Цикл по фэндому "Поле битвы - Земля"

*** От утренней веселости не осталось и следа, и кто, скажите, тому виной? Все то же дикое, несмотря на вложенные в его голову знания, несмотря на долгий, хотя и не лишенный приятности процесс укрощения, несмотря на… А он, Терл, к тому же позволил себе эмоции, поддался внезапному, яркому как вспышка атомного взрыва приступу… Завершить мысль, произнести, пускай даже мысленно, отвратительное слово, признать себя способным на столь мерзостный атавизм, Терл не осмелился. Но и прогнать воспоминание – свежее, полное невыносимо-болезненной горечи, так и не сумел. Слишком это было… Слишком. Для псайкла вообще и для Терла в частности. И с чего вдруг, скажите, подобное вообще взбрело ему в голову? Наместник Зир решил позабавиться с землянином, с дикарем, с чужой, черная дыра его побери, собственностью. Идиотизм чистой воды; но стоило Джо-оунни бросить короткую фразу, как воображение Терла услужливо нарисовало картинку. И Терл не смог удержать контроль над взметнувшейся волной удушливой ярости. К счастью, он сумел взять себя в руки и не выдал облегчения, которое ощутил после более подробных объяснений Джо… Земляшки. Именно так теперь, и никак иначе; он, Терл, достаточно уже расслабился, слишком многое позволил и себе, и этому… Этому. Слишком увлекся процессом, чересчур. В этом все дело, в этом его, Терла, изъян – затевая какое-либо дело, погружаться в него с головой, отдаваться всем своим существом, не замечая порой кажущихся ненужными мелочей. Серьезный недостаток – но, с другой стороны, именно эта черта характера не позволила впасть в отчаянье в тот, вне всяких сомнений, судьбоносный день, когда отвратительный в своем высокомерии старикашка мстительно проскрипел «…еще пятьдесят циклов». Удар был сильным и подлым, по всем правилам Академии, но Терл устоял – во многом, если не единственно благодаря собственной дурной склонности. В итоге он победил, показал им, всей верхушке, всей, сгори она в огне сверхновой, Корпорации – но теперешняя ситуация не шла ни в какое сравнение с той. И ему, Терлу, необходимо было как можно скорее вернуть контроль. Как можно скорее. Откинувшись в кресле, он наблюдал из-под полуопущенных век за Джо… За презренным земляшкой: получив отрезвляющую пощечину, он как будто присмирел; по крайней мере, никакого желания продолжать откровенно провокационные беседы больше не выказывал. Уселся в углу, согнув колени, потирает покрасневшую щеку и, если знание дикарской природы Терлу не изменило, пестует в себе мазохистское удовлетворение. Он ведь тоже, гм, расслабился в последнее время. Наверное, стоило бы сейчас окончательно обозначить привычные позиции, но в транспорте они были не одни – технический персонал, охрана, несколько рабов; а он, Терл, бывает порой довольно таки шумным, и кто знает, до какой, гм, стадии может дойти процесс, и нечего давать низшим повод для спелетен и откровенного шантажа. Он, Терл, так хорошо держался сегодня, так умело контролировал собственную ярость – за исключением единственного позорного эпизода, - зачем же срываться именно теперь, навлекать на себя риск быть застуканным, по другому и не скажешь, в неприличном, мягко говоря, положении? А в том, что положение в итоге станет именно неприличным, Терл ни секунды не сомневался. Что поделать, если Джо… Дикого земляшку возможно держать в рамках только таким, гм, способом? Способами. Терл вновь покосился в сторону присмиревшего – надолго ли? – Джо… Земляшки, черная дыра возьми, земляшки! – и, устало прикрыв глаза углубился в несложные расчеты. Стоило, конечно, подождать еще несколько дней, и он, Терл, потерпел бы, если б не… В конце концов, он взял с собою все необходимое; а Джо… Земляшка как-нибудь переживет. Не в первый, в конце концов, раз. Итак, решено и заверено: сегодня же ночью он, Терл, восстановит, как говаривали почившие предки земляшек, статус-кво; отныне - никаких послаблений, никаких провокаций, пусть знает свое место, нахальный дикарь, пускай усвоит хорошенько, если до сих пор не дошло; наверное, здешний дурной воздух породил в мозгу земляшки некие иллюзии – и святой долг Терла развеять их, дабы не упорствовал Джо… Дабы не упорствовал кое-кто в своих опасных заблуждениях. Вариант, озвученный распоясавшимся Джо-оунни, то полное бессильной злобы предложение «вышвырнуть в чертов океан» Терл не рассматривал. Мысль о таком простом и логичном решении проблемы даже не пришла ему в голову. *** Удар, пускай и смахивающий на высочайшую милость, несколько отрезвил самого Джонни, поставил мозг на место – так ему, по крайней мере, кажется. Довольно долго кажется, пока он не ловит себя на том, что, не осознавая толком, то и дело касается своей пылающей кожи. Глупое, бессмысленное занятие; крови ведь нет, и даже зубы все на месте, и Терл, опасно молчаливый, давит и давит неподвижным взглядом полузакрытых глаз; и что б ему не наорать было, псайклову сыну, что за дурацкая сдержанность? А все-таки, все-таки… Я зацепил его, точно-точно зацепил, ляпнув про Зира; и что же из этого следует? А предки великие знают. Не убил пока, но все еще впереди; не зря ведь сидит тут эдаким истуканом, молчит и только раздувает проклятые свои ноздри да сжимает то и дело кулаки. И смотрит, смотрит; когда насмотришься только..? С-скотина, самая что ни на есть скотина. Хорошо, что он об этом напомнил, себе, мне – хо-ро-шо. Просто отлично. Заодно и тоску зеленую из меня выбил, что тоже нелишне; и наплевать на этот океан, мое дело – найти хоть каких-нибудь людей. Там ведь тоже жили когда-то…? Великие предки. …Как же вы могли, как допустили, почему, зачем позволили псайклам разбить вас? Что там Терл сказал однажды: «Вы умели многое, но…» А Джонни завороженно листал пожелтевшие, такие хрупкие от времени страницы и сожалел отчаянно, что не может, не умеет понять древние письмена. Быть может, наивно полагал он тогда, может быть, где-то среди этих величественных развалин, среди пропахшего пылью и тленом шуршания прячется разгадка, простой и надежный способ освобождения. Как можно было быть настолько наивным – но ведь Джонни не знал тогда ничего, кроме замшелых, перевранных тысячекратно, чудесных и пугающих легенд. А Терл не счел нужным посвящать своего «дикаря» в подробности. «Я знаю о вас, людишках, больше чем вы сами» ..И все-таки, я зацепил его, еще как зацепил! …Но пятнадцать – пятнадцать, подумать только – жен! И непристойная, дикая, разнузданная картина разворачивается перед взором мысленным: Терл, хмельной и возбужденный, и голый, само собой – благо, Джонни успел изучить чужое тело до наимельчайших подробностей, и в любой момент может воссоздать ненавистный образ… И женщины, женщины, множество женщин – желтоглазые, томные, с пальцами длинными и гибкими, словно змеи. Жмутся к довольному Терлу бесстыжими телами, трогают, тянутся лиловыми лианами жадных языков – и как же это, предки великие, мерзко, как же противно; какого черта этот поганый псайкл позволяет им… Все то, что делал по его приказу Джонни и только Джонни..? Остаток пути проходит в давящей, душной тишине. Зато по прибытии на место Терл отрывается по полной: первый же псайкл в грязном черном комбинезоне, угрюмо роющийся в недрах гигантского механизма, получает порцию отборных, свысока выцеженных нотаций. А угрюмый взгляд явно замученного работой техника становится поводом для новой отповеди, плюс штраф. Это правильно, замечает про себя Джонни, это верно. Чем еще псайкла проймешь? Одно золото на уме… Впрочем, на золото землянину наплевать, он до сих пор не понимает толком, что же псайклы находят в нем; не понимает и великих предков, старательно добывающих этот мягкий желтый металл, переплавляющих в слитки и складывающих в бесконечные ряды; а вот Терл явно валяет дурака, нарочно срывает злобу на безответных соплеменников; и все же Джонни кожей чувствует – сегодняшняя выходка даром ему не пройдет. И неприятный холодок предчувствия мешает как следует рассмотреть место их будущего обитания, эту самую новую базу. Впрочем, смотреть тут не на что: серые громады жилых помещений, отливающий лиловым купол, вытоптанная ножищами псайклов земля и наполовину собранная громада телепорта. Ничего интересного; а полюбоваться сверху на не испоганенные чужеродным присутствием просторы незнакомого континента Джонни так и не удосужился, занятый борьбой с идиотскими, никому не нужными, неожиданно болезненными фантазиями. Впрочем, Терл скоро напоминает землянину, что такое настоящая боль: едва захлопнув за собой дверь тесной, в сравнении со спальней в доме псайкла, комнатушки. Джонни успевает заметить довольно узкую – по сравнению, опять таки, - койку в серо-зеленых тонах; изучить остальное не удается, потому что жесткая, знакомая до сосущей боли под сердцем рука хватает сзади, за осточертевший ошейник, дергает сильно и нетерпеливо, швыряет вперед, точно на серо-зеленое. Комбинезон – только сегодня, между прочим, надетый, - трещит по швам, рвется с противным, режущим ухо звуком; железо ошейника врезается в шею и немного в подбородок, но Джонни понимает – кристально и отчетливо – что этому далеко еще до настоящей боли, о, да. Настоящая не заставляет себя ждать; Джонни воет приглушенно, задыхается, рвет ногтями жесткую серо-зеленую ткань, подается инстинктивно вниз, подальше от этого, но под ним только твердая поверхность, и деваться ему некуда. Джонни воет, орет во всю глотку, и наверное Терлу нравится, ему хорошо, скотине, он всегда наслаждался именно этой частью их милого «общения»; Джонни кажется, он уверен, что вот сейчас - сейчас точно все, бесповоротно и окончательно; заходясь криками, он ждет благословенной темноты, но понимает одновременно – где-то на уровне инстинкта, - что выживет, выдержит и в этот раз. *** Буквы, числа, сделанные собственной рукой записи и аккуратные оттиски на тонких металлических пластинах, слова и знаки высокого языка псайклов и древние письмена впавшей в презренное варварство цивилизации – все смешалось, утратило какой-либо смысл, упорно представало перед раздраженным взглядом дикой тарабарщиной, порождая ноющую боль в правом виске. Терл нахмурился, встряхивая головой в напрасной надежде изгнать неприятное давящее ощущение, вернуть сосредоточенность, необходимую для запланированного на сегодня дела, и снова впился злым взглядом в блестящую табличку, и опять не увидел ничего, кроме бессмысленно повторяющихся прямых и округлых линий. Как будто за ночь он внезапно разучился читать, как будто вернулся вдруг в детство, в тот полный торжественной таинственности день, когда ему наконец позволено было впервые приблизиться к обучающей машине и познать основы высокого письма псайклов. Подобный казус был, естественно, невозможен, и Терл, отшвырнув раздраженно глупую табличку, вынужден был развернуть кресло, вынужден был бросить короткий взгляд к противоположной стене, к узкой и явно неудобной лежанке, сооруженной здесь специально для… Новая база возводилась в сжатые сроки, без особых излишеств – жилые помещения, защитный купол, барак для немногих рабов, - и пока что ничего похожего на вместительный загон с двумя рядами клеток; Джо… земляшке отводился небольшой закуток в комнате Терла, та самая лежанка и надежно приваренная к стене металлическая петля, точно рассчитанная на толщину крепкой цепи. Длина последней позволяла Джо… Земляшке передвигаться по комнате - в ограниченных, естественно, пределах: добраться в случае надобности до уборной, совмещенной с душем, он мог, но вот подобраться к постели Терла, а тем более к его рабочему столу, подкрасться коварно со спины – ни за что. В данный момент, впрочем, Джо… Дикое создание не предпринимало попыток покинуть отведенное для него место; после ночного… усмирения землянин вряд ли смог бы ходить. Даже несмотря на необходимые меры, предпринятые Терлом сразу… после. Земляшка тих и неподвижен, и не реагирует совершенно на пристальный, полный раздражения взгляд псайкла; шевелился ли он вообще после того, как Терл, старательно вытерев пальцы, швырнул его, полубессознательного, на твердую поверхность лежанки? Серое покрывало, грубое, но вполне пригодное для того, чтобы удерживать тепло, не позволяет рассмотреть скорчившееся в жалкий клубок тело; лишь несколько золотистых прядей выбилось из-под края… Дышит ли он? Или же… Терла охватывает странное оцепенение, мерзкое чувство – нечто похожее довелось ему ощутить во время памятной беседы с тогда еще начальством, той самой беседы, что положила начало цепи событий, изменивших все. Или же… Терл раздраженно шипит сквозь сжатые зубы. Пальцы злобно сжимают пластиковые подлокотники кресла. Он всего-то и сделал, что восстановил порядок, единственно правильное положение вещей: Терл – хозяин, Джо… земляшка – трофей, развлечение, законная добыча; но впервые за все время псайкл задумывается о том, хочет ли он видеть этот трофей окончательно и бесповоротно сломанным. Послушным, смирившимся – несомненно, но сломанным? Приходится все же встать, покинуть удобную мягкость кресла – сосредоточиться на деле все равно невозможно, не получится, не выйдет, как бы Терл не принуждал себя. Не выйдет, пока он не убедится в том, что Джо… Хорошо, пускай снова Джо-оунни - что он все еще жив, все еще остается его, Терла, не до конца укрощенной собственностью. Пальцы легко проникают в зазор между ошейником и гладкой белой кожей, и легчайшее биение пульса действует подобно доброму глотку кербанго в разгар напряженного дня; участившийся ритм свидетельствует о том, что Джо-оунни не спит и не без сознания; значит, можно приступить к осмотру. Вызывающе белое, хрупкое, но сильное и выносливое, и беззащитное в то же время тело предстает перед испытующим взором псайкла во всей своей измученной притягательности. Нанесенная накануне мазь - удивительное снадобье, созданное дикарями одной из покоренной псайклами планет, улучшенное благодаря усилиям ученых рабов, - успела подсохнуть, образовав на коже довольно толстую бурю корку; и что здесь можно рассмотреть? Терл наклонятся к неподвижно лежащему землянину, но вдруг рычит раздраженно – не хватало еще испортить одежду, совсем он с ума сошел с этим… С этим. И цепь – ее приходится отстегнуть, она как нарочно лезет в руки, мешает, нахально ударяется о костяшки и чуть не ломает ноготь. Голова Джо-оунни, переброшенного через плечо, болтается беспомощно в так шагам псайкла, и отросшие золотистые волосы приятно щекочут поясницу; то и дело Терл ощущает резкие как бы укусы – тело его, как и положено, покрыто густой растительностью, и трение волос землянина о них рождает короткие вспышки статического электричества. Ощущение не то чтобы неприятное, совсем нет. Теплый поток обрушивается сверху, прямо на голову землянина; Джо-оунни вздрагивает в руках Терла, но глаз не открывает – упрямство или апатия? – Терлу все равно в данный момент. Он занят тем, чтобы решить одновременно две задачи: не позволить Джо-оунни упасть и разбить свою глупую голову о металлическую стену, в то же время избавив его от малейших следов нанесенной недавно мази. Землялнин, Джо-оунни, удивительно легкий – для псайкла – поэтому с задачей своей Терл справляется, пусть и не без некоторых усилий. Потому что зрелище прозрачных струек, затейливо бегущих вниз по белой, щедро украшенной шрамами коже неожиданно завораживает. Потому что золотистые волосы Джо-оунни, напитавшись влагой, становятся изумительно темными. Потому что землянин, чувствуя каждое прикосновение Терла, - слабо, едва ощутимо, то подаваясь навстречу, то вздрагивая, - глаз так и не открывает. Лишь губы его, все еще отмеченные печатью недавней драки, кривятся то ли устало, то ли страдальчески. Для осмотра Терл предпочитает собственное ложе – и шире, и света больше; уложив землянина лицом вниз – едва коснувшись щекой серо-зеленого покрывала, он вздрагивает теперь вполне отчетливо, всем телом – устроив это недоразумение как полагается, псайкл без всяких церемоний – какие, ко всем квазарам, здесь могут быть церемонии? - раздвигает упругие полушария белых ягодиц. На первый взгляд как будто ничего непоправимого; и наощупь куда лучше, нежели можно было ожидать. Все-таки некоторые ткани имеют свойство растягиваться – весьма полезное свойство, весьма. Что не отменяет свежей порции снадобья, и утреннего приема пищи тоже не отменяет. Для землянина готовят неаппетитную на вид, но сбалансированную идеально для его организма смесь. Сидеть он пока что не может, и на приказание никак не реагирует, и Терлу ничего бы не стоило, закончив унизительную, но необходимую процедуру лечения, оставить это создание голодным и безучастным, но раздражение, то самое, что заполнило все существо псайкла в первый же миг по пробуждении, вынуждает сотворить новое непотребство. Накормить это чудовище, этого упрямого дикаря, этого Джо-оунни силой, раз уж ему приспичило изображать здесь... Сидеть, как положено, Джо-оунни пока еще способен, но, чуть приподнявшись на локте и придерживаемый сильной рукой, кое-как, через силу, давясь белесой жижей, под раздраженное рычание Терла – все-таки справляется. После чего без сил заваливается на бок, обмякая в руках озадаченного, запутавшегося вконец псайкла. Следовало бы теперь перенести землянина обратно, в обустроенный для него специально угол, но Терлу почему-то лень; убедившись в полной, полнейшей беспомощности, а значит и безопасности Джо-оунни, псайкл возвращается к столь легкомысленно брошенной работе. Буквы, числа, слова – все теперь читается легко, каждый знак выстраивается в полные безупречной логичности фразы, каждый график прост и понятен, каждый расчет оказывается безошибочно верным. В виске не стреляет больше отупляющей болью. А размеренное дыхание уснувшего крепким сном Джо-оунни совершенно не мешает деловитой сосредоточенности. *** Джонни совершенно, абсолютно ничего не понимает. Когда Терл сделал с ним то, что сделал – грубо, безжалостно и больно, совсем как в старые добрые времена, - все как будто встало на свои места. Он, Джонни, пленник, игрушка, забавный полузверь, всего-навсего средство для воплощения извращенных фантазий одного конкретного псайкла, и это правильно, и так и должно быть, и по-другому быть просто не может; и как же вовремя Терл сделал то, что он сделал! Вправил мозги, можно сказать, вразумил, пускай и в буквальном смысле через задницу. Для человека, намеренного бежать, бежать как можно быстрей и как можно дальше, чем бы беготня эта для него не закончилась, жестокое вразумление было весьма и весьма своевременным. После такого всякие мысли, не отдающие гнильцой застарелой ненависти, были бы неуместны и даже вредны; и Джонни с успокаивающе привычной яростью, и, валяясь голым под колючей тряпкой, лихорадочно измышлял способы возможного побега. И ненавидел, ненавидел, ненавидел. Ловил каждый звук, самый тихий шелест движения у себя за спиной и давился невыносимой горечью, образовавшейся вдруг под собственным языком. А потом, совершенно для него внезапно – способность псайкла, такого громадного и тяжелого, передвигаться иной раз совершенно бесшумно, граничила с дурным чудом, - горячие пальцы по-хозяйски протиснулись под ошейник, касаясь шеи, и недолгое ощущение полета сменилось благословенной свежестью льющейся сверху воды, и шерсть на голой груди псайкла щекотала его истерзанную кожу, и чужая ладонь так уверенно скользила там, внизу, успокаивая и будоража плоть одновременно; не возбуждение, нет, но его смутный отголосок – и это было стыдно, чувствовать подобное, и понимать, что лишь рука, уверенно полуобнявшая поперек груди, отделяет его, Джонни, глупую голову от близкого знакомства с мокрой и твердой стеной; невыносимо, оглушительно стыдно. Боль прошлой ночи – явственные ее отголоски – не давали тому, новому и стыдному, раскрыться в полной мере; но вернувшаяся было уверенность, едва родившаяся тем утром решимость, как бы растворились в захлестнувшем все существо потоке почти-благодарности. Почти – потому что… Просто потому. «Он не наигрался, всего лишь, пока еще нет», - думает Джонни, валясь – опять – лицом вниз, как несколько часов назад; но в том-то и дело, что теперь псайкл не делает ему больно, по крайней мере, специально – не делает; происходящее предки-знает-что явственно отдает… заботой? Тревогой за его, Джонни, здоровье? Или, что совсем уж дико – извинением? Джонни совершенно, абсолютно ничего не понимает…