Фабрика мёртвых идей

В августовской духоте выдается ветреная погода, точно хлопнуло напоследок дверью дикое, памятное соседскими виноградными лозами и их попытками в новую жизнь лето. Попытка в жизнь лежит под рядом одеял, оставив ему маленькое, бабушкино и цветастое. Слава ковыряется ногтем в искусных узорах и дрожит, боясь дернуться в тесной комнатушке, бывшей некогда подвальчиком для хранения овощей и банок варенья. На некоторых полках до сих пор простаивают пустые, из-под огурцов, если судить по обложке, полторашки. Слава дрожит, согнув голые ноги в коленках и прячет под мышками окоченевшие от холода ладошки. Он греет, греет их ртом, но заснуть никак не удается после злосчастного, не запоминающегося, тревожного сна и все стучит зубами о зубы, когда неясно откуда высунувшаяся рука вдруг тянет его за шкирку, как щеночка, под большое шерстяное одеяло. - Ну что ты всё дрожишь? – ворчит в полголоса Мирон, подминая его под своё тёплое тело. – Спи. - Ветер вон какой гудит, - улыбается ему Слава в горячее, как печка, плечо. – Слышишь? - Спи, дурашка. Сон не идёт: снаружи смутно поскрипывает калитка и резвится в полусумраке надоедливый до боли в висках ветерок, тут тихо ворочаясь, пальцами своими, в жару нагретого воздуха и запаха пота, невесомо растирая его холодные позвонки, живя себе счастливо, спит-дышит-ухмыляется ему в щеку Мирон. Кожа зудится приятно-приятно, точно от укуса комара. Слава трогает языком свежую заскоруслую ранку на губе и чувствует себя, как расплавленный в микроволновке сырок «Дружба». - Мирон, я на кухню. Ты что-то хочешь? Чайку? Яишенку? - Кофе, пожалуйста. Я через десять минут приду. В нынешнем веке вечная мерзлота напоминает собой худую, напичканную старой, дешевой мебелью, облезлую и некрасивую, как старая кошка, квартирку. Солнечный мир, однако, все равно выходит и на их кухонное, закрытое слабой сеткой окно, бросая на стены чудные паутинки теней, и на прикрытый газеткой качающийся стол. Мусорное ведро забито ещё с прошлых хозяев, раковина мурлычит поочередно с соседским котом, пытаясь выхаркнуть некогда застрявшую в трубе кожуру банана и каждая вещь здесь пахнет подтаявшим за счёт отключения электричества холодильником, но Слава счастлив, даже падая на пол с некрепкой седушки стула и обжигая руку о горячий чайник. - Мерзлота сегодня как никогда не гостиприимна, тебе не кажется? - Как же меня, бывает, раздражают твои метафоры, Слава. Говори нормально. Мирон воробушком сонно клюёт в чёрную жижу в кружке, грея о неё ладони и посматривая в просветлевший в лучах солнца двор. Приготовленная яишенка стоит на сковородке, как вишенка на торте, но Мирон и думать не хочет о другой пище, кроме духовной. Слава заглядывает за кружку кофе, вставшую перед ними как перегородка, и вздыхает, качая головой на его выступившие вперёд от голода скулы. С кожей, натянутой на череп, и белым-белым, словно напудренным лицом, Мирон скорее походит на восставшего из земли, плюс ещё чуть потрепавшегося в апокалипсисе покойника, чем на живого человека. Застиранная футболка висит на нем, как балахон, но Мирон улыбается ему. - Ну… как дела? Тебе стало чуточку лучше? – Слава прокашливается, потупив взгляд в пол. - Что это? – Мирон брезгливо морщит нос, воззарившись на изрядно подостывшую яишенку. - Твой завтрак, - спокойно отвечает Слава, обведя сковородку ладошкой. – Ешь. Кажется, что застывают стрелки часов. Мирон косит на него глаз, как на полуумного, другим едва-едва промаргиваясь с левым: и это не Слава недостоин, а красные, опухшие от недосыпа глаза Мирона больше предпочитают полумрак их пропорошенного одеялком уголка, чем полные солнца худые квадратные метры. Слава проигрывает зрительный контакт, но не битву: у него свои козыри. - Слав? - А? - Это как понимать? – Мирон кивает на его шебуршания в шкафчиках. – Что ты ищешь? - Да капли твои для глаз, - пыхтит Слава, волнующе скрипя дверкой тумбы. – Где же… Ай! - Опять напоролся на что-то, дитё малое? – Мирон скучающе задерживается на нем взглядом. - Кровушка! – Слава подходит к нему, слизывая с большого пальца кровь. – Вкусно. Хочешь? - Что? Отстань, – Мирон опасливо отодвигается, как загнанная в ловушку лань. - Дай капну, – Слава, ссутулясь, поднимает его лицо за подбородок, заставляя посмотреть на себя. С кровавым румянцем на щеках Мирон выглядит, как мазнувшая себя свеклой профурсетка двадцатых, фоном которой худощавые юные клиенты, запыленный в бурой краске старый кабачок и примостившееся неподалёку к загнивающей церквушке застолбленное на года кладбище. Славе всё чудятся черные-черные вороны и набок покосившиеся из-под почвы тупо выструганные кресты, когда Мирон силой отталкивает его от себя и краснеет совсем не как восставший из земли мертвец. Слава понимает почему, только когда слышит чужой весёлый голосок: - Ой, я не вовремя? Я Глеб, внук того старого хрыча за стенкой. Здрасьте. - Слава, - Слава прокашливается, пожимает парню ладонь, ища Мирона глазами. – А это… Мирон? - Больно резвый он для зомби, - Глеб хмыкает в сторону их комнаты. – Туда юркнул? - Ну, он не любит людей. Я бы сказал, совсем не переваривает. Лучше к нему не суйся. Ладно? - Да как скажешь, - Глеб проходит вглубь кухни, бросая на стол рюкзак, айфон и аирподсы. Кран фыркает ржавой водой, будто смеётся, сидение в первую же секунду съезжает под ним и не ясно как возникший здесь первый представитель золотой молодёжи падает ровно на разлитый кофе, с треском впечатываясь в тут же посыпавшуюся со стен штукатурку. Слава вздыхает: на голову ему упал второй великовозрастный, весь из себя, избалованный жизнью ребёнок. Но Глеб не ноет, не проклинает судьбу, а с улыбкой яркой, как луна в ночном небе, встаёт и отряхивается, точно пёс. - Значит так, Глеб. Водить сюда девушек, бухать как не в себя и шуметь нельзя. Понятно? - Да кто в здравом уме приведёт сюда девушку? – Глеб смеётся взахлеб, живо. - Вот и будь этим здравомыслящим человеком, - Слава кивает и идёт за шваброй в ванную. Макдональдс по нему плачет, когда Слава, закинув ногу на ногу, в очередной раз пропускает их объявление, хотя и знает, что недалек тот день, когда на его голову будет накинута чёрная кепка, на тело – рабочие шмотки меньшего в разы размера, а самый дешевый бургер он приготовит за три секунды повезёт, если не дрожащими руками и не на дрожащих ногах. Ему в кошмарах снится пачка картошки-фри, снятся девичий смех и знакомый до боли то ли гортанный стон, то ли скрежет зубов. - Пойдём погуляем? – светя ярко-зеленой подошвой кроссов, Глеб застигает его в пробуждение. - Что? – не убирая головы Мирона с колен, Слава накрывает ему ладонями глаза от света из кухни. - Мне тут скучно в четырёх стенах, а ты, вроде, нормальный. Пойдём? - Как я его оставлю? – разлепив усталые веки, Слава тупит пустым взглядом в стену. - Да мы на крылечко, недалеко, ну. Днём на улице, скрытой рядком высоких деревьев, как в склепе, темно: лишь изредка Слава стаптывает в грязь тени листьев и низких, как столбы, зданий. Глеб заруливает на близ находящуюся рядом доисторическую, косую площадку с криво висящей качелей и засранной котами песочницей, не закрытой досками, при виде нее, точно ребёнок, пускаясь туда вскачь. Глазами шальными, чуть горящими на солнце, голубыми Глеб напоминает ему сизое, мельком проштопанное тучками небо. - Нам стоит ждать твоих родителей с ружьями и криками на весь дом, что мы тебя насиловали? - Они не знают, где я, - кричит Глеб, поднимаясь на качеле вверх, а затем игриво: – А хочется? Слава разворачивается назад и прячет руки в кармане, с присвистом нащупывая пятидесятку. - Да я пошутил! Куда ты? – Глеб спрыгивает, догоняя его на повороте. - В магаз. Район выглядывает на перекрёсток, битком забитый круглосуточными ларьками и аптеками с искрящимися буквами, маленькими пекарнями и приникшими к земле Магнитами, Пятерочками, Кристинами, мясными лавками и прилавками с квасом. Люди, как трудолюбивые пчелки, шуршатся из угла в угол, бесконечно наполняя собой скачущие от остановки к остановке автобусы, машины и высотки с рекламой жилья в пяти минутах от центра. Глеб здесь выглядит, как сосланный декабрист. - Я думал, оценишь шутку. Вы же, как эти, нет? - По себе судишь, лялька всезнающая? - Слава берет пару сигарет, устремляясь в Пятёрочку. - То есть обнимаетесь, спите вместе и красите друг дружку вы, а пидор я? - Умница, - Слава берёт с прилавка дешевую колбасу, пока Глеб тащится за ним, как собачонка. - Ну а что вы тогда делаете? Вместе быт ведете? - Да. Стадион – прибежище кукушкиных птенцов, разрисованное девичьей краской, оттоптанное мальчиками во время футбола, манит возгласами ребятишек в веселую игру. Глеб срывается с места немецкой овчаркой, в скачке завладевая мячом, уворачиваясь и искусно извиваясь в толпе пацанов, словно балерина. Этот дурак не знает обратной дороги, уговаривает себя Слава. И ты его оставишь? «Оставлю», - без каких-либо угрызений совести он поворачивает домой. Дверь в соседскую халупу приоткрыта ровно на щелочку, когда Слава сокрушается про себя о холодах их неотапливаемой квартиры, скидывает патрули с ног и на босых пятках прокрадывается в комнату, чтобы посмотреть спит ли Мирон. Голая стопа нежным оттенком розового показывается из-под одеяла, Слава закрывает её и, словно на спидране, скорее бежит по холодному полу в кухню порезать колбасы и подогреть чая. За стенами шаркает тапками проснувшийся сосед, обыкновенно стуча дверями шкафов под закадровый хохот в телепередаче наряду с новой рекламой про Билайн. - Мирон? – после забега Слава ластится к нему, как собака утыкаясь носом в ладони. - Где ты был? – тихо спрашивает Мирон, спросонья зарываясь пальцами в его волосы. - В магаз ходил. Смотри, - Слава тянется за зажигалкой и парой сигарет. – Я снова хороший? - Самый лучший, - сонный Мирон отгребает себе одну, вальяжно располагая руку на Славиной шее. Слава едва отклеивается от него, когда дед снова вторгается к ним с бескомпромиссно чётко заявленной позицией гомофобии, со слезами на глазах и разочарованием в голосе. Старик считает, что Слава – давно его бросивший сын, наконец раскаявшийся и снова вернувшийся в отеческий дом со стойким намерением вызволить их из русского дерьма. Выходит не очень, но никто ещё не верил в Славу так, как этот дед – с бесконечной преданностью пса, материнским терпением и верой отца. - Ты чего встал-то, пап? Пойдём, - подыгрывает Слава, как обычно сопровождая старого под локоть. - Он наркоман! Звони в полицию, надо выгнать это отродье! Слышишь, Слава? - Слышу, слышу, - бурчит себе под нос Слава, мечтая поскорее вернуться к Мирону под одеяло. Дед облизывает губы, потерянно, но зло топчась на месте и все не хотя уходить. - Вот-вот! Чтоб духу его здесь не было! Ты же сделаешь, Слава? - Конечно, как иначе-то? – Слава успокаивает его, усаживая в кресло у телевизора. - Славный ты. Я ж тебя Славой и назвал, - Слава чувствует, как ниточку, показавшееся вдруг дежавю. Дед уже усмиряет свой нрав под Якубовича, когда Слава всё стоит в проёме, пытаясь понять возникшее вдруг то ли воспоминание, то ли отрывочное ощущение приходящего к нему чуть ли не каждую ночь, очень важного, но не запоминающегося сна. Только всё чепуха: никак и не находится зацепившая его мысль, вскоре пропавшая опять, как не бывало. Слава недовольно стонет, наливая чай в кружки, ставя на тарелку порезанную им колбасу и оставшиеся ещё со вчера булочки с маком. - У нас что, хлеба нет? – хмуро поджимает губы в тонкую полоску Мирон. – Ты задрал меня, Слава. - Не бухти, Мироша, - Слава затыкает ему рот кусочком колбасы. – Уж это-то переживешь. Щекотка приходит, откуда не ждали. - Какой своенравный, собака! Какой честный! Не будешь брать грязные деньги, да? - А их и нет! - Слава задыхается от смеха, пытаясь вырвать заведенные ему за голову руки. К лицу Мирона приливает настоящий, свежий румянец. - В смысле нет? - Я их в сиротские дома отдал, - Слава пожимает плечами, все ещё улыбаясь. Мирон напрягается, как струна. Вздерни – полетят искры. - Все? – с глухим ужасом отзывается он в темноту. – Все мои деньги? - Ага, - закатывает глаза Слава, вытирая рот ладонью. - Давай ещё кусочек за меня? - То есть мы правда бедные? - Ага. Курить будешь? - Слава пробует ещё одну попытку его заткнуть, предлагая сигарету. - И были все это время бедные? - Ну да, ну да. Ты ж хотел начать новую жизнь, вот. - Я не хотел снова стать бедным! Мирон взлетает из их гнездышка, как птичка, зло отнимая и вторую сигарету, надевает худое пальтишко и видавшие виды, неизвестно откуда взявшиеся лакированные туфли. Небритый, тощий как наркоман в завязке (ой, а ведь так и есть), он полуголый в бешенстве совершает побег из тесной халупки в ещё более стесняющую окружающую среду. Мирон, не выходивший на улицы несколько месяцев, промаргивается от солнечного света, чихает и, подняв воротник, поворачивает в закоулки. - Ну Мирон, эти деньги же тебя удручали! И вообще они тебе же и не нужны, разве нет? - Не нужны, - признаёт Мирон. – Но блядь, Слава. Машину-то хоть оставил? - Оставил, - радостно находит лазейку для прощения Слава. – Сбегать за ключами? - Да зачем, Слав? – Мирон отмахивается, как воробушек зарываясь поглубже в пальто. - Можем покататься, посмотреть город, раз тебе стало лучше. Тебе же лучше? - Я нарик со стажем, я бросил, но ненадолго, понимаешь? - Навсегда, Мироша, - Слава цокает языком, качая головой и переминаясь с босой ноги на ногу. Ну точно дурак: метнулся за ним, встрепанный, необутый, как дворовой кошак с воровато и дико мечущимися по площадке прищуренными, с лисьим прорезом глазами, местный собутыльник потенциальных дядь Жор и теть Свет скорее, чем подающая какие-то надежды восемнадцатилетка в их беспростветном мире, даже когда показывается яркое, заходящее за горизонт бледно розовое солнце. Мирон смотрит в эти глаза пять лет и все пять лет удивляется их глупости, наивности, добру. - До поры до времени, Слава. Когда я чуть-чуть очухаюсь, заживу, как в старые добрые. Ясно? - Ну, во-первых, у тебя нет даже работы, - Слава загибает пальцы. – Во-вторых, я уйду от тебя. Ясно? - Мне напомнить, что тебя здесь никто не держит? - Мне напомнить тебе эти слова, когда ты проснёшься от очередного кошмара и полезешь ко мне? - Ну, считай, что я увольняю тебя. Как зовут того мальца? – Мирон прищуривается, поджимая губы. - Глеб. Если что еще и ляжет под тебя с удовольствием, бери пока тепленький, Мироша. - Спасибо за рекомендацию. Буду иметь в виду. Мирон разворачивается и гордой походкой уходит, как всегда бросая свое последнее слово напоследок, как заключительный аккорд на гитаре, прямо ему под дых. Слава стоит носок на носке и не знает, что делать дальше: вроде дело привычное, но после таких бессмысленных ссор хочется так или иначе вздернуться на люстре. И вроде знаешь, что помиритесь уже через ближайшие пять минут, и вроде ничего обидного особо не было сказано, и даже оставлены лазейки на компромисс. Но блядь. - Блин, Мирон, давай помиримся раньше, чем через пять минут? – он догоняет его, хватая за руку. - Помолчи, - рявкает Мирон, действуя совсем не по привычному им сценарию. – Заебал, Слав. Ледяная ладошка вырывается из его сомкнувшихся пальцев, готовая скрыться в кармашке дрянного пальтишко как по щелчку навсегда, но Слава накрепко скрепляет их руки снова, сглаживая свободной напряженно выступившую морщинку и ноготками небольно, ласково царапая ему кожу внутренней стороны его изрядно потеплевших от прикосновений ладоней. Мирон смотрит на него, как на котёнка, выжившего после утопления. Славе кажутся ведерко, всплохи водички, затихающее мяуканье и собственная погибель, быстрая и скоропостижная. Так убивают, когда жалко, но хотя бы без мучений. Так было всегда, но сейчас Слава знает, что Мирон не закончит начатое дело до конца. Слава останавливается на полпути, встаёт, как вкопанный. Мирон идёт, пока не замечает этого, поворачивает голову набок, ждёт, вздыхает и тянет его за собой, в дорогу до дома. Прощенный за рекордные минуты Слава едва перебирает подмерзшие пальцы ног под ворохом одеял, с горячей кружкой чая в руках, в теплых объятиях, под дедов телек. - Мирон, я тут в одну шаражку на вступительные ходил. Которая в центре, знаешь? - И как? - Меня взяли. Осталось только документы некоторые донести до сентября, и все. Ты слушаешь? - Слав, это хорошо, молодец, - не открывая глаз, Мирон мягко целует его в мочку уха. – Я могу спать? - Даже не спросишь на кого? – тихо возмущается Слава. - На кого же? – как всегда ласковый после их минутных ссор Мирон мажет носом по его щеке. - Не скажу, все, отстань, - Слава противоречит своим же словам, укладываясь удобнее ему на грудь. Под ночь в закрытую дверь, как щенок, скребется неведомо как нашедший обратную дорогу покрасневший, голодный и засыпающий на ходу Глеб. Слава сует ему в руку бутерброд, кормит его остатками на кухне, подливает чая как заботливая мать и чуть не треплет его по волосам, когда Глеб говорит тихое, но искреннее «спасибо». Глеб, видя Славину оттепель, стрекочет о себе, как сорока, изредка прерываясь на прихлебывания из кружки и чавканье, поочередно с ходьбой от окна к окну. - Предки богатые, но гнилые и идиоты. Я от них бежал, как услышал о деде. Они о нем очень хорошо-о-о отзываются, - Глеб тянет последние слова на тон выше, ссутулившись над столом, ближе к колбасе. – Кстати, наша футбольная команда выиграла. Они из одиннадцатого «Б», умные ребята, чувствуются опыт и сноровка. Завтра снова на игру зовут, уже финал. Я люблю футбол. А ты любишь? - Играл когда-то, раньше, но чтобы любить, нет, - Слава пожимает плечами. – Ну… пойдёшь? - Пойду, конечно, - Глеб, кажется, даже удивляется его вопросу. – А ты откуда? И как сюда попал? - Да из донышка, там меня Мирон и подобрал. Хотя как подобрал, я навязался. Глеб тянет «м-м-м», отламывая кусочек от булочки. - И как? Долго вместе? - Никак, хватит уже, мы просто друзья, - хмурится Слава. – Сколько можно? - Да все-все. Ну а что за вы друзья? - Хорошие друзья. Лучшие друзья. Мы закрыли тему? - Ладно, а твои родаки как отнеслись к тому, что ты от них свинтил? - У меня нет родителей. Точнее, есть, но мы взаимно друг другу так не нужны, что как будто нет. Глеб улыбается, подсаживаясь к нему. - Так же… Слав, я не нашёл друзей в миллионике, как думаешь, найду в пятидесятитысячном? - Ну если не полезешь к Мирону, то с завтрашнего дня хоть считай меня другом, хочешь? - И не собирался, - Глеб закатывает глаза, отправляясь спать. - Друзья, да? - Лучшие, - Слава кивает, зевая и смахивая с тряпки в раковину крошки. За окном уже занимается рассвет, гудят из отправных электрички и грузовые поезда. Славе не нравится близость железной дороги, но она иногда в тему оживляет эту полумертвую местность, и становится спокойнее. Особенно сейчас, когда их в припрыжку снова застигают не нужные никому перемены, принесенные переездом, августом, Глебом, грядущим сентябрём и скорыми холодами, в которые как никогда нужна под бок человеческая грелка, а «не бухтелка двадцать четыре в сутки». Мирон дело говорит. Шаражкина контора находится в шумных арках косящих под сосны высоких да выложенных трухлявыми кирпичами шестиэтажек, пообок с дребезжащими от машин и блестящими солнечным светом улочками, дорогами, пешеходными переходами, витринами магазинов. Когда Слава встает, чуть покачиваясь в пути и в темноте врезаясь в стену, за час до начала выдачи студенческих билетов и зачеток, он сразу понимает, что опоздает: Мирон не спит, положив ладонь под голову, и наблюдая за ним из-под опущенных низко-низко ресниц. Одеяло спадает, обнажая колено и ткань сероватых, как их будни, трусов. Впрочем, ему идут и проглядывающиеся сквозь кожу серые неказистые ребра. - Что? – пыхтит Слава, сдувая упавшую на лицо прядку волос. – Эти джинсы мне большие. - Капуша, - смеётся Мирон, покачивая ногой в такт Славиным похождениям. – Ремень мой возьми. И правильно: Слава являет собой чисто комический объект, прыгая в одном носке с подушки на холодный пол, поскальзываясь, падая в полуспущенных джинсах, в надетой навыворот футболке неровно сшитого покроя прямо Мирону на грудь. Мирон ловит его, крепко сжимая за сутулое плечо и вытаскивая наружу застрявшую в вороте голову, на обратном пути успокаивающе зарываясь в его волосы пальцами, массажируя, спускаясь к спине, четкими, сильными поглаживаниями расслабляя напряженные мышцы. Слава утыкается носом ему в шею, краснея лицом и резко зажмуривая глаза. - Я волнуюсь. Очень, - признаётся Слава. – Что если я никому там не понравлюсь? - Слав, уверяю, я был в универе, там на каждого чудика свой чудик. Все будет хорошо, слышишь? - В фильмах, когда так говорят, всё всегда плохо кончается, - подвывает ему Слава на ухо. Мирон тшикает, задевая пальцами его позвонки и наконец сбрасывая его с себя на постель, петляет в сторону зашторенных кухонных окон, обходит не глядя сонно семенящего в ванную Глеба и тащит, как горничная, в тарелочке сваренную им гречку. Слава смотрит долго-долго, зачарованно словно жертва любовного зелья и шире разводит в стороны уголки рта, беря из родной руки чистую ложку с доверительством кота, принюхиваясь, сопя заложенным носом, насыпая в тарелку ролтона. - Зачем ты сыпешь эту гадость? – брезгливо смотрит в гречку Мирон. – И когда я вообще врал? - А, не испортит, - беспечно машет рукой Слава, шипит, обжигаясь, дует. – В любом удобном случае. Мирон вздыхает и цыкает на заглянувшее к ним цыганье. - Я быстро, - Глеб чурается его не хуже огня, как от удара пятясь назад. – Слав, можно с тобой? - Зачем? – удивляется Слава, но, подумав, не возражает. – Ладно, только не выделяйся. - Окей, спасибо, - Глеб вылетает из комнаты. Слава вздергивает брови. Мирон пожимает плечами. - Это что? - Он считает, что я бывший зэк и наркоман. Недалеко ж от правды и мне доставляет его пугать. Слава смеётся, запрокинув голову, чуть не уронив тарелку и развалившись на простынях. Куратор прыщавый важно щеголяет, ведя их вперед как роту заключенных мимо аудиторий, актового зала и хлипких, пустых стендов с фотографиями преподов в профиль. Декан пожимает им руки потными, толстыми пальцами и Глеб даже фотографирует его на фоне повторяющихся из года в год слайдов, повторяются и преподавательские речи и наставления. Так ему говорят потом, Слава не удивляется. Длится мероприятие час-два, парад студентов идет в самое пекло, в духоте и в поту. - Жалеешь теперь? – спрашивает Слава, когда они наконец возвращаются домой, вытирая лбы. - Не привык жалеть, - качает головой Глеб. Мирон находится спящим на подоконнике, в кухне, с незаженной сигой в стиснутых зубах и с виски в легко покачивающейся над полом руке. Глеб, в последний момент её выхватывая, лыбится одобрительно и с присвистом оценивает остатки алкоголя. Прихлебывает, смакует, чокается весело с импровизированным бокалом якобы в Славиных пальцах и пританцовывает себе на уме на нервах Славы, с грацией антилопы удаляясь в свою комнату, почти что на носочках во время финала танца. - Вы в танцах, - машет Слава и, тихо шепча, тянет Мирона за ладошку. – Мирош, пойдём в постель? - Как прошло? – ведомый Славой ложится к нему под бок Мирон. – Нормально? - Скучно. Лучше скажи, чего ты так? - Просто. От скуки, Слава. Должна быть причина? - Да. Секунду назад бывший черствей старого сухаря Мирон сейчас искрится, как оголенный провод. Лампадка в их уголке горит, как домашний очаг. Приподнявшись на локтях, Слава тушит ее, непоседливо громоздится в кипе сваленных подушек и дышит через раз, когда ладони ложатся ему на спину, затягивая в темноту. На коже, которой касается Мирон, остаются широкие, болезненные, как следы от сигарет, расползающиеся по всему телу ожоги. Хорошо даже вот так, бочком лежать в его руках, терпя мурашки и глядя в расползающуюся по стене свежую паутину. Паук, пожрав мушку, довольно пялит куда-то вперед и, когда Мирон, тихо-тихо дыша ему в шею, тянет пальцы за полоску его трусов, Слава зажмуривается до черных точек перед глазами, зная, что единственное существо, видящее эту ласку, будет этот светленький с отливом в оранжевое паучок. Никто больше не увидит, как он дергает кадыком на выдохе, мучаясь дрожью в сползших с простыни на холодный пол ногах. - Знаешь, моей любви к тебе хватило бы на пару дисфункциональных семей и еще осталось бы. Муркнув, как кот, Мирон оттягивает его голову к паху, зациклив день сурка на любимых ими, самых сладостных минутах. Схлопнуться миру насовсем мешают разве что шарканье чужих кроссов да лучи упрямого солнца, проникающие с незапертой кухонки в их тесную каморку. Напоминая друг дружке гостей подводного царства, они едва набирают воздуха в легкие, чтобы в очередной раз до победного не дышать. Вздернув нос вверх, разлохмаченный Слава затуманенным взглядом тупит в его подмышку, покамест сам Мирон, поднявшись с постели, не притягивает его к себе обратно и не додрачивает на лицо, белесой линией очень красиво расчертив тому подставленное для засосов и укусов горло, а на пунцовых, точно в лихорадке горящих щеках – россыпью последних капель скоро наметив веснушки. Когда Слава слизывает языком кончу с искусанных губ, разом меркнет комнатка. - Потеснимся немножко с тобой в ванной, Мироша? – мажет носом по его носу Слава. - А что сразу не в раковине? - Ну, Мироша. Пробурчав для справки недолгие две минуты, Мирон ходит Славиным хвостиком и теребит подвернувшееся под руки махровое полотенце, точно денежные купюры. Их застигают врасплох за сбором одиннадцатиклассники с футбольной площадки, как на подбор, переросток на переростке. Так в уголке, некогда хранившем банки рассола и сидра, они заменяют одну зависимость на другую.