Тридцать фунтов мира

      Сигара. Вертолет. Личное дело. Выстрел.       Псих! Чертов ублюдок!       Мердок вскочил, захлебываясь, и тут же повалился обратно, не сумев опереться на руку. Не успело зрение проясниться, как новая пелена боли заволокла все кругом, придав темноте невиданные доселе оттенки. Пилот повернулся на спину, силясь вздохнуть, но легкие горели огнем, грудь словно разрывало изнутри. Он судорожно хватал ртом воздух — безуспешно. Что-то клокотало в горле и между ребер. Повинуясь дикому порыву, Мердок крутанулся через бок и, впившись пальцами в траву под слоем грязи, зашелся в приступе безудержного кашля. Изо рта и носа хлынула вода, рывками покидая тело при каждом содрогании диафрагмы. За ней последовал и скудный ужин, и только тогда, вычистив желудок и легкие, капитан смог откинуть голову и по-настоящему вздохнуть. Грудь нещадно ныла, хрипы, от которых жгло горло, навевали неприятные мысли об агонии, однако бешено кружащийся мир сделал одолжение и стал замедляться, обретая былую четкость.       Мердок вытер губы дрожащей рукой и впервые осознал, что сидит на коленях, вымокший до нитки, а по его спине и плечам хлещет ливень, смывая с земли остатки его вчерашней трапезы. Ужин было не жаль, ведь даже тараканы потешаются над армейской столовой, но выжить после выстрела с расстояния в полметра и крушения вертолета и захлебнуться в грязной вьетнамской луже… Как это будет выглядеть в похоронке?       Выстрел… А может, не было никакого выстрела?       Мердок зашарил ладонью по куртке, начиная подозревать, что ему просто привиделось. Уже сейчас он с трудом мог вспомнить лицо стрелявшего, словно все это было дурным сном, но, дотянувшись до левого плеча, вскрикнул от неожиданной боли. Сунув руку за пазуху, он ощутил под пальцами неумело наложенную повязку и что-то липкое и горячее, проступающее через бинты и мало похожее на грязь, которой он был измазан. Значит, это был не бред.       Зажав кровоточащую рану, Мердок сделал над собой усилие и поднялся. Ему потребовалось несколько минут только на то, чтобы унять головокружение. Несмотря на одуряющую духоту вьетнамским джунглей, его потряхивало от озноба, левая рука почти не слушалась, а земля то и дело норовила выскользнуть из-под ног. Как долго он провалялся в отключке? По всему выходило, что недолго, раз все еще способен держаться на своих двоих.       Мердок окинул взглядом окрестности в надежде сориентироваться и сообразить, где находится, и на глаза попался искореженный труп «Кайюса».       — Ублюдок! — ошеломленно выдохнул пилот, даже прежде чем успел осмыслить увиденное. — Этот криворукий ублюдок все-таки разбил вертолет!       Но кто он? Зажмурившись, Мердок вновь попытался представить себе того, с кем летел. Или тех? В голове клубился густой туман, больно пульсирующий в висках и затылке, и капитан спешно раскрыл глаза, ощутив подкатывающий приступ тошноты. И паники. Сердце бешено колотилось: он не мог вспомнить ни лица второго пилота, ни падения вертушки, ни как выбирался из кабины и снимал шлем… Не мог вспомнить даже то, как перевязывал сам себя. Или ему помог кто-то другой?.. А насколько правдиво все то, что он, как ему казалось, помнил точно? Лишь ощущение чудовищной неправильности происходящего не вызывало сомнений. Но ему нужно было на что-то опереться, и, предположив, что, по крайней мере, знает, как обращаться с рацией, Мердок побрел к вертолету.       От окраины пальмовой рощи, где покоился «Кайюс», его отделяло с полсотни метров. Земля на месте аварии была взрыта изломанными лопастями, а сам вертолет кренился набок со стороны пилота. Приблизившись, Мердок рассмотрел, что лобовое стекло выбито сломанным стволом молодого дерева.       — Повезло… — пробормотал капитан, заглянув в кабину.       Еще треть метра влево — и шлем бы его не спас.       Уцепившись здоровой рукой за сиденье, Мердок подтянулся и влез в вертолет, тут же отозвавшийся угрожающим скрежетом. Крен стал еще сильнее, но пилот этого не заметил, обратив все свое внимание на рацию. Он перебирал частоту за частотой, называя свое имя и звание, но ответом ему служили лишь помехи. Вышла ли рация из строя, или же поблизости не было ни одного подразделения союзных войск, спустя десять минут Мердок оставил тщетные попытки вызвать подмогу.       Растерянный, он зашарил взглядом по кабине, сам не зная, что именно надеется найти, и остановился на правом кресле. В этот момент капитан окончательно убедился, что летел в сопровождении второго пилота. Широкие лямки ремней безопасности не просто свободно свисали с креплений, а были перерезаны, словно тот не мог освободиться из-за заевшего замка и был вынужден использовать армейский нож. Значит, как минимум одному человеку известно о том, где он и что с ним, но отчего тогда он очнулся в полном одиночестве, захлебываясь грязью? И следовало ли ему оставаться у вертолета, чтобы облегчить задачу поисково-спасательной группе?       Стараясь сообразить, как быть дальше, Мердок закусил губу и бездумно уставился поверх кресла, но осознание того, на что упал его взгляд, пришло к нему лишь несколько секунд спустя. От увиденного болезненно скрутило желудок, в горле застрял ком. Их было трое в вертолете, и тот, третий, сидевший за его спиной, оказался не столь везучим: бревно, по счастливой случайности миновавшее пилота, нашло свою цель в лице его пассажира. Вскользь подивившись неожиданной циничности каламбура, Мердок отвернулся от жуткого зрелища и спрыгнул на землю. Ребра тут же пронзила острая боль, и он привалился спиной к погибшему вертолету, чувствуя себя таким же разбитым. Косой дождь хлестал по металлическому боку, с несмолкаемым звоном смывая с корпуса грязь войны. Жаль, что с людьми нельзя так же просто.       Капитан кашлянул и прижал ладонь ко лбу, мучительно напрягая память. Кем был тот солдат в вертушке? Мердок успел заметить только сержантские нашивки на его форме, но лезть обратно за армейским жетоном совершенно не хотелось, а проклятое бревно уничтожило всякую надежду опознать его по лицу. Но странное дело: отчего-то он не испытал и толики скорби при взгляде на изуродованный труп своего боевого товарища. Лишь где-то в самой глубине души кольнуло диковатое чувство, нет, не радости, но мрачного удовлетворения, словно в случившемся крылась какая-то справедливость. Это ощущение, в другой день показавшееся бы Мердоку пугающим и чужеродным, было ему в новинку, но не всколыхнуло никаких противоречий. Будто что-то надломилось внутри.       Встрепенувшись от дурного предчувствия, Мердок поднял голову и посмотрел туда, где пришел в сознание. Он ведь шел куда-то — понимание этого остро пронзило все его существо, и, переведя взгляд выше, он заметил над деревьями вьющиеся ленты дыма, почти забитого стеной дождя.       Смазанные образы без лиц и красок бешено замелькали в его измученной памяти: сигара, вертолет, личное дело, выстрел. Приказ уничтожить деревню. Мердок оттолкнулся от вертолета и рванул вперед, зажимая рану и то и дело оскальзываясь на грязи. В висках стучала единственная мысль: нужно успеть, — но ветер, срывающий с неба бледнеющие полосы дыма, шептал, что торопиться уже некуда.

***

      Его встретили пустые глазницы окон и гнетущее безмолвие. Крупные капли дождя барабанили по обгоревшим бревнам и с шипением исчезали там, где все еще мерцали алые огоньки углей. Мердок шел вдоль единственной улицы того, что еще утром было деревней, и чувствовал, как ботинки увязают в грязи, смешанной со свежей кровью. Он видел так много смертей на этой войне, но до сих пор не мог осмыслить тот короткий миг, когда обрывается человеческая жизнь. Вот он есть, человек, а вот его нет. Командование давно зазубрило нужные слова, облекая смерть в красивую, героическую обертку, — так было проще продавать войну. «Он верно служил своей стране, и память о нем не изгладится», — так они говорили. Мердок знал: это ложь. Там, где убитые исчислялись сотнями, тысячами, десятками тысяч, люди становятся лишь номерами в рапортах, предметом обсуждения на совещаниях об ожидаемых и допустимых потерях.       Один случай Мердок запомнил особенно хорошо. Он забирал с поля боя молодого капрала с ранением головы. Санитар сказал, что парень очень плох и должен быть на операционном столе в течение получаса. Он был там через семнадцать минут, но хирург лишь развел руками: «Он был мертв еще до того, как его погрузили в вертолет, просто сердце еще не знает этого и продолжает качать кровь». В тот день капрал Кейн стал очередным номером в списке штабного мясника, едва ли осознав, за что умирает.       Но здесь — здесь и сейчас — все было хуже во сто крат. Американским солдатам было на кого положиться: на друзей и сослуживцев, с которыми они сражались бок о бок; на санитаров, выносящих их из боя на себе, рискуя жизнью; на пилотов и водителей, которые мчали в полевые госпитали, обгоняя подкрадывающуюся смерть; на хирургов и медсестер, ведущих свою, не менее тяжелую войну; даже на командиров, если повезет. Лелея надежду вернуться домой, американцы не беспокоились о том, что оставят после себя.       А что было делать тем, кому некуда возвращаться? Нуждаясь в столь многом и имея столь малое, вьетнамцы бросали свои жилища и бежали туда, где не слышно было грохота артиллерии и свиста падающих бомб. Бежали, если были силы и средства, а если нет… Приходили вьетконговцы, мнящие себя истинными патриотами, освободителями страны, и брали все, что хотели. Потом появлялись американцы и сжигали деревни дотла за пособничество врагу. Иногда все происходило с точностью наоборот, но разве это имело значение? Вся ценность жизни, вся значимость смерти — все меркло в тот момент, когда утрачивалась человечность.       Мердок замедлил шаг и остановился у покосившегося причала, не зная, как справиться с увиденным. Он закрывал глаза, а неподвижные тела с багровыми пятнами на бедной одежде не исчезали. Ни следов пыток, ни вспоротых животов, ни изуродованных лиц — молниеносная атака не оставила времени для изуверств. Автоматная очередь и личная пуля в голову для каждого, кому не посчастливилось погибнуть сразу, — просто убийство, не заклейменное исступлением и яростью. Просто мертвые люди, навсегда застывшие в нелепых, игрушечных позах.       Пилот медленно открыл глаза и вздрогнул, встретившись взглядом с рыбаком. Подросток лет пятнадцати, он лежал в утлой лодчонке, привязанной к причалу, вцепившись в борт коченеющей рукой и устремив остекленевший взор туда, где стоял пилот. Он выглядел таким удивленным…       Оказывается, слезы бывают горячими, почти обжигающими. Пристыженный мыслью, что плачет, Мердок спешно вскинул голову, подставляя лицо под дождь, только чтобы остудить пылающие щеки. Боль и ужас рвались из груди рыданиями, и капитан изо всех сил стиснул зубы. Он проверил уже столько тел в поисках выживших, что на его руках осталось больше чужой крови, чем своей собственной, и этот мальчик в лодке был не самым юным из тех, чей пульс он так надеялся уловить под пальцами. А вместо того он ощущал только равнодушную жестокость, исходящую от того места, где стоял убийца в американской форме и где стоял сейчас он сам.       — Это галлюцинация, — успокоил себя Мердок, прижав тыльную сторону ладони ко лбу. — Просто начинается жар.       Он глубоко вздохнул и, хрипло кашлянув, побрел по причалу. Доски прогибались под его весом и протяжно скрипели, но Мердоку было безразлично, даже если они проломятся под ним. Капитан чувствовал странную потребность закрыть мальчику глаза. Он не знал, зачем ему это надо, и был почти уверен, что эту блажь ему подсунуло воспаленное сознание, но это последнее, что он хотел сделать перед тем, как покинуть деревню. Опустившись на колени, он поймал веревку, чтобы подтянуть к себе лодку, и замер. Ему вдруг почудилось, что под причалом мелькнуло что-то светлое. Собака? Или очередной плод помутненного рассудка? Так или иначе, прильнув к щели между досками, Мердок попытался разглядеть, что творилось внизу. Тихий всплеск и рябь, прошедшая по воде, показались ему слишком реалистичными, чтобы списать все на бред, а стыд и ужас пережитого притупили осторожность. Капитан свесил ноги и спрыгнул. У берега было совсем мелко, вода едва доходила ему до середины бедра, и он сразу нагнулся, не желая упустить видение. В первую секунду Мердок окончательно убедился, что бредит.       — Стой! Не убегай! — все же воскликнул он, когда ребенок, стоящий по грудь в воде, бросился прочь, пытаясь забиться поглубже под причал. — Пожалуйста, не бойся. Иди сюда, — понизив голос, позвал он.       Ребенок (девочка или мальчик, Мердок не смог разобрать в тени) замер, вжавшись спиной в полусгнившую балку и глядя на чужака расширенными от ужаса глазами. Ни слез, ни всхлипов, ни криков — он был так напуган, что больше походил на дикую зверушку, попавшую в силки. Мердок выждал несколько секунд и медленно выдохнул.       — Все в порядке, — негромко протянул он, стараясь смягчить охрипший голос. — Я не с ними.       Он вытер лицо ладонью, решив отчего-то, что найденыша пугают его слезы, и совершенно не подумав, что лишь размазывает кровь по своим щекам. И без того круглые глаза ребенка сделались большими как блюдца.       — Нет-нет-нет, все в порядке, правда! — запоздало сообразив, Мердок умылся речной водой и торопливо вскинул голову, боясь надолго отводить взгляд. — Видишь, я такой же, как ты.       Он осторожно протянул ладонь, но ребенок съежился в комочек, погрузившись в воду до самого подбородка. Мердок отдернул руку и пошатнулся: резкое движение отозвалось болью в левом плече, голова закружилась.       — Фух, чуть не отключился, — проморгавшись, вымученно улыбнулся пилот. — Повезло нам, правда? Тебе было бы тяжеловато вытаскивать меня на берег. Хотя ты бы и не стал, наверное, — Мердок озорно подмигнул и принялся осторожно, стараясь не тревожить рану, расстегивать пояс с кобурой. — Оно и правильно, — сражаясь с пряжкой, продолжил рассуждать он. — Нечего всяких незнакомых мужиков тягать. А это нам не надо, это мы выкинем.       Зацепив кобуру за петлю одним пальцем, Мердок подержал ее на вытянутой руке, позволяя как следует рассмотреть, а затем выбросил прочь. С гулким всплеском пистолет ударился о поверхность воды и, словно прогнув ее на мгновение, скрылся из виду в сомкнувшейся над ним реке. Ребенок внимательно проследил за тем, как оружие исчезает в мутном потоке, но не шелохнулся. Притих и Мердок, гадая, как выманить найденыша из-под причала. Наконец его осенило, и он выудил из нагрудного кармана помятый ореховый батончик и разорвал блестящую упаковку.       — Ты, должно быть, кушать хочешь? Держи, — доверительно шепнул капитан и, видя, что ребенок все еще не спешит покидать свое убежище, откусил от краешка.       К горлу тотчас подступила тошнота. Кусок не лез в глотку, но Мердок сделал над собой усилие и состроил довольное лицо.       — М-м-м! — промычал он и протянул раскрытую ладонь. — Ну же, иди сюда.       Он не знал вьетнамского языка, но верил, что к дружелюбным жестам и приветливой интонации восприимчивы все живые существа: и животные, и люди, — но дети особенно. И это сработало: Мердок заметил в тени шевеление, и из укрытия высунулась девочка четырех или пяти лет отроду, стискивающая в объятиях грубо сшитую игрушку, отдаленно напоминающую собаку. Высунулась — и тут же ухнула в воду, зацепившись за что-то ногой. Мердок только и успел подхватить ее на руки и сунуть в кулачок промокший батончик.       — Утопил немного, но… Ух ты! — растерялся он, когда девочка жадно впилась в орехи зубами. — Действительно, нам ли с тобой беспокоиться об антисанитарии.       Ребенок молча сидел у него на руках, поглощая лакомство и изучающе рассматривая его изнуренное лицо. Стараясь не морщиться от боли, Мердок бережно погладил девочку по мокрым спутанным волосам.       — Как же я объясню тебе все это… — едва слышно прошептал он, прижимаясь губами к ее лбу.       Он зажмурился, чувствуя, как вновь защипало в уголках глаз, и девочка, то ли уловив перемену в его голосе, то ли ощутив едва заметную дрожь пальцев, отвлеклась от поедания батончика.       — Знаешь, — Мердок сморгнул и улыбнулся, взглянув в ее чумазое лицо, — у меня есть друг. Уродливый грязеед [1], мордоворот, страшный до жути, но души не чает в детях. Он отожмет пайки у половины подразделения ради тебя. Давай навестим его, хорошо?       Мягкий, доверительный тон Мердока возымел эффект. Не поняв ни слова из сказанного, девочка неуверенно кивнула и сунула за щеку последний кусочек батончика. Неуклюже скособочившись, Мердок стянул с себя летную куртку и как мог закутал в нее свою новую знакомую: не для того, чтобы согреть, куртка была насквозь мокрой и холодной, а чтобы спрятать ее от кошмаров внешнего мира. Кошмаров, причиной которых стал человек, лица которого он не мог вспомнить.