Что ж, похоже, у меня ломкие кости, Я прикусываю язык и поджигаю свои мечты. Голос слаб, чтобы что-то вымолвить, А ум полон размышлений и тайн. Сделанного не изменишь, мы учимся на самых недобрых временах. Сделанного не изменишь, мы учимся у тех, кого больше всего боимся, И у тех, кого больше всего ненавидим, — учимся. Daughter — Candles
Кран выкручен до предела. Напор большой. Горячая вода заполняет ванну быстро. Пат сидит, приткнувшись сутулой спиной в острый сход холодных кафельных стен. Губы у неё пересохли, подглазины воспалились. Бледная кожа сделалась серой, будто присыпанной пеплом. Расслоившаяся от воды пачка никотиновых цигарок, обычно оттопыривающая задний карман джинсов, дрейфует рядом. Вспыхнувшее желание подымить с успехом игнорируется. Да и к тому же, у Хокстеттер нет зажигалки (она каким-то загадочным образом перекочевала обратно в руки Генри), а имеющиеся папиросы пришли в непригодность. Табак с ошмётками вымокшей бумаги, колеблясь на мерной поверхности воды, плывут к переливному отверстию с перекрёстной заглушкой. Тёмные волосы занавешивают заострённое лицо, раздражающе щекочут щёки и нос. Пат откидывает слипшиеся пряди назад, проводит влажной ладонью по лицу. С правой скулы заметно спала опухоль. Металл многочисленных колец холодит раскалённую кожу. Горло у Пат першит то ли от проглоченной песчаной пыли, то ли от криков, сорвавших глотку до хрипоты. Уперев предплечья в края ванны, она безотрывно сверлит дымно-голубыми глазами успевшие затянуться коростой ссадины на руках — круглые, как монеты, влажно-блестящие от воды и почерневшие от свернувшейся крови. Хокстеттер скребёт ногтем коротким, с забившейся под него землёй, по образовавшейся корочке, до сих пор не веря в произошедшее. Эти мерзкие, скользкие твари… Они едва не сожрали её живьём! Едва не высосали всю её кровь… Могли они быть тут? В ванне? Попасть вместе с речной водой на насосную станцию, миновать очистку водных ресурсов от ржавчины, железистых бактерий, хлорорганических соединений, проплыть многокиллометровую ветвистую систему трубопровода и вывалится в пенную воду?.. Только подумав об этом, едва представив, как ванна наполняется сотнями извивающихся пиявок, Пат вся подбирается. Обхватывает разодранными руками колени, недоверчиво глядит на столб льющейся воды, страшась заметить чёрные тени в потоке. Хокстеттер боится, как бы пиявки не заползи ей в нос, в уши, не принялись нагло блуждать между ног и лезть в рот; как бы они не спустились уже в пищевод, в желудок, и дальше, дальше, дальше, в кишки. Её бы рвало, и пиявки выскакивали наружу, лоснящиеся от слизи и крови. Картинка эта так живо проносится перед глазами Пат, что страх быть однажды съеденной заживо разъедает ей кости кислотой. Оцепенение охватывает жёсткими холодными ручищами, и Хокстеттер резко поднимается из воды — встаёт, прямая и напряжённая, глядя огромными глазами на искажённое отражение в запотевшем зеркале. Потом, очнувшись, перемахивает через квариловый край купальни. Пытается найти точку опоры, но вместо этого валится на холодный кафель, шмякнувшись бедром. Ладони её разъезжаются на мыльно-скользкой плитке, тело прошибает нехорошим ознобом. Ослеплённая мокрой завесой собственных волос, Пат, на заднице, скребя пятками по полу, быстро-быстро отползает в угол комнаты. Вопит, как одуревшая, до хрипоты, забившись мокрым худеньким зверьком в куток между корзиной для белья и стеной, зная, что её никто не услышит и никто не придёт. А кто мог ей помочь, если даже её собственная мать не видела зияющих ран на теле дочери? Всё, что спросила миссис Хокстеттер, когда Пат, вымокшая до нитки, в чавкающих ботинках, заявилась домой, это пресловутое: «Попала по дождь?» И это при том, что в Дерри уже неделю столбик термометра не опускался ниже отметки двадцати восьми градусов, а небо ни разу не затянуло облаками. Миссис Хокстеттер бережно взяла Пат за руки, впечатав пальцы в раны, заглянула в глаза дочери и добавила нарочито-заботливо: «Тебе не мешало бы помыться, я наберу ванну». Пат скривилась от материнского прикосновения — больно не было, сложно было видеть как родные пальцы с длинными ухоженными ногтями впиваются в ещё открытые ссадины. Пат не снились кошмары и она не испытывала чувства вины. Никогда прежде не бывало такого, чтобы страх накрывал её с головой. Порядочность своих дел она воспринимала сквозь призму правил и наказаний за проступки. И уж если такие страсти стали происходить, — не могла же Вселенная взять и повернуться против Пат, пусть даже та иногда развлекалась, шалила и нарушала некоторые условности — причины следовало искать именно в этой канве. Наказание неизменно следовало за ней и очищало её репутацию — будь то Генри со своими кулаками или же пиявки с зубастыми пастями. Хокстеттер может припомнить каждую свою ошибку и каждое последовавшее за ней воздаяние. И понимает, что только скоропостижный уход Эйвери из жизни выбивается из цепочки правил и покаяний. То, что случилось с её младшим братом, случилось давно, но расплата, полновесная и покрывающая всю трагедию целиком, не пришла к Пат. Её не поймали. А теперь, видно, сам Эйвери набрался сил, чтобы схватить Пат за руку, чтобы напомнить ей, чем плохи проступки. Чтобы отомстить. Опираясь о стену, она поднимается на ноги. Обнажённая, не стыдясь своей наготы, Пат выскальзывает из ванной комнаты и бредёт к себе в спальню. Там старый манежик, вот уже десяток лет пылящийся и иссыхающийся под белыми длинными простынями. По какой-то неизвестной причине родители его не убрали. Может, они ещё на что-то надеялись? Хотела ли мисс Хокстеттер повторения? Пат могла бы проделать тоже самое во второй раз, уже более умело. И теперь бы даже отец ничего не понял. В конце концов, неужели никто не видел, что семейству Хокстеттеров положено иметь лишь одного ребёнка? Смерть Эйвери была для Пат легко преодолимым препятствием. Он был раздражителем, камнем посреди стройного течения реки её жизни. А после его смерти всё наладилось и то, что ранее выделялось Пат с завидной скупостью, стало доставаться с завидной щедростью. Хокстеттер снимает халат с дверки шкафа и накидывает прямо на голое тело. Махровые ворсинки липнут к влажной коже. Заживающие раны слегка пощипывает. Впервые за долгое время Пат останавливается у кроватки Эйвери. Наверное, после всего произошедшего, кто-то другой разглядел бы в этой конструкции монстра и мучился бы от кошмаров. Кто-то. Но не Пат Хокстеттер. — Не пытайся напугать меня, Эйвери, — шепчет она, вглядываясь в пустое пространство под простынями. Эйвери умер рано. Его разум не успел окрепнуть — у младенца, которому всего несколько месяцев, памяти ещё нет, — не появились первые точные воспоминания, связанные с конкретным временем, местом события и действующими лицами, лишь смутный отзвук какого-то происшествия в прошлом. Эйвери не познал столь многого, а дыхание его пресеклось с приходом шестилетней Пат. — Я знаю, это всё ты, — шепчет Пат, вцепившись окоченевшими пальцами в простынь, укутывающую сухие балки манежика. — Делай что хочешь. Я тебя не боюсь. Детский смех, быстрый и звонкий, прокатывается по комнате густой волной и колкими мурашками по спине Пат. Она смотрит на белые накрахмаленные простыни и ни черта не соображает. Удивление обездвиживает её, и она просто смотрит, всё ещё держа перед собой протянутую руку, покрытую чёрно-алыми пятнами. Пат чувствует себя оглушенной. Мысли шевелятся в тяжёлой голове туго, медленно. А тонкие пальцы срывают ткань. Белое полотно, скользнув по фигурным лакированным стенкам, взмывает в воздух — пылинки, порхнув мутно-серым вихрем, секундно замирают у потолка. Ошеломлённая, Пат застывает тоже. Всё, чего она хотела добиться своим стремительно-разрушительным порывом — увериться, что кроватка до сих пор пуста. Пуста, как и в последние десять лет. Пуста, как и каждый день после смерти её младшего брата. Пуста, как и… Не в этот раз. Пат видит сквозь резные прутья: в кроватке что-то — кто-то! — есть. И ей не обязательно низко склоняться, чтобы увидеть нежно-голубое плюшевое одеяльце с выцветающими жёлтыми узорами-горошинами. Не нужно дотрагиваться, чтобы понять, что оно мягкое на ощупь. В такие обычно заворачивают новорожденных. В такое миссис Хокстеттер укутывала Эйвери. Эйвери. Родного и ненавистного. Пат моргает в потрясении. Шевелит челюстью. Прикусывает язык, пока не чувствует вкуса крови. Стремительная рука её метается к кроватке. Кончики пальцев можжит, металл раскаляется у основания фаланг. Каждая рана горит, будто пламя от зажигалки до сих пор лижет коросту. Пат касается ворсистого краешка одеяла. Медлит, облизывая сухие губы. Сглатывает. И отдёргивает иссечённую руку. Страх увидеть что-то необъяснимое, как проглоченная игла, застревает у неё поперёк глотки. Она отступает. Кулаки её крепко стискиваются. Коленки дрожат. Кто-то будто толкает Пат изнутри, и она, объятая ужасом, вылетает из комнаты. Скачет по коридору, безумно опасаясь, что Эйвери, пусть ещё на некрепких, легко подгибающихся ножках, метнётся за ней. Пат затыкает уши пальцами так сильно, что, будь она хоть немного разборчива в боли, отдернула бы руки с хнычущим вскриком. Но Пат Хокстеттер не чувствует боли, боится только услышать позади себя топот маленьких, но на удивление быстрых ножек. Она боится повернуться и увидеть, что Эйвери гонится за ней, выставив вперёд ручонки с жадно тянущимися к ней розовыми пальчиками. Как же она этого боится! Боится ровно до тех пор, пока не оказывается на первом этаже, пока в полном беспамятстве не отыскивает в толстенном телефонном справочнике номер, пока её пальцы не касаются кнопок, а у уха не появляется трубка, заглушающая быстрые и стремительные шаги взбунтовавшегося Эйвери.***
Когда в дом Бауэрсов поступали звонки и треклятый телефон звенел противным звуком, любой, не впервые звонивший человек, мог со стопроцентной вероятностью ожидать, что ему ответит Генри. Потому что, чёрт, едва ли Буч Бауэрс сподобился бы поднять свой зад с дивана. Генри боялся телефонных звонков. Во-первых, потому что они были ужасно раздражающими, во-вторых, будили отца — а когда как не во время спячки сбрендившего папаши Генри мог чувствовать себя спокойно? — Приходи. Вот так. Неизменно два гудка по ту сторону, и Генри поднимает трубку. А там, с ходу: ни тебе «здрасьте», только частое сбившееся дыхание и просьба, приравненная к мольбе. — Чего? — не понимает Генри. Он ожидал услышать на том конце провода кого угодно, только не её. Пат Хокстеттер никогда ему не звонила. Просто появлялась там где надо, всегда в нужное время, услужливая и податливая. Генри не думал о том, что у неё на уме. Догадывался, конечно, что с ней творится что-то не то, но в этом городе полно сумасшедших. Чем хуже, что Хокстеттер — одна из них? — Приходи. Пожалуйста. — Время за полночь. Какого хера ты от меня хочешь? — Нужна твоя помощь. — А я что, по-твоему, мать Тереза? — крепче сжав телефонную трубку пальцами, огрызается Генри, и, опомнившись, зыркает из коридора в зал, проверяя, не проснулся ли отец. — Приходи, пожалуйста, — шепчет она. Так отчаянно и горячо, что Генри почти обжигает ухо. Он, конечно, хочет ответить ей что-то едкое, достаточно обидное, чтобы она отвязалась, но, кажется, Хокстеттер уже бросила трубку. И, ох, если бы кто-то из них догадывался, насколько они сейчас похожи: напряжённые, одинокие, крепко пережимающие витые провода и с волнением смотрящие в темноту своих домов. Генри глядит на затылок отца — наверно, уже проснувшегося — и нетерпеливо держит трубку над пластинками для сброса. А Пат смотрит в коридор и выжидает, когда же розовые ладошки зашлёпают по паркету, когда же коленки потащатся по полу, когда же серо-голубые глаза с упрёком уставятся на неё, заставляя в ужасе сорваться с места. Генри понимает, что отец не спит. А Пат, кажется, видит мелькнувшую низкую тень, будто кто-то быстро-быстро на четвереньках прополз за порогом её комнаты.