, потому что сердца этого, как многие считают, и нет.
Мойра перезаряжает последними патронами любимую Справедливость и уходит из Сэнкчуэри также тихо, как и пришла полтора часа назад. Мойра знает: то, чего нет, так болеть не может.
Джеймса Рикку, наемника по профессии и мудака по жизни, Мойра встретила в Добрососедстве при первом своём попадании в этот чудесный город. Видимо, выглядела на тот момент она не самым презентабельным образом, ибо на просьбу помочь — естественно, за определенное количество крышек — ответил отказом со словами:
«Девочка, ты потерялась?». Удар прикладом по голове в темноте подворотни спустя некоторое время после инцидента и ехидное
«Мужчина, вы потерялись?» быстро изменили вектор его ответа на «три сотни крышек, девочка, и мой ствол — твой». Общими усилиями Мойриной харизмы и приклада Мойриного дробовика сторговались до двухсот.
С Джеймсом было весело хотя бы потому, что Рикка всячески поддерживал все её безумства с неизменной кривой улыбкой, будто нерв защемило, и холодным блеском прищуренных бледно-серых глаз. Ограбим с двумя ножами огромный склад рейдеров? Да вперед! Подожжем когтя смерти? Почему нет! Шарахнем из «Толстяка» по той развалюхе и посмотрим, что будет? Должно быть забавно! Выжившая куражилась на обломках собственного мира рыжим ураганом без всяких тормозов и барьеров, за безумными развлечениями пытаясь саму себя, скорбящую, сломленную, напуганную, скрыть. С Джеймсом это получалось легко — наёмник не в свои дела не лез, на её заскоки внимания не обращал и в целом вел себя так, будто избивать прикладами людей и взрывать все вокруг — адекватное поведение. Может, для этого мира так и есть.
Сблизились они неожиданно — быстро и спонтанно. После затяжного тяжелого боя, едва доползя до ближайшего поселения, Мойра скинула громоздкую броню и прилипший от жары и крови к телу комбинезон 111 убежища, а рядом Джеймс колол себе шприцы стимуляторов и промывал рану внизу живота. Мора рассеянно заметила, что у Рикки хорошее тело, оглядывая бегло мощный торс и широкие плечи, сильную спину, слегка искривленную сутулостью, светлые волосы, покрывающие тело, и взъерошенный золотистый ежик на голове. Джим вскинул бровь, безмолвно спрашивая, приведет ли это внезапное откровение к чему-то дельному. Привело.
Джеймс Рикка был хорошим любовником, отличным наемником и херовым человеком. Мойра никогда не отрицала очевидного и очков розовых не надевала, предпочитая смотреть правде в глаза.
Джеймс — это жаркие ночи, жадные поцелуи, крепкая хватка в волосах и синяки на бедрах.
Джеймс — это меткие выстрелы, бесконечная любовь к оружию и все возможные модификации на пушках.
Джеймс — это черный юмор в самых неподходящих ситуациях, над которым невозможно не смеяться, азарт и алкоголизм.
Джеймс — это тот еще кусок говна, если честно.
Возможно, ей стоило понять это, когда Рикка из минигана расстрелял толпу рейдеров вместе с их пленными, а потом только пожал плечами. Или когда отпустил за крышки Стрелков, которых Мойра, с его, конечно, помощью с таким трудом поймала. Или когда он на этих самых Стрелков начал работать в перерывах между устройством локального ада с Выжившей. Или когда он спиздил её прицел!
Последнее было особенно обидно, Свист — позже печально потерянный и замененный на Шорох — она создавала любовно и трепетно, из дерьма и палок собирая для него всевозможные модификации, начиная от приклада, замотанного изолентой, до глушителя, устройство которого Мойра узнала только походу экспериментов, спалив себе попутно волосы на половине головы. Висок до сих пор сбрит. И вот, когда после всех этих мучений человека, который в своей довоенной жизни умел только выживать на улице и готовить оладушки, у неё в руках оказывается идеально заточенная под неё снайперская винтовка, этот придурок берет и пиздит её прицел!
Мойра не обидчивая, нет, она знает — кто успел, того и тапки, один из главных принципов улицы, но осадок остался.
Но Джеймс, если так вообще можно сказать про этого человека, по-своему любил Мойру — заботился, по мере возможностей, защищал, помогал даже в том, что не касалась непосредственно его работы в качестве её наёмника. И тем не менее было что-то неправильное в этом.
И только сейчас Мойра понимает — Джеймс Рикка подобен в сути своей той же крышке с двумя сторонами. Одна — гладкая, красивая, яркая, напоказ. Та, которая перед огрызающимися на Выжившую верзилами встает стеной, защищая. Которая в баре переплетает их пальцы на бутылке лучшего найденного здесь виски. Которая ночью обнимает со спины, чтобы она не мерзла, и легко целует в плечо. Которая может отдать ей последние бинты при том, что сам истекает кровью.
И вторая… Неприглядная, нелицеприятная, невзрачная. Та, что не чурается марать руки по локоть в крови, что придерживается агрессии и жестокости. Та, что ради нужной информации старыми клещами вырывает ногти по одному и ломает фаланги прикладом. Та, что называет их отношения «свободными» и считает абсолютно нормальным спать помимо неё ещё с тремя девушками.
Мойра никогда не ревнует. Никого и ничего. Мойра воспитана улицей и сварливой старухой Норой и точно знает, насколько скоротечно время, насколько неверны слова и насколько непредсказуемы обстоятельства. Мойра следует принципу:
«если человек изменил — он не твой, и переживать нечего». Мойра умная двухсотлетняя девочка с кучей скелетов в шкафах и сотней трупов за спиной, ей некогда предаваться рефлексии и страдать из-за разбитого сердца, потому что сердца этого, как многие считают, и нет.
Мойра уходит из Сэнкчуари молча, без разборок и криков, когда слышит из спальни отведенного им «гостевого» дома стоны и мерный скрип стальной кровати. Пусть Рикка катится на все четыре стороны, хоть к Стрелкам своим любимым, хоть к рейдерам, хоть к супермутантам, хотя последние вряд ли его примут.
Пусть Рикка катится хоть к самому дьяволу в настоящий Ад, Мойре плевать. Плевать. Плевать…
Убедить остальных, с горем пополам, получается, обмануть себя — нет. Она знает, что Кованные сгорели заживо в своем обожаемом пламени не просто потому что рейдеры или потому что убивают мирных, а потому что у неё в груди дыра рваная, мерзкая, мрачная, требующая смертей, требующая боли чужой, чтобы заглушить свою. Мойра слушает крики из чана с плавленым металлом и смеется с ними в унисон — она уверена, эти адские звуки слышно во всем Содружестве.
В Добрососедство она возвращается, только когда твердо уверена, что способна не выть по ночам от нестерпимого одиночества и что та кошмарная рана зашита, заштопана грубыми нитками прямо поверх отвратительно красного мяса, вывернутой наизнанку души. Мойра садится у стойки в Третьем рельсе, салютует Чарли и нежно целует в щеку Магнолию, с которой потом и располагается за дальним столиком, пока у певицы перерыв.
— Милая, что-то случилось? Так давно тебя у нас не видела, да и сейчас ты мм…
— Молчи! — Мойра смеется неестественно, едко, непривычно. Нет обыкновенной легкости, и это, естественно, не укрывается от проницательной подруги. — Сама знаю.
— Это как-то связано с тем наёмником, — Магнолия щелкает длинными тонкими пальцами — ровными, а не как у самой Мойры, изломанными и искривленными оружием — у виска, пытаясь вспомнить, — как же его, как, черт…
— Джеймс Рикка, — морщась, нехотя напоминает Выжившая.
— Да! — довольно кивает певица и кивает Чарли, который уже зовет её обратно за стойку.
— Одну минуту, Чарли, я сейчас! Так связано? Он что-то натворил?
— Разбил мое хрупкое сердечко, — Мойра прячет за ехидством истину так умело, что не распознает даже Магнолия. — Забудь про этого мудака, мы больше его не увидим. Я надеюсь…
Подруга улыбается ей мягко, поддерживает, даже не зная всей правды, а через минуту уходит обратно — услаждать слух местных пьяниц и бродяг.
Через две Мойра приканчивает вторую бутылку дрянного пива.
Через пять идет на загадочный шум в дальнюю комнату, надеясь на хорошенькую кабацкую драку — не поучаствовать, так хоть посмотреть.
А через десять внезапно обзаводится новым наемником и думает, что никогда еще не наступала на те же грабли так скоро.
Она очень надеется не обжечься второй раз.
