Служанки

— Уволиться? Шутишь?! С чего это? — недовольно переспросил отец ПЭ. — По личным обстоятельствам. — Каким? — Я не могу сказать. — Слушай, если что-то случилось, то мы ведь можем помочь. Ради чего тебе запираться? — Нет, вы не можете. Просто, пожалуйста, дайте расчёт. — Так… Ну, вот что. Ты ведь знаешь, что только вчера мы уволили Эмми. Не можем же мы остаться всего с двумя горничными. Пожалей их, в конце концов! Сколько им всего придётся делать! Так что подожди хотя бы до тех пор, пока я не найду кого-то нового. — А долго? — Ну, недельку, может быть… — А побыстрее? — Побыстрей не обещаю. Очень трудно, знаешь ли, найти адекватных девушек, которые будут убираться, а не визжать как резаные при виде моего сына, или не помчатся тут же к журналистам, рассказывая всякие небылицы… Слушай, а может, ты хочешь зарплату побольше? — О, нет. Я хотела бы просто уйти. Неужели вы не проживёте всего недельку с двумя горничными? Люди и вообще живут без слуг… Мне нужно, правда! Я здесь больше не могу. — Не болтай глупостей. Ты, видно, просто перенервничала. Или, может, переутомилась. — Неужели так трудно уволить меня, ну? — В следующую пятницу. — Сегодня! — Нет, — ответил старший барин. — Нет, и точка. Проходя мимо зелёной комнаты, Шарлотта краем глаза заметила, как хозяин милуется там с Аннабеллой, и окончательно убедилась в том, что не сможет, просто не в состоянии протерпеть здесь целую неделю. Прошлым вечером он растоптал её. Соблазнил, испортил, а потом взял — и унизил, словно она в чём-то провинилась перед ним или была бесчувственной куклой, с которой дозволено делать всё, что захочется. Вчера она вернулась в каморку в слезах. Кричала, рыдала, стонала и, наконец, рассказала Виолетте, которая, конечно, тоже не могла уснуть в таких условиях, всё, как есть. Ей было всё равно, станет та ревновать или завидовать, подкинет крысу, не поверит или устроит ещё что угодно. Больше ничто не имело значения. Шарлотта поняла уже тогда, что не останется работать в этом доме. Виолетта растерялась. По ней было видно, что она в самом деле немного завидует и верит не до конца. Десять раз переспросив подробности того, что произошло на кровати, она удручённо произнесла: — Он страшный человек. Совсем рехнутый! По нему дурка плачет, вот так вот я думаю. — Ты в нём разочарована? — Ненавижу его! — Значит, ты больше не станешь за ним бегать и хотеть с ним всякого такого? — Нет, — сказала вчера Виолетта. — Я продолжу… Пуще прежнего… Теперь Шарлотта отыскала её на кухне за мытьём посуды. — Слушай, — спросила она тихонько, удостоверившись, что вокруг никого нет. — Ты не знаешь, как тут поудобнее снять комнату? Ну, через газету или что… Может, у тебя знакомые сдают? — Какую ещё комнату? Ты, что… — Ухожу. Я серьёзно. Больше не могу тут находиться. Не останусь ночевать. Мне всё равно. — Так ты уволилась? — Они не отпускают. Наплевать. Я так уйду. Деньги у меня на первое время есть. Потом к бабушке вернусь или на другое место устроюсь. Они не заставят меня жить тут дальше. Не хотят давать расчёта — пусть подавятся… Может, ты знаешь какую-нибудь дешёвую гостиницу в этом городе? Та, в которой я остановилась, когда приехала, была отвратительной… Хотя лучше туда, чем остаться. — Ты точно решила? — Точней не бывает. Так что, ты не знаешь каких-нибудь вариантов? — Ну, слушай… На первое время мы можешь пожить у меня. — У тебя? — У родителей. Всё равно там моя комната пустует. — Они живут в Гелиополисе? Так ты местная? — Почти. В Джермантауне. Я позвоню своей маме, спрошу согласятся ли. И напишу тебе адрес. — Спасибо. Но только, прошу, не рассказывай никому! Говори, что ты не знаешь, куда я делась… Впрочем, не думаю, что в этом доме есть кто-то, кому вздумается искать меня… *** «Ну вот и закончилась часть моей жизни», — повторяла про себя Шарлотта, оставляя позади большие ворота и толпу вопросительно глядящих ей вслед людей возле них. Был поздний вечер, уже стемнело. Шёл дождь. Шарлотта собиралась взять такси, но решила, что если сделает это возле особняка, то водитель непременно решит, что она — какая-то чокнутая фанатка, которая попыталась вломиться в гости к артисту и была выгнана. Поэтому до угла Винчестер-роад она прошла пешком. Наверно, прошла бы и дольше, если б навстречу ей не попалась пара девочек-подростков с рюкзаками, которые громко, на всю улицу обсуждали, какое счастье приехать в город самого ПЭ, а потом спросили у Шарлотты, далеко ли до его дома. Решив, что с неё хватит, что эту страницу надо перевернуть как можно быстрее и что надо сей же час постараться оказаться подальше от этого злополучного дома, бывшая служанка взяла такси немедленно. И не прогадала — дождь усилился. Перед глазами замелькали включённые дворники, а между ними — автостоянки, заправки, закусочные, магазины распродаж и тому подобные невзрачные строения. Она возвращалась в обычную жизнь, в свой родной мир, привычный. В мир без безумной влюблённости и без безумных же унижений. В мир без ПЭ… Когда они ехали мимо кладбища, таксист включил радио. Видимо, у него тоже было дождливое настроение, так как, покрутив ручку приёмника, он остановился, наконец, на каком-то скрипучем блюзе: — Ладно, я отпускаю тебя, детка, — донеслось до ушей Шарлотты. — Но давай же, вернись домой однажды… Ты обмолвилась, что некогда любила меня. Но теперь ты, кажется, передумала. Почему бы тебе не пересмотреть своё решение, детка? Только дай себе немного больше времени… Шарлотта не слышала этой песни раньше, но голос своего бывшего барина узнала мгновенно. Она хотела попросить выключить, но постеснялась. Только и сумела, что отвернуться от радиоприёмника и постараться отвлечься… Не получилось. На заборе, мимо которого они ехали, висела афиша новейшего фильма с ПЭ. Он не отпускал её, никак не отпускал… Виолеттины родители приняли Шарлотту как родную. Видимо, они скучали в своём опустевшем гнезде и были рады, что хотя бы на время появился кто-то, кто разнообразит их жизнь. Шарлотту посадили за стол, накормили ужином. За столом, конечно же, пошли расспросы. И, конечно же, про ПЭ. Как могла, Шарлотта отбивалась общими фразами, подчёркивала, что артист — обыкновенный человек, совсем ничем не примечательный, с прислугой обращается отлично, и Виолетте работается у него наилучшим образом; что же до неё самой, Шарлотты, но она просто поняла, что прибираться изо дня в день — это не для неё. — Мою малышку тоже дома было не заставить прибираться, — вздохнула мать. — А теперь вон выросла какая… Устроилась к большому человеку и живёт там… Ох, подумать только! А она ведь одно время увлекалась им, ты знаешь? — Да, — ответила Шарлотта. — Мне она это рассказывала. Увлекалась, а теперь вот работает у него. Вот так милое совпадение! — Да-а-а… А он её не обижает? Не пристаёт к ней? А то все эти артисты… Ну ты знаешь… Разное рассказывают люди… — О, нет-нет. Он очень воспитанный! Никогда ничего лишнего себе не позволяет! — Хорошо. А то наша Виолетточка ещё такая скромная, невинная… Наконец, Шарлотту оставили в покое и проводили в бывшую комнату Виолетты. Едва переступив порог этой комнаты, она окончательно осознала, что бегство не удалось… Все стены, все шкафы, и даже кое-где и потолок были увешаны портретами ПЭ. Вырезанный из газет и из журналов, сорванный с афишных тумб, распечатанный на фотобумаге, найденный в вкладышах к жевательной резинке и к пластинкам, даже нарисованный вручную — он был всюду, во всех видах, во всех формах, возрастах и положениях. Обнимался с решетчатым микрофоном, держал кенгуру на веревочке, демонстрировал красную куртку, облокотившись на какой-то плетень, выворачивал ноги на фоне занавеса, украшенного символами НАТО… В военной форме, смокинге, в джинсах и синей рубашке, в оранжевой спецовке с похожим на апельсин шлемом, с нелепой тряпицей на голове, в пиджаках необычных расцветок, а также в тех самых комбинезонах, которые Шарлотта совсем недавно складывала в чемодан, — он был здесь в костюмах на любой вкус. А вкус Виолетты, надо сказать, сомнений не оставлял. Часть стены, прилегающая к кровати, была вся завешена фотками без одежды: идеально сидящие белые плавки на фоне пляжных пейзажей; мешковатые тёмные — и почему-то посреди комнаты, с телефоном; нелепейшие труселя на каком-то медосмотре… Шарлотта смутилась, впервые увидев своего барина настолько раздетым. И кому только в голову могло прийти снимать его в белье?! Окончательно «добил» её ряд карточек, где он стоял под душем. Нижней половины видно не было, так что воображение сразу же начинало подсовывать что попало… В углу комнаты, конечно, обнаружился проигрыватель, а под ним — набитый пластинками шкафчик. Шарлотта перебрала их все, но ни одного диска другого исполнителя, кроме ПЭ, найти не сумела. От нечего делать она решила завести первую попавшуюся… И сердце её бешено заколотилось от первых же звуков. — Она любит меня, она любит меня, она любит меня… — Барин словно бы не только говорил с ней, но и видел, стоял рядом. — Дама любит меня и демонстрирует это, несмотря на то, что задирает нос. Я её идеал, предмет желания. Под этим льдом она говорит как огонь. Она хотела бы прильнуть ко мне, хотя прикидывается недотрогой… О, нет, только этого не хватало! Песня звучала как чистое издевательство, Шарлотта поспешила её выключить. Убрала пластинку, вытащила другую, поставила… — Круши, пинай, ты не сможешь победить… Я заставлю тебя сдаться… Да, да, детка, я хочу тебя, ты никогда не уйдешь прочь… Просто нет никакого способа остановиться, как я тебе сочувствую. Каждую минуту, каждый час тебя будет трясти от силы моей любви. Что это? Розыгрыш чей-то? Или она просто сходит с ума? Шарлотта выключила и эту пластинку. «Посижу в тишине лучше», — решила она. Но в следующую секунду поняла, что так не получится. Она уже скучала по этому голосу. «Это просто для ознакомления, — уверяла она саму себя, выбирая новую пластинку. — Чтобы лучше узнать Виолетту. И чтобы знать современную музыку. И чтоб не скучно сейчас было…». Остановилась она на пластинке в голубом конверте с надписью «Золотые записи №3». Опустила головку звукоснимателя… и убедилась, что колдовство не рассеялось. — Когда мы целуемся, мое сердце горит, пылает незнакомым желанием. И каждый раз, целуя тебя, я знаю, что и твое сердце горит!.. — пел хозяин. — Дорогая, сдавайся! Шарлотта сдалась. Обессиленная, она легла на кровать и позволила волшебным звукам нести её туда, куда им заблагорассудится. Она запрокинула голову. Он был и на потолке. Молодой, весёлый, насмешливо улыбающийся — словно смотрел прямо на неё и призывал: — Не сдашь ли ты в мой плен свои губы, свои руки, свое сердце, милая? Стань моей навеки… Стань моей в эту ночь… Прямо напротив кровати, на уровне глаз, висело несколько фоток, где ПЭ на какой-то убогой пожарной лестнице лизался с неизвестной Шарлотте особой; причём выглядело всё так, словно той не больно-то и хочется, а он, напротив, очень заинтересован. «И чем она лучше меня? — пронеслось в голове. — Впрочем, я тоже знаю теперь, каковы эти губы на вкус… А что, если там было так же? Что, если с ней он тоже делал на камеру, ради забавы и фотографий?.. Но почему же я ей не сочувствую, в таком случае?». — Тебе одиноко в этот вечер? Скучаешь по мне? Ты жалеешь, что мы разошлись? В твоей памяти застрял тот яркий день, когда я поцеловал тебя?.. — доносилось, меж тем, до её ушей. — Кресла в твоём доме кажутся пустыми? Смотришь на порог и видишь меня?.. Шарлотта поглядела в сторону входной двери. Изнутри она была украшена огромным плакатом, на котором во всех подробностях был запечатлён поцелуй Аннабеллы и ПЭ. «Поцелуй меня два раза! — значилось на плакате. — Это весело! Это круто! Это незабываемо! Смотрите с 10 января во всех кинотеатрах!». Глаза у обоих были закрыты, и Шарлотте бросилось в глаза то, что ресницы ПЭ были длиннее, чем ресницы его партнерши. А ещё в том, как он обнимал её, в том, как просто держал руку на её спине, было что-то невероятно волнующее. Смотреть на эту картинку было и счастьем, и страданием одновременно. «И я знаю, каково это», — крутилось в голове. А на смену этой мысли тут же лезло: «Ведь, должно быть, они это делают прямо сейчас там, вдвоём…». — Младшая сестрёнка, почему бы тебе не сделать того, что делала старшая… Она плохая, злая… Пожалуй, я попытаю счастья с тобой… Поцелуй меня разок-другой, младшая сестрёнка… Интересно, что бы произошло, если бы она не прервала вчера всё это безобразие? Как бы далеко он мог зайти?.. Зря она остановила… Надо было брать от этой ситуации по полной! Заодно и поставить ПЭ в глупое положение. И чтоб эта Аннабелла не соскучилась, за ними наблюдая!.. Шарлотта встряхнула головой в надежде, что глупые мысли оттуда вылетят, и решила ложиться спать. Принялась раздеваться. — Хочу твой поцелуй, ведь я точно не промахнусь, имея такой талисман, как ты… Иди же и будь моим скромным талисманом… Я хочу держать талисман в своей руке… Хочу обладать им сегодня вечером… — А я тебе не игрушка, понятно? — пробормотала Шарлотта вслух. — И пошёл ты нафиг, блин, вообще! Она села на кровать, чуть-чуть подумала и решила открыть верхний ящик прикроватной тумбочки, уверенная в том, что там будет Библия, которая, конечно же, поможет направить мысли в нужную сторону. Но Библии внутри не оказалось. Вместо этого там лежала вырванная из какого-то журнала страница, где был нарисован ПЭ в коричневой рубахе, держащий девицу через колено и шлёпающий её. Это было невыносимо. Потом пластинка кончилась и стало невыносимо уже вдвойне. Шарлотта поставила её заново. Всего за ту ночь она послушала её раз десять. Это было возмутительно, нелепо, бессмысленно и по-детски… Это было прекраснее, чем, что-либо, что она слышала раньше. Это было и сладко, и больно — как-то, что он делал на той картинке из верхнего ящика. Это было так стыдно, так невежливо, это наверняка не мешало спать Виолеттиным родителям… Но Шарлотта не могла заставить себя выключить.