Пусть они меня пытают

Мой отец — эшафот, моя матерь — кровавая плаха. Я сжигал города и мосты не за честь и любовь. А врагини, враги и друзья — я послал бы их нахуй Я согласен платить головой за бессмысленность слов. Я тянулся к тебе в темноту, я обжёг свои руки. Я опять закричал, но никто не услышал мой крик. И в объятьях зимы я уснул, как в объятиях шлюхи. Я чужой для неё. Я — опять в пантеоне чужих. Мой отец — эшафот. И меня к нему снова послали. Я родился опять для того, чтобы встретиться с ним, Мне знаком этот блеск окровавленной выцветшей стали, Мне знаком этот блеск даже лучше просторов родных. К своей матери я возвращаюсь во снах и легендах, И о смерти своей с ней в темнице опять говорю. Она слушать устала меня, ну, а мне надоело быть жертвой, Я кляну каждый раз перед плахой кровавой зарю. Я любил их, конечно, обоих жестокой любовью. На кострах инквизиций горят за такую любовь, А на дыбе платить за неё удушающей болью Я готов, хоть её уже нет, как бессмысленных слов. И с тех пор я уверовал в нашего мудрого бога, Чтобы в омуте слёз ни за что никогда не пропасть. Он ко мне приходил в темноте, освящая дорогу, И однажды сказал, что даст мне безграничную власть. И я стал палачом за все жизни, пожалуй, впервые, И я был слишком рад, чтобы думать о том, что творю. Пусть потом истерзали огня языки золотые, Пусть на плахе рыдал я потом — всё на счастье царю! Мой отец здесь никто. А мой бог — мой нежнейший убийца. Я согласен платить за убытки его головой. Только господа нет, потому мне ночами не спится. Лишь одну я сильнее любил в сотню раз, чем него. Только плаху я сильнее любил, чем их всех, вместе взятых. Сколько боли и тьмы причинила мне эта любовь… Но уж лучше испить в страшных муках смертельного яда, Чем уйти от неё и не слиться с ней в музыке снов.