Что-то не так, не могу объяснить. Всё изменилось после прилёта птиц. Чего-то не хватает, я себя ощущаю жертвой, но одновременно хочу и поохотиться. Что-то не так, я не могу объяснить. Ты знаешь, что я имею в виду, верно? Я кое-что увидела или что-то натворила, что сделало меня такой. Мог бы ты мне помочь? The Neighbourhood — Prey
— Блять, — лениво хрипит Генри, жарясь на солнопёке, скрыв лицо в тени старого, давно лишённого шин «нэша». Глядит на Пат и ерошит жёсткие отросшие волосы на затылке, — ты-то хоть не свалишь? — Нет, — отвечает ему Хокстеттер, расслабленно потягиваясь, вскинув вверх тонкие белые руки со сцепленными в замок пальцами. С земли Бауэрсу открывается чудный вид на девичью задницу — джинсовый подол топорщится, и Генри даже не приходится склонять голову, чтобы заглянуть под юбку. Ноги у Пат в пурпурных синяках и не отболевших, но успевших затянуться коростой ссадинах. Как-то раз, отсосав Бауэрсу, она имела неосторожность небрежно утереть губы и полезть к нему целоваться, а он, брезгливо скривившись, грубо оттолкнул её, аргументируя выходку рычащей колкостью: «Я не собираюсь с тобой сосаться. Не хочу ощущать вкус собственного члена во рту» Она тогда смачно плюхнулась, содрала кожу, но даже бровью не повела — молча поднялась на ноги, выхватила из кармана сигарету и закурила как ни в чём не бывало. Теперь же Пат берёт с покорёженного ржавчиной и временем капота его «Зиппо», нагревшуюся от прицельных жарких лучей, крутит её в пальцах и высматривает сквозь затемнённые линзы солнцезащитных очков улепётывающих из поля видимости Крисса и Белча. Время только-только перевалило за обеденное, а эти двое спешно засобирались, как-то застенчиво сообщив о своих планах. — А отсосать папаше тебе не надо? — вопрошает Генри, злобливо извернув причину столь быстрого отбытия Крисса. На самом-то деле Вику нужно было подсобить отцу в сборе кукурузы. — Нет. — А раскидать газеты? — этим пару минут назад оправдался Хаггинс. — Нет, — выдаёт Пат сухим низким голосом, и оборачивается к Генри, почувствовав, что задний карман комбинезона едва оттянулся. — Хорошо, — зажав между зубов сигарету, роняет Генри, и выхватывает у Хокстеттер из пальцев свою зажигалку. Пат выменивала пачку «мальборо», снимала слюду, отрывала крышку и совала распотрошённую коробку в задний карман, чтобы при желании удобно было вытягивать одну за другой никотиновые цигарки. Однако, кроме самой Пат к её запасам табака имели доступ Белч, Крисс и, конечно, Бауэрс. Крисс обычно предупреждал о всплеснувшемся желании подымить, и Пат добродушно передавала ему сигарету. Генри просто брал без спроса, когда вздумается, нырнув за пачкой в заманчиво оттопыренный карман. А Белч, прежде чем взять сигарету, иногда задерживал руку на ягодицах Пат. Хокстеттер же смотрела на него в упор и глаза её казались ему смолисто-чёрными, будто пробуравленными (хотя Реджи знал, что они были серо-голубыми). Хокстеттер одаривала его взглядом безразличным и пустым, и отворачивалась, холодно обнаружив, что ширинка брюк Белча заметно вздулась. Дымок, закручиваясь, поднимается от подпаленной Бауэрсом папиросы. — Дай-ка и мне, — просит Хокстеттер, наклоняясь к Генри. Тот крепко затягивается и, едва оторвав от губ сигарету, поворачивает её фильтром в сторону Пат. Ей приходится заправить лезущие в глаза чёрные волосы за уши и согнуться в три погибели, чтобы поймать сигарету. Грудь её прижимается к плечу Генри, волосы щекочут щёку. Губы Пат обхватывают покусанный фильтр и касаются подушечек пальцев Генри. Она делает быструю и короткую затяжку, выпускает дым в бок и затягивается снова, глубоко и жадно, — рыжий огонёк прожорливо поглощает табак, плотно завёрнутый в бумагу. Бауэрс, даже не глянув на Хокстеттер, большим пальцем щёлкает по фильтру. Пепел пикирует Пат на голую ногу, немного щиплет кожу, остывая, и слетает на землю, подхваченный ветром. Хокстеттер выпускает сквозь губы струйку сизого дыма и упирается копчиком в капот «нэша». Многочисленные серебряные кольца на пальцах сверкают, загадочно подмигивая. Ценник на краденных очках белеет, как бельмо на зрачке. Когда-то давно, впервые придя на здешнюю свалку, Пат решила, что тут, на открытом, изрядно захламощённом пространстве, слишком солнечно. И, в очередной раз шлёпая в назначенное место, заскочила по дороге в первый попавшийся магазинчик, а при выходе утащила очки — простенькие, в пластиковой оправе с мелким цветочным принтом. Просто взяла их со стойки у выхода, как обычно дома брала с тумбочки ключи перед уходом, и, не оглядываясь, вылетела за двери. Погони не было, и она бодро зашагала, растягивая губы в широкой улыбке, радуясь поживе и едва сокрушаясь над проступком. Да, Пат ошиблась. Да, Пат нарушила правила. Она делала это нечасто, но делала. Иногда её ловили и она получала заслуженное наказание — именно в тот день Генри пихнул её в грудь и Пат шлёпнулась на гравий, ободрав ноги. А иногда выходила сухой из воды — как вышло после того случая с Эйвери. Конечно, Бауэрс не догадывался, что его жестокость и порывы злобы изредка оплачивают проступки Хокстеттер, но он от этого, в любом случае, не страдал и не выигрывал. Всё, что останавливало Пат Хокстеттер от нарушения правил — Генри Бауэрс и хрупкая сила воли. Ей этого было достаточно. Она жила вполне припеваючи. Апатичная, стойкая к боли, глубоко уверенная в том, что в мире, кроме неё-единственной, никого не существует. Ни одной живой души. Окружающие были пусть и ощутимой, плотно окутывающей, но всё же иллюзией. Они заводили детей, занимались любовью, беспокоились о счетах, кричали на школьных переменах, сидели в четырёх стенах, плакали в кроватях, смеялись в кинотеатрах на поздних сеансах, боялись, что однажды сойдут с ума. Пат впитывала происходящее, как картинки из телевизора, плывущие по комнате, шепчущие в одно ухо и вылетающие из другого. По-настоящему существовали только Пат Хокстеттер и крепко удерживающие её правила. Пат наблюдает за Генри пристально, рассматривает шрамы на его спине — тонкие, недлинные (примерно с ладонь), беспорядочные и неглубокие. Они подзаживают на его выпирающих лопатках, пересекают линию позвоночника, прячутся за поясом джинсов. Пат заинтересованно клонит голову, когда Генри, зажав кончик сигареты уголком губ, хватается за обожаемый им выкидной нож. Бауэрс заносит холодное оружие, и улыбка Пат, обычно не сползающая с губ, зловеще расширяется. Виктору Криссу иногда казалось, что у Хокстеттер от краешков рта до мочек ушей протянута бесцветная леска, не дающая улыбке исчезнуть. Он долго рассматривал её профиль, но никаких верёвочек не обнаружил. «Странное сочетание, — думал он, глядя на Пат, — глаза пустые, а улыбка тянется так, будто у неё в голове не переставая транслируются самые отменные шутки, какие только может отмочить лучший комик мира». Бауэрс зажмуривает один глаз и прицеливается, перехватив нож за лезвие. Остриё, выпорхнув из его пальцев стальной убийственной бабочкой, прибивает к земле маленькую, не вовремя выползшую погреться на солнце ящерку. Покрытая чешуёй дурашка, к своей неожиданности проткнутая насквозь, заизвивалась, подогнула когтистые лапки и замерла в оцепенелом ступоре. У Пат по рукам будто пробегает разряд электричества. Возбуждение. Ещё далёкое, не развившееся, но неукратимо поднимающееся и захватывающее тело. В горле пересыхает, глаза расширяются, улыбка расплывается. Она спрыгивает с «нэша» и спешит к медленно загибающейся ящерке. Падает перед ней на колени, вожделенно рассматривая металлическое лезвие, поблёскивающее на солнце; прослеживает за неспешно выползающей из-под упругого тельца кровью; заглядывает в глазки с чёрными линзовидными зрачками, беспокойно смотрящими на неё. С мольбой. С глубоким отчаянием. Ох, если бы Пат могла видеть глаза своего брата — в тот день, когда душила Эйвери подушкой в его же кроватке, — она бы непременно отметила шокирующее сходство умирающих. Хокстеттер проводит пальцем по шершавой спинке ящерицы. Генри, поднявшийся с гравия, заступает носком ботинка на хвост замеревшей чешуйчатой бедняжки и достаёт из её тельца нож. Пат будто попадает под гипноз. Пребывая в какой-то полудрёме, она поднимает очки на макушку, подползает поближе к Генри, опирается на ладони, низко склоняется к земле и проводит языком по мыску его сапёрного ботинка. У Бауэрса округляются глаза от происходящего. Он ещё недолго следит за тем, как Хокстеттер, глядя на него снизу глазами потемневшими, будто заволочёнными пеленой, слизывает с его сапог, от ранта к шнуркам, перемешанные грязь и кровь. Осознание пробивает его стрелой и он, с омерзением рыкнув, отпинывает Пат, саданув её ребристой подошвой по скуле. Очки отлетают на добрых три фута, одна линза трескается. Пат опрокидывается на спину, ощущая скрипящие на зубах пыльные крошки и впивающийся в лопатки острый гравий. Шмыгает носом, часто моргает от слёз, выступивших против воли, пока Бауэрс неверяще пялится на влажно лоснящийся носок ботинка. Щека у Хокстеттер стремительно опухает, краешек губ щиплет. Она усаживается на колени, не расстроенная и не потрясённая, и спрашивает: — Тебе что, не понравилось? — Ты в конец рехнулась, Хокстеттер? Она утирает кровь, бегущую из уголка рта, кроваво щерится. Тёмные волосы занавешивают лицо, радужки заволакивает чернотой, жилы на шее вздуваются, кожа на загривке горит. Пат чувствует столько всего, такой широкий спектр эмоций, что у неё идет кругом голова. — Хочешь потрахаться? Бауэрс смотрит на Пат ошарашенно, будто впервые получил такое предложение. Прослеживает за тем, как на её футболку с вышитой красными нитками надписью «Я ♥ ДЕРРИ», капает кровь. Как лямки комбинезона, которые Хокстеттер подтягивала высоко, сползают с худеньких плеч. Как груди, маленькие, упругие, торчат бугорками под майкой. Пат подползает к нему медленно, с боязливостью, пока наконец не замирает подле его ног, подобно глубоко преданной собачонке, льнущей к своему хозяину. Поднимает на Бауэрса глаза и щурится из-за яркого солнца, распалившего до слепящей белизны. Генри тяжело сглатывает и крепче сцепляет зубы вокруг чадящего сигаретного фильтра, пока Пат почти в слепую скользит пальцами к его ремню. Острый кадык ходит у него под кожей вверх-вниз, когда губы Хокстеттер оказываются на уровне ширинки его джинсов. Генри рывком откидывает бычок в сторону и сжимает двумя пальцами подбородок Хокстеттер. Она чутко воспринимает этот жест за призыв подняться и, глядя ему в глаза, встаёт на некрепкие ноги. Генри хватает Пат за талию, с силой стискивая бока, и резко толкает её к разваливающемуся «нэшу». Хокстеттер едва ли не с хрустом прогибается в спине, упершись ягодицами в ржавую рухлядь, и, горячо выдохнув Генри в ухо, усаживается на капот, развязно разводя ноги в стороны. Бауэрс импульсивно проезжается ладонями от её коленей, по бёдрам и сжимает грудь. Губы Пат так притягательно распахиваются. Но Генри не хочет их касаться — кровь ещё влажно поблёскивает у уголка рта, чертит алую линию по подбородку и подсыхает на вышитом на футболке сердце. Бауэрс тесно прижимается к Пат тазом, задирает джинсовый подол её юбки-комбинезона — ткань плотная и плохо поддаётся, трескуче натягивается и впритык прилегает к гладкой коже раскинутых бёдер. Хокстеттер закрывает глаза, улыбается в растущем опьянелом наслаждении и запрокидывает голову, подставляя шею под отрывистые пылкие поцелуи. Бауэрс заворожённо рассматривает беспорядочную россыпь родинок-крапинок на щеке у Пат, пока ему не срывает крышу. Он тыкается носом в плавный изгиб шеи и смазано проходится горячими губами по тощему плечу, прикусив выпирающую ключичную косточку вместе с воротом майки, павлинно гласящей:Я (кровавое пятно на сердце) ДЭРРИ
Рука Пат обхватывает затылок Генри. Пальцы, унизанные кольцами, зарываются во вздыбленные волосы. Она уже не помнит как ловко расстегнула ремень, но свободная ладонь её скользит вниз по рельефному, резко сокращающемуся от тяжёлого дыхания мальчишечьему животу и уверенно, с толикой откровенной похабности, обхватывает напряжённый член. Пат направляет его в себя, с жаждой страстной взвинченности, двинувшись бёдрами вперёд порывисто, — наверное, даже слишком, потому что неожиданно съезжает с нагретого солнцем капота и Генри проникает в неё куда резче, чем планировал. Хокстеттер, испустив сладко-тяжкий стон, крупно вздрагивает и пылко прижимает Генри к себе. Подушечки пальцев проходятся по спине, незнающе задевая шрамы. Бауэрса от этого пробирает злобой, затаённой на виновника его увечий. Пробирает ненадолго — на мимолётную, растворяющуюся секунду — и улетучивается. Смягчаясь под прикосновениями, возбуждаясь от податливого тела, откликающегося на каждый его рывок, Генри, зажмурившись, глубоко всаживает член в Хокстеттер. Всё то немногое в Пат, способное чувствовать, бунтуется, приходит в головокружительный экстаз, искрится бенгальскими огнями, прокатывается волной колючих мурашек по коже, сворачивается горячим огнём внизу живота, когда Генри уверенно наращивает темп, самозабвенно толкаясь в ней. Запыхавшаяся от стонов, жажды и жары, утомлённая дикими ласками, она бездумно подчиняется столкнувшему их знойному желанию, надеясь унять не стынущую сладкую дрожь в телах. И весь этот крышесносный калейдоскоп выдавливает Пат из чёрно-белого мира, в котором она так спокойно прибывала, вознося до небес к красочным, полным чувств и эмоций облакам. Удивлённая открытием, она широко распахивает глаза и гибко прогибается в пояснице, прислоняясь своим животом, плоским и белым, к рельефному и раскалённому животу Генри. Ещё пара толчков, пара импульсивных движений и Бауэрс, сжав Хокстеттер у рёбер, кончает в неё. Сцепив зубы, он, опьянело качнувшись, наваливается на Пат и упирается шершавыми ладонями по обе стороны от её бёдер. Хокстеттер елозит по нагретому ржавому капоту и, обхватив Бауэрса за пояс, прижимает его к себе. Видит через крепкое мальчишечье плечо ряд корявых, помятых временем, авариями и нерадивыми хозяевами, автомобилей. Лобовые стёкла, выбитые камнями хулиганов и кувалдами здешних работников, зубасто щерятся оставшимися в рамах осколками. Номерные знаки сняты. Двери сорваны. Крышки багажников, погнутые и кривые, топорщатся, открывая отделения для поклажи, наполненные теперь сухими листьями и паутиной. Пат видела эту тихую устарелую идиллию сотню раз, и ей нравилось наблюдать за здешним спокойствием. Но теперь, Пат это почувствовала не телом — разумом — в обыденной обстановке что-то неуловимо изменилось. По сути, то благоденствие, в котором она имела счастье прибывать, было заслугой и виной именно интуиции. По её наводке она забрела в правильный магазин и беспрепятственно слиняла оттуда, стащив очки. По её предостерегающему шепотку решила умолчать о том, что сотворила с Эйвери. И по её подсказке поняла, что они с Генри здесь не одни. Будучи в доверительных отношениях с внутренним чутьём, Пат зорко обводит взглядом рядок автомобилей, прерывающийся узкими дорожками гравия. И на миг, краткий, но решающий, примечает рыжую макушку, высунувшуюся из кабины «студебекера», а затем глаза — большие, расширенные испугом. Сомнений не остаётся: шухерившейся наблюдательницей оказывается ебучая Беверли, мать её, Марш. — Генри, — сипло произносит Пат, уже не замечая, как его пальцы сжимают грудь. Сознание резко сосредотачивается на одном, слишком трусливом, чтобы показаться, человеке, — глянь-ка. Бауэрс отваливает от Пат, наскоро застёгивает штаны и оборачивается, проследив за её прицельным взглядом. — У нас всё это время была гостья, — тянет Хокстеттер, со спокойствием и широкой улыбкой наблюдая, как девчонка, прятавшаяся в груде покарёженного металла, резво выскакивает из кабины, — и она сваливает. Хлёстким ударом в спину, разрядом тока, оживляющим все спящие инстинкты, звучит хриплый рёв Генри: — Лови эту пиздюшку! И Пат, спрыгнув с «нэша», бросается в погоню.***
Они с Генри гонят эту дрожащую суку по свалке, как голодные волки гонят прыткого кролика по лесу. Гонят невидяще, потому как паршивке хватает форы и везения на то, чтобы улизнуть. Для Пат этот безумный марафон сродни охоте. Опередив Генри, она несётся мимо вращающихся лопастей ветрогенераторов, походящих больше на сумасшедших металлических маргариток-переростков, мимо шахт, шумящих, как пчёлы в улье, минуя заброшенный колодец, давно превращенный в свал всяких нечистот (который Пат иногда любила освещать, бросая туда зажженную бумагу), точно зная, что Марш вот-вот и попадётся ей, запыхавшаяся и ошалелая. И она попадается. Ну, почти. Пат, дикая и изнурённая, вырывается вслед за Беверли из кустов на берег — крохотный островок гравия, разделяющий бурный ручей и плотную стену переплетений колючей зелени. Марш резко замирает на месте, напоровшись на речушку. Оглядывается на Пат (тоже остановившуюся), абсолютно потерянная, устрашенная и лишенная шансов на побег. Деваться ей некуда. И ликующая Пат улыбается ей широко и жутковато. Она слышит Генри, рвущегося тараном сквозь густые заросли. Видит обомлевшую Марш, пугливой, как у воришки, поступью шаркающей по жалким ярдам гравия к реке. Опьянённая успехом поимки, глядя исподлобья глазами серо-голубыми, медленно темнеющими, Пат резко, в попытке напугать, грозно подаётся плечами вперёд и тяжело топает по мокрому береговому гравию. Марш подпрыгивает от испуга, разворачивается и резво скачет по редким, некрупным камушкам, преломляющим буйное течение речушки. Хокстеттер, безо всяких размышлений, кидается за ней. А дальше… Всё выходит так, как выходит. Пат валится с ног. Не хило так при этом ёбнувшись затылком. Походу, так увлеклась охотой на рыжую соплячку, что не заметила под подошвой сапёрного ботинка (размера на два больше, чем нужно) треснутый камень, оступилась на прерывистом, ненадёжном мосточке из кирпичей, и плюхнулась в воду. Сознание она не потеряет — и тем, наверное, хуже. Но мысли о продолжении погони быстро выветриваются из её головы. Не разлепляя век, ощущая, как шумящий поток воды лижет ей шею и кончики ушей, ерошит волосы на загривке и мочит одежду, Пат некоторое время валяется без движения. А потом чувствует. Впервые чувствует. Боль. Не в полной мере — лишь жалкую тень физического страдания. Пат пробует это ощущение очень осторожно, откусив, как многие люди впервые пробуют сомнительную на вид вкуснятину, жалкую кроху. Коль прорезает руки, заставляя Пат резко осесть и выставить руки вперёд. Она широко распахивает глаза и разом немеет, будто ей во всё тело впрыснули огромную дозу новокаина. Рот её раскрывается, страх отражается на лице, застревает в глотке, приклеивается к языку, неспособный слететь с губ криком. На её руках, тощих, сухопарых, присосавшись к предплечьям и кистям, в каком-то ужасающем беспорядке, сидят пиявки. Пиявки! Тошнотные склизкие твари, которых Пат боялась с тех самых пор, когда, будучи ребёнком, вылезая из озера, заметила их, приклеившихся к белой коже, на груди, животе и ногах. Какая-то мощная сила завладела тогда Пат, заставила метаться в состоянии транса, подобно ведьме на шабаше, и кричать до сорванной глотки, пока отец наконец не отцепил всех мелких тварей до последней. Пиявки. Чёрные, лоснящиеся, жирнющие. Хокстеттер, сначала медленно, как во сне, будто силясь взлететь, машет руками, понадеявшись, что пиявки отвалятся сами, но ничего подобного не происходит. Они и не думают отпускать её. Круглые зубастые пасти только крепче впиваются в кожу. Кровь бежит тонкими алыми дорожками по рукам. Оголтелое сердце заводит в груди. Оторопелое бездействие отпускает Хокстеттер, и она херачит руками по воде. С воплями мотается из стороны в сторону, молотит пятками по дну речушки. Волосы свешиваются ей на лицо, хлещут по глазам. Она кричит, надрывая голосовые связки, что есть мочи лупит по пиявкам, вспенивая вокруг себя волны. Пытается подняться, но подошвы скрипят по илистому камню, и Пат грохается обратно в воду, хлопаясь ладонями да зашибая задницу. В одном кармане расплющивается пачка сигарет, в другом — глухо звякает зажигалка. Понадеявшись найти спасение в «Зиппо», Пат тянется за ней. Извлекает дрожащими пальцами металлический коробок с откидной крышкой. И только трепыхающийся огонёк касается одной из пиявок, кто-то подлетает к ней со спины да хватает за плечи. Хокстеттер в испуге едва не откидывает зажигалку. Крышка от рывка захлопывается, скрывая пламя. Пат резко оборачивается, с ужасом глядя на Генри, чудесным образом появившегося как раз в аккурат начала нового приступа её горячки. Бауэрс стоит по колено в воде и даже секунду улыбается — пока Пат не принимается отпето вырываться из его хватки. Так отчаянно и яростно, будто Генри не по-дружески хлопнул её по плечам, а попытался выколоть глаз булавкой. И ухмылка его сменяется оторопью. — Какого хуя, Хокстеттер? — Пиявки! — срывающимся голосом вопит Пат, словно это может разом известить Бауэрса обо всём произошедшем. — Пиявки? Какие, к херам, пиявки? — Ты не видишь? Здесь везде пиявки. Убери их, Генри! Убери их от меня! — Что ещё за фокусы? — вопрошает Генри, ошалело глядя на Пат. — Ты прикалываешься?! Если так, то лучше завязывай. Пат снова хочет что-то прохрипеть. Одной рукой она остервенело сжимает зажигалку, другую стискивает в кулак. От предплечья к кистям тянутся свежие раны, напоминающие следы от раскаленных десятицентовых монет. Но этих мерзких гадов нет. Раны есть. А пиявок — нет! — Что стряслось-то, а? — снова интересуется Генри севшим голосом. — Что у тебя с руками? Пат, пребывая в предобморочном мандраже, протирает глаза, проверяя, не почудилось ли ей. Откидывает растрепавшиеся волосы с лица — одна прядка цепляется за выступающий узор кольца, и Хокстеттер беспомощно дёргает рукой, пока волосы не отцепляются. — Алло! Я с тобой разговариваю, слыш! — А я тебе говорю, тут пиявки! — огрызается Пат. — Были… Много! Хоть прибей меня на этом месте, они здесь были. Генри хмурится. Качает лохматой головой. Шагает к Пат, вымочив джинсы уже почти по колено. Касается ладонью её макушки. — Да тебе башку напекло, вот тебя и глючит. А руки об кусты ободрала, сечёшь? — Я видела то, что видела. Они мне не показались, — тихо бормочет Пат, глядя на Бауэрса снизу вверх. Испуганная, едва не хнычущая, полуутопшая. Грудь её быстро-быстро вздымается и опадает. Сквозь белую намокшую футболку Генри видит острые соски. Он ловит её за подбородок, сжимает двумя пальцами щёки, заглядывает в глаза испытывающе. — Ты, блять, ебнулась, да? Пат дёргается, нечаянно прикусывая язык. — Ну раны-то ты видишь? Видишь же? — Хрипит она, протягивая израненные руки к Генри. — Я не страдаю слепошаростью. — Откуда они взялись, по-твоему? Генри пристально оглядывает круглые царапины и выдаёт: — В душе не ебу. — До пиявок ссадин не было. — Скажешь «пиявки» ещё раз и я тебе всеку, клянусь. — Мне не показалось. Они были реальными, понятно?! — Понятно, — раздражённо рычит Генри. Обессиленная, слишком потрясённая, чтобы начать двигаться, Пат смотрит на Бауэрса. Тот глядит куда-то ей за спину — сосредоточенно, с недоумением. И Хокстеттер замечает, что Генри меняется в лице: глаза его расширяются, а губы дрожат. Может, он понял, что на сегодняшний день безнадёжно упустил Марш, а может — внезапно прозрел. Согласившись со вторым вариантом, Пат едва успевает обернуться, как пальцы Генри смыкаются чуть выше её локтя: — Греби домой, Хокстеттер, — говорит он, услужливо вытаскивая Пат из воды. И добавляет заметно поблекшим голосом: — На сегодня с тебя хватит. Самой же Хокстеттер в этот день открывается страшная правда: Какая-то сила дала Беверли сбежать. Какая-то другая сила, куда более мрачная и мощная, могла забрать её саму.