Фабрика мёртвых идей

Смотря, как завораживающе золотится чешуйка карпика на свету, Мирон выдолбит в записи наблюдений зияющую дыру. В нем нет ровным счетом ничего странного кроме того, что карпик его ждет, томясь в водорослях и на дне сундучка с ненастоящим золотишком. Карпик ждет, как собачка, при виде его пальцев, стучащих об стекло, тут же бросаясь опрометью к нему на глаза. Карпик слабо похож на своих сородичей и хотя он подобытный для эксперимента, в День Победы Мирон строчит в его окошечко в записной книжке простенькое имя Слава, чуть выше – его выкрутасы с бочками на поверхности воды. Душа, как он называл своих подопытных в квартире (попугая, кота, черепаху да мелких хомячков), успокаивается от его присутствия и мирным сном посапывает на дне аквариума. Едва углядев его растущее беспокойство, Мирон тихо напевает ему детские песенки. Освоив алфавит, он читает ему сказки и сканвордные листки. Засыпать напротив, подложив себе под голову сомкнутые ладошки, становится привычкой. И от того удивительнее, однажды показав картинку из книги про динозавров, ночью проснуться от потекшей ручьями воды и ахнуть от впившегося в плечо осколка стекла. Или не проснуться – будто наяву он отползает, натыкаясь на край кровати, когда на его глазах вырастает детеныш абелизаврида. Высокий, статный, красивый. До онемения удивленно таращащийся Славиными голубыми глазами, глазами любимого карпика любопытный динозаврик. Неуклюже встав на задние ножки, Слава ласково тычется мордашкой ему промеж глаз. В светло-бурой окраске. С гребнями, напоминавшими кошачьи ушки. Мирон отвечает на его объятие аккурат тогда, когда с телефоном в руках притоптывает отец, смурной, отступивший на шаг сразу при виде Славиного длинного хвоста. Ян легонько подзывает сына ладонью, но Слава, почуяв в Мироне движение, взревывает так глухо и тоскливо, что Мирон не находит в себе силы сдвинуться с места даже на миллиметр. Забота о Славе выросла в инстинкт, сродни материнскому, без оглядок на чувства и мысли окружающих, на чувства самого Мирона и его семьи в частности. Не сомневаясь в правильности решения, Мирон чуть отодвигает его, закрывая собой от пристального взгляда отца. - Он не такой, как твои подопытные, пап. Да, он особенный. Но еще слишком маленький. Ян только переводит взгляд со Славы на кровоточащую ранку Мирона. - Но он ранил тебя. Да, не специально. Но ему не место в доме, сын. Мирон встряхивает головой, терпя Славино внимание к своим кудряшкам. - Он же превратился, увидев объемную картинку. Давай покажем ему нашу черепашку Сью? - Покажи, - отец едва пожимает плечами, когда к двери осторожно подходит мама. Малютка Сью, очутившись напротив Славиного носа, ползет от него по простынке с подушки к маме, не побоявшейся сесть рядом с Мироном, поближе к его плечу с застрявшим в ранке мелким осколком. В один момент Мирон боится, что Слава в порыве нежности приземлится прямо на тело черепашки, но тот, обнюхав ее, в следующую секунду оборачивается мелким, пищащим существом. - Пап, ты только глянь. Он меньше, чем Сью. Для твоих экспериментов он еще слишком мал. Сью, едва переглядываясь с собратом, упалзывает под мамину опеку. Мама поджимает губу и смотрит внимательно на отца, пока тот не кивает, безмолвно удаляясь в спальню дома. Глядя под себя, Слава напискивает что-то заурядное и жалобное, замолкая, когда Мирон укладывает голову на подушку, рядом с его перевернувшимся от волнения брюшком. «Вот ж пищалка дурная» - думает он, наконец оставленный мамой с обработанным плечом, новой черепашкой и Славиной любовью. Любовью настолько преданной, что при мысли о ней ноет сердце. *** Попугаем взобравшись на стопку книг, подросший Слава подолгу кличет его по имени, пока Мирон, подчеркивая основное в наблюдениях, не приглашает надоеду на подставленное плечо. Он и представить не мог, что его имя можно произносить так по-разному. С ворчанием и улюлюканьем, с нежностью и благоговением, с упрямостью и мольбой обратить на него внимание. Уцепившись за рукав его футболки, Слава больно цапает коготками сквозь ткань кожу, и Мирон сбрасывает его на стол. А Слава снова за свое обидчивое «Мирон» на всю квартиру, иногда даже чередуя с «Мироша». По утрам его будят, ласково поклевывая за ухом. По ночам чуть расставаясь, вынывают имя так тоскно и безнадежно, будто пряча голову под одеяло, Мирон кладет ее под гильотину. Славина привязанность высказывается во всем и везде: принести зернышко под нос откушать – пожалуйста, мышку из кустов выудить на прогулке на ужин – всегда готов, а уж защищать его от несуществующих угроз Слава мастак, как никто другой. Отец, положивший ему руку на плечо – враг народа. Мать, на столик поставившая ненавистную Мирону овсянку – злостный отравитель. А уж ветер, бьющий чуть что в окна, или гроза заставляют Славу вертеться, как юла, чтобы сберечь Мирона от всех кошмаров. Проблема странным образом разрешается, когда Слава прячется в его капюшон, Троянским конем покинув дом на время охоты. Мирону мучение животных ради людского удовлетворения не доставляло радости, угнетало его и Слава, чувствуя это, все время пачкал отцовские сапоги пометом и склевал приманку, ронял с крючка подвесное ружье, а потом прятал выпадавшие патроны. Слава, прослыв умнейшим рода своего, подтверждал это в любой представившийся случай. Ничего никак не помогло, но Мирон, терпя его коготки, гордится им так сильно, что даже сейчас верит в их победу без каких-либо на то оснований, пока Слава терпит трясучку, стараясь не задеть когтями ему виски. Самый страшный кошмар (в сравнении с ним гроза – сущий пустяк) настигает Мирона, когда Слава впервые видит зайца. И все рушится так быстро, что Мирон первее слышит выстрел, чем писк пустившегося было вдогонку за новым другом светло-бурого зайца. Слава валится набок, пыхтя до невозможного тихо и вымученно. Шея окрашивается алым – отцовская пушка всегда попадает, куда не меть, особенно в такую легкую мишень. Мирон помнит малое: что плачет, кричит, выдергивается из рук, не видя перед собой ничего, кроме поплывшей картинки Славиного тяжело вздымавшегося живота. Не помнит мамы, шептавшей ему на ухо, что ничего важного не задето. Помнит только, что каждую секунду, пока ветеринар не сказал, что беда миновала, он неуемно трясся, как в лихорадке. Лежа рядом с ним, Мирон углядывает в мигнувших зрачках свое отражение – испуганное и заплаканное. Он забывает, как дышать не всхлипами, двигаться и даже макать в чай редкое в доме его любимое печенье, специально купленное в городе и привезенное, чтобы его приободрить. Отец больше никогда не брал его на охоту, но всяко теперь, когда Слава снова превратится в следующее чудо природы, Мирон от себя его никуда никогда не отпустит дальше метра. Обнюхав всю квартиру с завидной нервозностью в первые дни после травмы, Слава, впрочем, сам топает за ним по пятам. Дрыгая лапками во сне, Слава смешно сопит ему в подмышку. Ушки, прижатые к голове, так мило дрожат. Теперь до ружья ему не достать и бывшая соседка по клетке Синдия – вновь не ровня, отныне в молодом самце не такая уж и заинтересованная. Молодого самца попугая и нет. Есть заяц, светло-бурый, небольшой комок радости и счастья. По утрам его будят носом в щеку. По ночам его больше не трогают – рядышком Слава баюкает его сон, сопя на прогретом местечке у шеи и в грозы. После мышек за попугая ему зайцем нравится морковка и капустка. И Мирон меняет рацион в соответствии со Славиными новыми предпочтениями: привычно считая, что он никудышный себя не прокормит никак без помощи и потому худенький, Слава таскает овощи и яблоки из погребка, с прижатыми ушками чуть что от взбучки прячась, пока не утихнет под мамин смех рыскающая всюду отцовская рука. И иногда – иногда Мирону казалось, что отец тоже посмеивается над самим собой. *** Поздним бабьим летом в окошко учительского кабинета стучит клювиком взрослая авдотка, выкрашенная в ржаво-серое оперение с черно-бурыми полосами, как опадавшие осенью листья. С началом первого учебного года Слава восседает так на подоконнике почти всегда. Ставший родным его одноклассникам, он весь сентябрь сопровождает Мирона в полете по дороге в школу и до дома, а затем царственно наблюдает за ним на уроках. Его впускают обычно на переменах, открывая окно нараспашку: с важным видом щеголяя и перепрыгивая с парты на парту, Слава инспектирует ластик и обижается на испугавший его падением опасный пенал. Иногда Мирон дивится, как Слава пищит на перезревшие фрукты и отказывается от вчерашнего корма, насыпанного горсткой в уголок гнезда на дереве во дворе. А иногда абсолютно его не понимает, обнаружив в меле Славины клюв и перья. Дурнеет характером и поведением Слава с возрастом, как все дети. Отец считает, что Слава справляется со своей сущностью, как может. Занимая под безделушки оставленное воронье гнездо или натаскав с пригоршень веток с листочками на книжную полку – сути не меняет, однако, червяки, принесенные к нему в постель ползут, как жирное чернильное пятно. Как подарок. «Держи, Мирон, я принес вкусняшку». Как взятка за любовь. Родители осознают, что Слава так ухаживает – неумело, по-человечески ласково вымаливая слова и прикосновения. Он совершенно не понимает, что такое Мирон и как к нему подступиться. Мирону это невдомек, пока с ним не заговаривает вдруг девочка из параллели. Смешная и с двумя светлыми косичками. Выходит так, что Мирон – Славина девочка из параллельного класса. И отваживая и без того не особо частых самок его вида, он всеми силами противится природе, стремится свести с ним, все никак это не понимающим, свое семейное гнездо. Приметив девчонку, Слава старается еще больше и клюет ее волосы. Становится врагом всех в школе, но не успокаивается до тех пор, пока после очередного его облета Мирон не запирает окно и не задергивает шторку. Без успехов попытавшись пролезть во все видимые входы и выходы, Слава начинает досадливо ныть под окном, как ноют влюбленные. Пищать и во всю срываться на полевок, будто своим существованием ему нашкодивших. Утром Мирон гонит его газетой, а учительница не впускает внутрь кабинета, опуская жалюзи. И Слава ноет, и тоскует, и царапает когтями подоконник, уворачиваясь от мелких камушков, что пускает в него со смехом детвора. Самый крупный прилетает ему в перышки и Слава со свихнутым крылышком селится на крыше школы без возможности лететь. В январе девочка из параллели на Мирона за невесть что обижается. Новые друзья, заметив у другого мальчишки дорогую приставку, не приходят к нему на день рождения. Взросло рассудив, что это никакие не друзья и не подружка, Мирон справедливо обрекает себя влачить неинтересную и бестолковую жизнь. Одним таким одиноким днем его пытается утешить словом местный дедушка за постройкой нового отделения скворечника. Скворечник - такое чудо: одна часть под безделушки, вторая под веточки и листочки, а над ним роскошно свитое огромное гнездо, будто для птерозавра. В нем царственно восседает Слава, как королева. И, завидев его, смотрит так же, без любви, висевшей тяжкой гирей на Мироне. Холодно. Снежно. Неуютно. И все-таки Мирон стоит, смотря так ласково и нежно, как только может. И они играют в гляделки по ощущениям бесконечно долго, как если бы мир создавался заново все семь дней, уложенных в январские вечерние часы. Мама топчет снег сапожками рядом с позвонившим ей дворником и только из уважения к ней, кажется, наконец спускается на ярус пониже Слава, затем перебираясь к ней на плечо, и клюет дедушку на прощание. - Мам, он меня никогда не простит, - безжизненно шепчет Мирон под Славино щебетание с мамой. Мама улыбается, встряхивая свободной от корма ладонью его осыпанные снегом кудряшки. - Сыночек, ты разве не видишь? Он болтает со мной специально. Чтобы ты ревновал. - Ты думаешь? Нет, он не простит, мам. - Конечно, простит. - Как? Я себя не простил. И никогда не прощу. - Мироша, родной. Как думаешь, для кого то гнездо? Слава наш все еще гадает, кто ты и кем стать, чтобы тебе понравиться. Полагаю, последняя его догадка, что ты птерозавр из книжки про тех доисторических животных, - мама улыбается, глядя на его лицо, озарившееся маленькой надеждой и внезапной, как первый снег, мыслью. И вправду. Слава щебечет демонстративно, выпячивая свои крылашки, будто красуясь. Марширует по столу, как принцесса. И смотрит так, будто Мирон – ваза. Хрустальная ваза, от одного неосторожного касания готовая в любую секунду разбиться на осколки. - Но почему тогда он не станет человеком? - Ответ на этот вопрос знает только Слава. А может, и не догадывается вовсе. *** Пастушья дворняжка показывается, когда Славина мордочка любопытно выбирается на свет из-за пазухи с твердым намереньем обнюхать салон автомобиля и обеспокоенно уткнуться Мирону в ладошки, как можно меньше выпуская колючки. Мама оглядывается назад, пока отец сбавляет на повороте скорость и заезжает на неровную возвышенность рядом с дедовским грузовичком, шумно бурчащим мотором на всю местность. Едва к ним лезет лизать руки собака, Мирон поглядывает во дворы на металлический ошейник в бабушкиных руках. Если Слава обернется псом, будет вот такой, рослый и беспородистый. В неудобном ошейнике, что натрет ему нежную кожу. Посадят на цепь – обвоет с тоски всю деревню. Першит в горле и слезятся глаза, как представит Мирон, что Слава чуть натянет за собой цепь в попытке метнуться вслед за ним и ошейник больно сдавит ему шею. Дурной же – и не подумает остановиться, дрязгнут ошейник и цепочка. Задохнется. Что ему – инстинкты? И боль – что? Это Мирону больно, будто Слава нарочно, остро-остро пуская иголки, дырявит его грудь. Сдались же ему эти превращения. А по-другому собакой у дедушки никак. Слава ловит от Мирона волну паники и досадливо шебуршится. Мирон сжимает губы: ни за что. Не позволит. Пусть хоть трижды потом в рисе голыми коленками отстоит и без ужина останется, но Славу он никому в обиду не даст. Перловка, бабушкина любимица, в ошейнике шарит носом ему по куртке и Мирон ждет, когда Слава выглянет и соприкоснется мокрым носом с собратом. Слышит его заинтересованное дыхание и вдруг задыхается под весом полезшего тела. Оттоптав ему живот, на него смотрит ласково овца. Дурная овца. Проковыляв очумело до себе подобных, Слава визжит радостно и тычится в их кудрявые шерстки. Когда Мирон, смеясь, наконец отходит от шока, он едва терпит Славино желание вылизать и ему кудряшки. Кудряшки – Славина слабость. Он спит в них по нос, как наступает ночь. Дед вываливается из дома, косо смотря на сгрудившееся вокруг них стадо. - Ишь, подлиза. Я твою сущность знаю, подлюка, - наконец ласково журит его дед. - А собака ваша где? Вы же говорили, собаку привезете, - встревает с ошейником бабушка. - Пришлось оставить дома. Простыла. Соседка присмотрит, ничего, - машет рукой отец. К овцам дед питает одуряющую слабость, и потому собак, что дом и их загон защищают, ни чуточку не жалеет. Нужна была для охраны еще одна, но теперь есть только овца. И отец, что против сам был Славу отдавать да против деда не попрешь, хмыкает довольно и отходит к маме за ключом машину разгружать. Обваленный Славой в траве, Мирон спустя год подводит итоги: выбор существ, которыми их удивляет Слава, им осознанный. А еще похоже, что ему сносит башню от овец. Слава к ним совершенно привязан и даже по-доброму возмущен их милым видом и меканьем. Возмущен, как Мироном, давшимся ему в лапы или клювик. Правда, уже к полной распаковке коробок до всех доходит, что овца Слава – отстойная. Неуклюжая, нерасторопная и максимально себе на уме. А дед все равно им восхищен и улыбается так, словно, Слава домогается до овечек в их загонах всю жизнь. *** Пестрым хохолком смахнув с журнального столика буклетик или разграбив все воробьиные гнезда в ближайшей лесополосе вредности ради – выбор Славиной потехи прост, как бублик. Одна радость, что за тот же съеденный в обличье моли дедовский полушубок Славе воздается слетевшим на его безудержное кукованье облачком красивых самок-кукушек. Мирон, подмечая их поведение в дневник юного орнитолога, как может, терпит ответную звонкую трель. Остаток дня Слава прячет клювик за шторку или в его кудряшки, труся выглянуть к красавицам на свидание. Намек на брачные игры ему противен даже более, чем квохтящие куры во дворе. Найдя их жизнь ограниченной одним воспроизводством рода, то бишь унылой и неинтересной до безобразия, Слава смотрит на птенцов с невыразимой тоской, но все равно иногда подворовывает и досиживает яйца, взятые для продаж. В возрасте одного года Слава знакомится с экзистенциальным кризисом. Задаваться такого рода ассоциациями его побуждает тушка некогда попавшего под колеса махонького голубка. Тушка соблазнительная на вид – просто лакомка. Кружа вокруг нее перуэты, Слава едва отскакивает, когда по ней снова проезжается машина, оставляя отпечаток шины и разламывая клювик напополам. Он с перепугу ударяется в лес, опустив рыжий хвост к земле. Пульс, как шарик для бадминтона, скачет неуловимее упорхнувшей куда-то смелости в его одинокие прогулки. Страх, скрутив жгутиком шею, ноет по Мирону. Мирон бы не позволил с ним проделать вот такое. А с голубком вот позволили. Но у него Мирона нет. А сейчас у Славы разве есть? Нутро, как обухом по голове, отвечает ему страхом и снова промчавшим по шоссе автомобилем. Голубок втерт в грязь на асфальтированной дорожке, точно удобрение – в грунт. Выкопав ямку под остатки трупика, Слава делает что-то ему непонятное, интуитивное. Словно, оплакивая птичку, он оплакивает и возможность своей смерти и одиночества. Вспорхнув в дом через открытую форточку, Слава заныривает Мирону под руку на любимое пятнышко света от ночника-светлячка и квохчет голубком под его сердцем свои обиды и кошмары, приключившиеся с ним сегодня. Когда приходит мама, Мирон всё гладит его пальцем по горлышку и грудке. Пробуждается полуночное зверье в лесу и с последним прикосновением гаснут в темноте фонарные огоньки. Наверное, в этом и смысл: наслаждаться тихими радостями дня и засыпать под его конец с дорогими. Пусть скребутся в окна ветви-руки и ухают в тенях совы. У Славы есть Мирон. И он будет рядом даже, когда погаснет луна. *** Как подобает заброшенному в лунный кратер «Тихо» астероиду, Слава грациознее пантеры облюбовывает под свои владения целиком домишко, оползнем готовый смести всех недовольных в низшие звенья пищевой цепочки. Однако, те попыток не предпринимают: дворовые коты, подрав изрядно в склоках с ним свои лапки, ковыляют мимо, а домашние питомцы только лениво двигают свои задницы от его зубов в направлении хозяйских рук. Репутацию и авторитет вожака ему мешает поддерживать разве что только Мирон: Слава не может к нему не ластиться, клюя носом в ладошки, не может не подставлять ему для пальцев свои живот и бока, оттаптывая, как котенок, его колючие свитера. Из грозы двора Слава превращается в послушное, ласковое чудо. Безобидное, нисколечко не опасное – настолько, что забитые им до трясучки только вчера коты и псы скалятся во все морды, завидев его, трепетно мурлычащего Мирону в лицо. Слава лижет Мирону кожу до красноты и кусает в игре откровенно слабо, таскает тому в кровать под ночь мышей и иногда катается по телу клубком. Прячась от шершавого языка по нос в книжках, Мирон улыбается и смотрит так, что Славино сердце скачет в горле впопыхах. Их импровизированная лачужка из подушек и одеял пошатывается на фоне плаката с морем, словно, снующая в бескрайнем океане лодочка. Глаза блестят, как шарики на рождественской ёлке. Кажется, счастье можно потрогать: оно искрится между ними в гирляндах и звоне открываемого отцом шампанского. Слава засматривается на отражения огоньков гремящих фейверков в голубых зрачках, когда Мирон роняет тлеющий клочок бумажки в фужер и пьет до дна. «Пусть он станет таким же мальчиком, как я».