Фабрика мёртвых идей

Слава на пике своей карьеры закономерно и предсказуемо скатился по социальной лестнице глубоко в яму, по дороге изрядно отбив себе копчик и разодрав спину, а ещё больно ударившись головой об ступеньки с Олимпа, когда его взашей оттуда вышвырнули, не дав и понюхать запаха роскошной жизни. Жид, не презентуя по несколько лет релизов, скромненько восседал на троне, ножку на ногу закинув и сигарету между зататуированных пальцев зажав. Его бы даже стошнило от самому себе навязанной в утешение картины, да только реальность была иная – жид хуй клал на себя, на культуру и на Славу. Духовно обнищавшие, они встретились в марте девятнадцатого. Мирон был крайне заебанный, как чёрный ворон, своим клювом ранил каждого фрэшбладовца за только ему известные проколы и делал это так с таким усталым и равнодушным видом, что голубята только и курлыкали мило. Слава знал, что ему хотелось. Не быть в этом месте. Не быть, желательно, вообще нигде. Прикарманив его, как любимый солнцу подсолнух, он зажал его потом отдавать. Любой бы, собственно, на его месте пожадничал и удавился бы, чтобы оставить это чудо. Но в тот момент Мирона воровать совершенно не хотелось: некрасиво вытаращивший свои тюленьи глазки, наморщившийся как старый бульдог на тощих иззжелта серых лапках, он выглядел несъедобно. Хотелось дать ему не себя, а мухомор. Чтобы не отравлял своим существованием Славину жизнь. Слава с этим и сам прекрасно справлялся. Голод вынудил его выйти из своего припорошенного одеяльцем уголка и очень не кстати, как назло, в впервые совпавшие в их местоположении деньки. Раньше они никогда не совпадали, потому что Слава тупо не покидал свой дом и старался придерживаться этого порядка до самых седин на голове. Не желая встретить его равнодушный взгляд, он в итоге дал деру. Пожалев продавщицу в магазине, Слава не стал снимать капюшон и показывать своё страшное ебало, как и раскрывать по полной программе свои красные, неухоженные и до крови сгрызенные ручонки. Он прятал их в карманах в общественных местах, на улицах втихаря догрызал, а дома с каким-то непонятным чувством счастья находил в уродливом аленькие цветы. - Помочь? – настиг его глухой хрипловатый голос. - Себе, блядь, ночью рукой помогать будешь, - заскрежетал зубами Слава, вывернув наизнанку все, что только можно было вывернуть, но так и не найдя недостающего рубля. Девушка, положив подбородок на кулачок, скучающе и одновременно раздраженно поглядывала на выстроившуюся за ним очередь. Когда он начал проверять куртку в третий раз, все недовольно зарокотали. Ещё бы чуть-чуть и они бы вынесли его вперёд ногами. Штука была в том, что Славина болезненная гордость не позволяла взять у других и гроша, хотя все буквально умоляли его занять хоть у кого-нибудь этот долбаный рубль. Подростки, пока не вставали в очередь, даже улыбались ему. - Сейчас, сейчас… - лапая внутренности карманов, Слава всё искал несчастный рубль, когда вдруг кто-то, своей наглостью подписавший себе смертный приговор, положил на кассу монету, сбросил в свою корзину единственный дошик и поволок за локоть того за собой. Благословляя спасителя, очередь смотрела с благоговением и опасением, что тому кранты. Но как только Слава исчез за поворотом, это перестало всех волновать. – Ты куда меня тащишь, а?! - Завали ебало, позор человечества, - пробурчало сомнительное лицо. Слава всё пытался сбросить капюшон и плюнуть смертнику в наглую рожу, но тот держал крепко-накрепко, хотя по ощущениям был не самого спортивного телосложения. Даже больше: дохляк дохляком. В лучшие свои годы Слава его бы одной левой в гроб положил, сейчас же он был скован не только чужими руками, но и голодом, холодом и слабостью в теле, которое убивала простуда. - Обидно вообще-то, - вздохнув, смирился со своей участью Слава. Правда, его недалеко вели и почти сразу же выбросили, как котёнка, за шкирку в какой-то двор, а там и через дверь на лестничную площадку. Смутно думалось, что надо протестовать, но телу хотелось тепла и покоя. Тепло привнес этот мудак, поведя присмиревшего Славу, как маленького, за ладонь. - Что у тебя с руками? – Слава стиснул зубы и тихонько завыл про себя, потому что сгрызенные пальцы жуть как болели даже при застегивании молнии или пуговиц, а уж при таком близком контакте рук они вообще горели нетерпимым пламенем. – Ты глухой? Отвечай, блядь, когда тебя спрашивают! - Тебя ебет? – глухо просипел он, уже закрывая глаза. - Эй, эй, не отключайся, я не намерен тебя до самой квартиры тащить. В проем его втиснули еле-еле, но собственно, даже очень скоро показалась и долгожданная тёплая постель. Слава отрубился, не думая и за завесу особо и не желая сувать нос. Мало ли, вдруг ему не понравится актерская игра главных героев или декорации новой пьесы. Хотелось помереть спокойно и в тепле подобно зажравшимся Ромео и Джульетте. Те выбрали любовь, а не обеспеченную долгую жизнь. Хотя что спорить, Слава бы и сам выбрал первое. В общем, пока дали антракт, надо жить. Тело запротестовало против новых жизнеутверждающих мыслей довольно скоро: не смотря на слой трёх ощутимо тяжёлых одеял, по ногам пополз противно липнущий к коже холод, а в груди, как на последнем издыхании, больно и отчаянно загромыхало задолбавшееся сердце. Ему, как и остальным органам, за неблагодарную работу воздавалось только пустыми обещаниями. Начальство, к сожалению, было несменяемым. В поисках таблеток Слава вдогонку за сердцем прошерстил весь треклятый домишко, излазил вдоль и поперёк гостиную и спальню, но ампициллин и ацетиловую предсказуемо нашёл на кухне. Шкафчик блевотно зелёного цвета открывался снизу вверх и был в помощь до отказа забит всякими лекарствами. В глазах потемнело. «Что же, я прямо здесь и упаду? У шкафа? Не дойдя никуда?» Дрожащими пальцами разломав упаковку, он заглотнул по парочке каждого и, чтобы не передознуться, действовал деловито и слаженно. В киношке люди заглатывали горстями и, помнится, на удовольствие несчастных помирали так. Упав на коленки, Слава прислонился головой к полу и зажмурился. Раз уж приспичило умирать, он не хотел оказаться застигнутым врасплох темнотой, как не хотел раньше и в своих юношеских мыслях ждать старости и смерти. Если уж стареть, то сразу, если умирать, то и не рождаться вовсе, думалось ему. Закрыв лицо ладошками, заполз в угол и храбрясь забормотал: «Я прожил неплохую жизнь. Неплохую. Я готов, готов. Ну, давай.» Как в ответ что-то задребезжало и появился белый свет. За мгновение перед ним проплыли любимые и ненавистные лица. Одно даже что-то сказало. Слава отнял руки и, ошалев, переспросил: - Что? - Наркоман, говорю? – ему посветили телефоном прямо в глаз. - Где я? Я умер? – прищурившись, поскорее огляделся Слава. - Твои дружки что-то совсем за тобой не следят, Гнойный. Как поглядеть, кухня и на ощупь очень холодная. Слава поползал-поползал, пощупал-пощупал и пришёл к выводу, что его где-то наебали. Ещё на белом свете он почувствовал что-то неладное, а уж сейчас, когда плоскозадая Оксана взирала на него с примесью отвращения и любопытства, стало аж совсем худо. - Я в аду? – с ужасом прошептал он, уперевшись задом в стену. - Не оскорбляй квартиру, придурок, - прохрипел и прокашлял Мирон. Не поняв ничего из сказанного, Слава закивал и опустил глаза. - Дошик мой зачем выбросил? – нашелся он. - Ты это дерьмо есть не будешь, - ответили ему и снова непонятно. На волне раздражения Слава даже нащупал ладошкой его коленную чашечку и, глядя под себя любимого, прополз между жидовских ног в поисках воли-волюшки. Горестно, что воля-волюшка игнорировала его мольбы и с помощью еврея быстро подгребла рукой и за шкирку поволокла обратно быт доживать. - У тебя тут так душно и пусто, что не продохнуть. Окно хоть открой, а, - завыл с тоски Слава. Его уже второй раз за небольшой отрезок времени, как собаку, волокли и благо, что носом в наделанные дела не тыкали и не мочили шерсть. Чуть не запнувшись о журнальный столик, Мирон усадил того на диван. - Я не здесь живу. Так, присматриваю. Слава фыркнул, дав голове упасть на колени: - Хуево, видно, присматриваешь. В дальнейшее вникать желания не осталось благодаря появившемуся в руках какому-то холодному привокзальному пирожку. Пирожок был дешёвый, но с голодухи очень и очень вкусный. Даже чуть тухловатое мясо и наструганные, как ногти, кусочки лучка показались свежими продуктами и высшего качества. - Извини, тут не подалеку в такую темень… - Слава тут же пресёк извинения. Быстро проглотив и не подавившись, он попросил ещё: - Скажешь мне, где покупал, ладно? – прожевывая второй пирожок, пробормотал он. - Блядь, Слава, правда, как ты эту гадость ешь? - Это лучшее, что я ел в своей жизни, - возразил в ответ Слава. Качнув головой, Мирон со вздохом пошёл открывать окно. - Мне кому звонить? - В смысле? – нахмурился Слава. - Ну, кому? – рявкнул Мирон. – Замаю? Фэллену? Сашке твоей написать? - Мы расстались, - пожав плечами, Слава отвернулся и поджал губы. Едва ли не взревев, Мирон закашлялся и прохрипел: - Да мне похуй! Кто тебя забрать может? - Кому б было нужно, - пробурчал в ответ Слава. По-своему приподняв бровь, Мирон склонил набок голову: - Не понял? - Да разосрался я с ними давно и надолго! Че ты пристал? Хочешь, чтобы я не надоедал тебе? Ладно! Я и сам дойду на своих двух до дома и не нужна мне ничья помощь, отъебись, - зло голосил Слава, пока вдруг больно не зацепился мизинцем за ножку столика и не поистерял в матах внезапно возникшие силы. - Удачи, ага, - пробухтел и без тени насмешки лысый. Слава заставил себя поднять на него взгляд. Мирон выглядел крайне помято, скомканно и никчемно. Такого не на улицу голубей гонять пускать, а в карцере закрывать надо без пищи и воды, чтобы не пугать всяких Слав. Хотя сам Слава, впрочем, ничего против не имел: тоже ебалом не вышел, не вышел вообще ничем, а у этого вот хоть реснички милые. - Болеешь? – скорее утверждал, чем спрашивал Слава. - Так заметно? – деланно удивившись, заметил в ответ Мирон. - Ебалом ты светишь своим, а от страха я чуть коньки не отбрасываю. Цокнув зубами, сели решать, что делать – положив ноги на стол и, нарочно, как будто чтобы его точно не оставили, Слава начал вести себя максимально по-хамски, но Мирон и глазом не повёл, лишь вздохнув о своей новообретенной тяжкой участи родителя. Ребёнок ему попался специфичный. - Ну? – вздохнув, решился он. – Чего сидишь? Иди досыпай. - Ты меня не выгонишь? – пораженно просипел Слава. – Серьёзно? - А что ты предлагаешь? Не гнать же тебя на улицу в такую темень? С тебя ж станется в люк упасть или гопарям не понравиться, а вина потом на мне лежать будет. Нет уж, Слава, не дождешься, своей смертью в постели умрёшь, окруженный сворой детишек и внучков, больной, старый и никому не нужный. - Пиздец ты меня утешил, - покачав головой, громко запыхтел тот в ответ. Делать было действительно нечего, но для дум все равно хватало и поводов, и причин: переться в пустой дом не хотелось и Слава невольно, как мог, пытался отсрочить этот момент, но и рано или поздно надо было уходить, а, значит, уж точно не избежать возвращения в прежнюю, опыстылевшую ему, заплесневелую жизнь. К чему это бегство? И что оно ему даст? Слава вздохнул. - Чего ты? – нахмурившись, спросил Мирон. - Пойду я, - опустив голову, пробормотал Слава. Как из-под неволи, он встал намеренно быстро, чтобы самому себе не показаться трусом, и, не смотря прямо, попер с взглядом в пол до двери, пока вдруг не почувствовал легко легшую на свое плечо крепкую небольшую ладонь. Удивлённо обернувшись, Слава потерянно облизал губы и ссутулился. - Останься. Хата не моя, но я думаю, никто не будет против тебя здесь. Мирон не смотрел ни заискивающе, ни показушно добродушно, а почти что равнодушно, как будто оставлять мало знакомых людей в завещенных на присмотр друзьями квартирах совершенно нормальное и повседневное дело. - Не могу, - вспомнив про свою маломальскую гордость, пролепетал Слава. Ясно же, чья хата. Яныч и вообще мужики жили бы и в таких, но маленькие детальки интерьера, типа женской атрибутики, косметики и всяких кремов все равно палили сущность владельца квартирки и так называемого друга. Стоять, двигаться, попросту находиться и дышать воздухом там, где трахались, веселились и ласково смотрели друг на друга эти двое, казалось концом света. Словно Слава плыл, плыл себе по течению и вдруг ни с того, ни с сего умер. Мирон поднял бровь и, ясное дело, наверняка подумал, что дело в гордости, а потому незамедлительно начал утверждать, что Славино присутствие ничем его не покоробит и вообще Слава – главный и неотъемлимый элемент любого дома, он просто обязан находиться везде и всегда, а особенно здесь и сейчас. На это Слава смог лишь заставить себя опустить взгляд. Мирон так проникновенно доказывал Славину необходимость, что он даже немного поверил и собственная ничтожность в связи с нижайшей самооценкой отошла на задний план. Захотелось просто подойти и его обнять. - Слава, я так долго добрым не бываю, - закатил свои опухшие глаза Мирон. Слава сгрудился, сжал губы, вкинул в разговор какую-то шутейку, даже поиздевался над беспомощностью жида, а потом быстро развернулся и пошёл досыпать. Не сказал «спасибо», не сказал «пожалуйста». Скорее «вали нахуй». Потому что как понять «я так долго добрым не бываю»? «Ты типа мне одолжение сделал, сука?» - злясь, не мог заснуть Слава. А как жид дверью хлопнул, так моментально усыпило и пропали непонятная нервозность и чувство, что не в своей тарелке. Сейчас казалось, что очень даже в своей. Потому что все три одеяла странно пахли Мироном, потому что в квартире даже не было и намека на женскую обувь, потому что Мирон исчез. Исчезло и давящее чувство, что на самом деле нахуй никому здесь не упал. Словно вернувшись в детство, Слава спал крепко и сладко. *** Половица заскрипела натуженно и горько, словно тоже изнывая от напавшей вдруг жары, а за окном мирно, впротивовес Славиному состоянию, бурлило яркое дневное солнце. Двор выглядел как обычно во всех подобных ему райончиках и Слава даже не удивился, увидев свеже покрашенный бордюр и две прехорошенькие детские площадки неподалёку. Можно было биться об заклад, что на плавно плывущих качелях каталось легко, радостно и утопично. Где-то между деревьев бегала пара похожих на него детских фигурок. Слава закрыл и открыл глаза – никого не было. Но странно голубые оттенки их зрачков он запомнил, как будто бы уже видел их ранее, и тем становилось поганее. То, что так настойчиво сувала ему в ладони судьба, некая сила только всячески отвергала. Эта сила и довела его до галюнов, оставив здесь подыхать. Проклятый жид, закрыв дверь на ключ, пропал в небытие. Одному вдруг стало неуютно, страшно и как-то постыдно, словно, он нарушал выстроенный некими божками порядок, и не просто нарушал, а выворовывал из их недр самое дорогое. Слава ощущал себя без вины виноватым: стыд лез за ним во все щели, в животе становилось нехорошо, точно кто хотел сожрать весь подкопленный им на хайптрейне, запрятанный на чёрную пятницу сырок. Возвращение блудного жида он застал, остервенело сгрызая пальцы. Кожа на них точилась как сама по себе, Слава успевал только сдувать ее с шеи да так увлекся в процессе, что довольный даже зажмурил глаза. Счастье было недолгим: жид, как чёрт, влетел на хату, увидал все еще полный холодильник и – давай орать! Паучки-паникеры на соседней паутине точно забеспокоились. - Да хорош ты орать, окаянный, соседей перепугаешь, - тихо цыкнул Слава. Жид встал, похлопал растерянно глазками да сел рядышком на конечек стула, его даже стало немножко жаль – выглядел он еще более опухшим и усталым, и сутулился стоически, словно, сорвавшая себе на стройке спину сиротинушка. Надо было отдать ему должное – Мирон страдал молча. Слава завздыхал, заохал, но все-таки распрямил давно согнутые колени. Точно старик покачнулся, схватился за стену и потопал маленькими шажками к нему. - Ты чего не ешь? – прохрипел он, когда Слава встал к нему вплотную. - Не знаю, Мирош. Не могу я, тошно становится, будто я у бомжа еду краду, ну или… у твоей этой. Виноватым себя чувствую ни за что не про что. Что сижу вот здесь, леняю, на её пол кожу свою скидываю. Погано мне, Мирош, здесь быть. Мирон посмотрел в сторону, где сидел Слава, и со вздохом ответил: - Ну и уберешь. Что такого-то? Ты ж не свинья какая-нибудь, я знаю. - Ты не понимаешь. Я здесь как иголках, как чужой, здесь ничего моего. Как принцесса взволновавшись, Слава затаил дыхание, без надежды пожелав услышать чужое «Как нет ничего твоего? А я?». Но Мирон только поднял глаза. - Так заведи своё, - улыбнувшись, твёрдо проговорил он. В эту недолгую секунду жид, озаренный светом своей улыбки, вдруг выглядел как никогда красиво и даже мешки под его глазами, будто куда-то подевались. - Ты имеешь в виду животное? – опустив взгляд, тихо зашептал Слава. - Не только животное. Вещи, любимые места, полочку в холодильнике, да хоть клопов, только выводить их потом будешь сам, - когда-то твердо узаконившая свое место на лбу морщинка вдруг расгладилась и усталое лицо помолодело. Слава закрыл глаза, сдержав улыбку, и зашептал: - На что тебе это? На что тебе я, Мирош? - Да на всю жизнь, - весело процитировал Шолохова тот, а Слава открыл глаза, и волшебство, как рукой сняло. От подобных метаморфоз он даже не устоял на ногах, Мирон едва успел его поймать, забавно заскрежетав зубами. Оно ясно: даже проголодав столько суток, Слава все еще был тяжелый, как конина. Вернулось вскоре всё – и стыд, и смущение, и своё большое неуклюжее тело. Мирон заметил, как-то тоже разом потух и постарел лет на десять, потеряв и былую красоту, и приобрев ещё большую усталость. Как будто он пытался, как все пожить, и вовсе поверил в то, что сможет, но вспомнил, что ему уже давно не десять и даже не двадцать. Как ветки в костре, злобно догорали его 34 года. - Ненавижу Шолохова, - закрывая глаза и снова пытаясь вернуть то утраченное ощущение, противно заскрипел зубами Слава. – После него всегда грязным каким-то себя чувствую. Сердце, как в нефти, болтыхается. И неприятно очень. Мирон хмыкнул и забормотал, чтобы сгладить тишину: - Странно. Наверное, по сравнению с собой он кажется тебе чистым. Слава в ответ злобно ощерился. - Наверное, - процедил он, но быстро успокоился. – Хочешь картошечку? - Картошечку? - Ну да, жареную. Могу быстро забацать, даже в постель отнести с чаечком таблетосы запить, раз ты у нас хвораешь. Ляжем с тобой в кроватку, включим фильмец и, как добропорядочные граждане, заснем на его половине. Хочешь? Слава не старался, но Мирон снова улыбнулся и посветлел, как тогда: - Хочу. Фильмец был выбран рандомно, так же неожиданно был раскритикован со всех сторон Мироном за избитость поднятой темы и что уж совсем нежданно – растрогал Славу. В какой раз пересматривал да так же уронил пару слезинок. - Ты не понимаешь. Да, избито. Да, хуйня. Но какая трогательная хуйня! Просмеявшись глазами, Мирон сохранил строгую мину. - Что же тебя так растрогало? - Не знаю, что-то берет за душу и все. Вот сижу, сижу, смотрю и вдруг, как дрогнет сердце! Ты, Мирош, не понимаешь. Ты же на Кеннинг Тауне жил, а вы там все закаленные. А я-то нет, я ведь обычный хабаровский парень, понятно? - Что-то тебя пиздец понесло, - не сдержав улыбку, покачал головой Мирон. Слава нахмурил лоб и недовольно зарокотал: - Ты можешь не материться при мне? - Даже так? – округлив глаза, засмеялся в ответ Мирон. - Ты ещё смеешь смеяться надо мной?! – чуть не ли заорал Слава. Мирон с перепугу едва не перевалился за кровать. - Ох, как я тебе сейчас задам! За все у меня ответишь! – взревев как медведь, он навалился на него и начал щекотать. – За то, что на баттле со мной игнорил меня, сука! За то, что игнорил меня в соцсетях! За то, что за шкирку, как щенка, в логово дракона притащил! Ты у меня, сука, за все ответишь! За всё, понятно?! - Прекрати, Слава, мне ещё жизнь нужна, чтобы Ди встречать! – смеялся тот. Так Слава, очнувшись, вдруг растерял пыл жидов наказывать. - Встречать? – как в забытье, тихо пробормотал он. - Ну да. Да что с тобой, Слава? Я же уже объяснял, она не будет против тебя. - Скоро? – отвернувшись, глухо прошептал в ответ Слава. - Ещё нет, она живет пока в Москве, знаешь, организационные вопросы, все дела, - Слава быстро закивал и, словно бы задумавшись и говоря с самим собой, Мирон продолжил: – Я бы переехал в Москву, но меня как-то туда не тянет. И в Питере мне не особо, хотя как-то и родней. Мне вообще нигде особо. Даже в Лондоне, как поглядишь, не то. Не знаю, есть ли где-то мой дом. Слава улыбнулся: - Конечно, есть. Около моего брюха. Мирон хмыкнул, поднялся и полез выключать ноутбук, а Слава все думал, не сгонят ли его с кровати на свою постель, как собаку. Не согнали, но подвинули и подоткнули, как в детстве, одеялом бока. Словно это Слава болел, а за ним ухаживала его мама. Только мама не материлась, не спорила и не спала с ним. - Слав? – зашептал в темноте по другую сторону кровати Мирон. - А? - А скажи же, хороший фильм? - Не, хуйня, - улыбнувшись, тихо возразил Слава. – Мирон? - А? - Спкн нч, Мирон, - рядом шевельнулось тело. И озадаченно хмыкнуло: - Что? - Мы так с Дашкой в детстве шифровались. Ещё есть пртн снв. Слава даже в темноте чувствовал, как Мирон улыбнулся. - Хорошо. Спкн нч и пртн снв тебе, Слава. Спустя секунды, словно, едва сдержавшись, Слава пробормотал: - А кота-то можно завести?