Не трогаю снотворное, оно творит что-то странное с моей головой, Ловлю огромных белых акул, что плавают в постели, А вот и убийца-кит приплыл, чтобы спеть колыбельную, Раскидывая одеяла и кусая меня. Почему у тебя унылое лицо? Ты хочешь большего? Тысячи красноглазых мышей скребутся в дверь. Не позволяй пелене окутать тебя, ведь с тобой так уже бывало. Кресло — это остров, дорогой, не наступай на пол. Florence+The Machine — Ship to Wreck
Над каминными трубами и телевизионными антеннами сияет полнокруглая луна. Мелко моросящий дождь превращает асфальт в маслянистое зеркало. Изворотливый, как волк, Генри шлёпает по лужам, уклоняясь от мусорных баков, почтовых ящиков и неработающих фонарей. Зябко горбит плечи колесом, глубоко засунув руки в карманы мотоциклетной куртки с грязно-белой вышивкой раскинутых крыльев на спине. Старается дышать неглубоко — ночной воздух больно жжёт саднящие после торопливой пробежки лёгкие. Выданная отцом на покупку пива мелочь позвякивает в заднем кармане джинсов — если Генри повезёт, он оставит пару центов со сдачи себе. Пат ждёт на улице, сидя на лестнице перед парадным входом, завернувшись от озноба в махровый халат. Сначала она шлёпала по крылечным доскам, затем, утомившись, уселась на ступеньки и принялась грызть короткие ногти да растирать заледеневшие ступни. Генри видит её издалека — тощую, как жердь, белую и глубоко обеспокоенную. Хокстеттер вскакивает в нетерпении, и полы её халата, хлипко сдерживаемые поясом, едва не расходятся в стороны. — Какого черта стряслось, Хокстеттер? — рычит Генри, взлетая по лестнице, уставляясь на Пат сине-стальными упрямыми глазами. — Только не говори, что ты кого-то прикончила. Я в такое дерьмо впутываться не собираюсь. Пат загадочно отмалчивается. По её лицу скользит неуверенное выражение. Порой Генри сложно было даже предположить что у неё на уме, не то чтобы разобрать… — Ещё не пора звонить докторам? — вопрошает Генри, окидывая Пат оценивающим взглядом. И, поёжившись, вздрагивает — за шиворот куртки падает холодная дождевая капля. — Пока не знаю, — по-простецки отвечает она. — Но у меня дурное предчувствие. Держи телефон наготове. — Так что у тебя стряслось-то? — всё ещё не втыкает Генри, — Или ты меня потрахаться позвала? Хокстеттер смотрит на него с усталым озорством, нервно дёргает уголками губ, изображая улыбку, и тянет Генри за замок мотоциклетной куртки. — Идём в дом, — раздаётся у его уха манящий шёпот.***
Стены дома Хокстеттеров обиты деревянными панелями, а ковёр в гостиной пушистый, как снег, и кремовый, как нуга. В ладони Генри — ладонь Пат. На сгибе костяшки у неё торчат, очень неудобно сжимать. Генри выпускает девичью руку из своей и прибивается к эркерному окну, стоит им двоим миновать порог. Выглядывает на улицу, грубо сжав подогнутый край подоконника. — Льёт как из ведра. Не к добру это. — Нам на второй этаж. Лестничные перила проскальзывают под ладонью Генри. Хокстеттер летит вперёд него, размахивая поясом халата, плохо скрывающего голое тело. «Чёрт, — думает Генри, — она ведь всё это время стояла так, ждала вот в таком вот виде ночью, в ливень». Хотя, он не лучше — хватило же ему мозгов или милосердия (самому от такого смешно!) переться к ней. Ночью. В ливень. А ради чего всё?.. Хокстеттер так и не рассказала, что творит, хотя он задал ей этот вопрос, как минимум, трижды. Порой Генри задумывался, какой болезнью обусловлена подобная невосприимчивость: Хокстеттер что — слепа, глуха, она кретинка или трусиха? При таком изобилии дефектов оставалось теряться в догадках. Сосновые половицы на втором этаже оказываются тёплыми и шершавыми. Нити бусин, имитирующие шторку в гавайской хижине, касаются лица, будто кончики пальцев. Они тормозят у входа в одну из спален. — Посмотри и скажи, что ты видишь, — просит Пат. Генри безропотно смотрит. Смотрит напряжённо — вроде как пытается заранее расшифровать, что-то разгадать в чертах её лица. Хокстеттер стоит в светлом коридоре — неподвижная, как восковая фигура, даже не видно, что дышит. Бауэрс, похоже, впервые видит её без улыбки. Уголок губ чуть приподнят, но скорее по привычке. Подглазины воспалённые, кожа бледнее побелки, губы и кончик носа покраснели. Волосы слиплись и свешиваются на лицо сальными прядками. От тела Пат тащит чем-то кислым. — Чёрт, Хокстеттер… Мыться не пробовала? — Скажи мне, что ты видишь, Генри? — снова вторит она, как заведённая. И смотрит вглубь комнаты. — Нет уж. Сначала ты ответь мне хоть на один грёбанный вопрос! Взгляд Пат перемещается на Генри. Тяжелый выдох, резкий и короткий, срывается с губ, будто кто-то невидимый с силой ударил Хокстеттер в грудь. — Мне страшно, — без утайки шепчет она, — Ты побудешь со мной? — просьба куда более молебная, чем накануне. — Что, предлагаешь тупо смотреть, как ты тут плескаешься? — Нет. Сначала надо проверить комнату. — Зачем? — недоуменно выгибает бровь Бауэрс, — Ты что-то потеряла? Пат мешкается. Смотрит Генри в глаза пристально. — Ты, главное, не бойся, — предостерегающе произносит она, — Я закрою дверь, чтобы он не выбежал. — Кто «он»? — Эйвери, конечно, — говорит Пат так, будто Генри не понимает очевидного. — Это ещё кто?.. — поспешно задаётся вопросом Бауэрс, и выправляется: — Погоди, разве не так звали твоего брата? Он же… Готовое вылететь предположение мгновенно стопорится — не стоит лишний раз колыхать прошлое, особенно, когда оно такое больное. — Его долго не было дома. Теперь он вернулся и, кажется, в обиде на меня. Дети такие злопамятные! Эгоистичные. Громкие. И нетерпеливые… — из тона восторженного, слегка злобливого, её голос превращается в грубое шипение, — Он сам во всём виноват! Эйвери отнимал у мамы и папы так много времени. Они почти не спали. Я пыталась попросить его быть немного терпеливее, тише и, возможно, самостоятельнее, ведь мне тоже хотелось хоть капельку внимания и лишний часик сна, но он даже не слушал, только плакал, плакал и плакал, как резаный… — Так, это уже переходит все границы… — в недоумении ероша мокрые вздыбленные волосы, хрипит Генри, — Что ты, блять, такое городишь? Ответом служит хищный, почти рептильный взгляд, оставляющий ощущение, будто тебя поедают, и агрессивный осмотр с головы до ног — явный признак того, что Хокстеттер чем-то недовольна. — Ох, Бауэрс, остынь. Я просто рассказываю. Или ты что, не хочешь мне помогать после всего того, что я для тебя сделала? — Твоя трепотня жутко доставучая и больше похожа на сюжетный твист убогого ужастика. Это явно не стоило бессонной ночи. Могла бы придумать что-то получше. — Да кого ты обманываешь? — закатывает Пат глаза в раздражении, — Можно подумать, ты спал. И вообще, все эти разговоры просто сотрясают воздух. Я знаю зачем ты пришёл — тебе же не сиделось дома, тебе там некомфортно и страшно… Хах, ещё бы! — вскидывает она руки, — Кому понравится терпеть общество такого гневливого пса, как твой отец?.. — неосторожно выпаливает Пат, а заметив угрожающе сжавшиеся кулаки Бауэрса, тут же смягчается, тронув его за плечо: — Послушай, Генри, тебе нужно расслабиться, и я помогу, но для начала нужно посмотреть, нет ли здесь… кого-нибудь… Генри нервно дёргает плечом, скидывая тонкую девичью руку, и задумывается. Конечно, он привык к надоедливому, порой даже переходящему черту резонёрству Хокстеттер, и лишний раз потакать её придумкам не собирался. Но, с другой стороны, и отказать ей тоже не мог — в конце концов, если загнать сумасшедшего в угол, он может таких дел натворить!.. К тому же, он приметил телефон и справочник, где почти наверняка найдётся номер ближайшей больницы. — А чего сама не посмотришь? — Тебе не будет больно, если он и вправду там. А мне — очень даже. Так что посмотри лучше ты. Ну чего тебе стоит, а? — Десятка. — Что? — С тебя десятка за услугу. Или пиво. А то по чьей вине, думаешь, отцовские деньги промокли? — и Генри в доказательство суёт Пат скомканный, превратившийся в грязно-зелёный шарик бумаги свёрток из долларов. — Пиво в холодильнике. Возьмёшь перед уходом. Довольный сделкой, в вымокших ботинках, Генри чавкает в комнату — мрачную, захламлённую, наполненную звуком натужно стонущих батарей отопления. — Ты это… поменьше трынди о таком, — наставнически изрекает он, глядя на Пат через плечо, — А то в психушку и за меньшее сажают. Она стоит, не проронив ни слова, только тревожно покусывает выступающий узор на кольце и порывисто толкает створку. Дверь за Генри захлопывается — Хокстеттер молчаливо ограждается от своих опасений.***
Бауэрсу было невдомёк, сколько перебранок и споров впитали здешние стены. Мистер и миссис Хокстеттер безостановочно, почти самозабвенно ругались на тему того, кто виноват в смерти Эйвери, и только маленькая Пат, дни напролёт пялившаяся светло-серыми глазами куда-то чуть выше телевизионного экрана, так ни разу и не встряла в их перепалки, оставаясь безучастной слушательницей. Мать Пат прибивалась к порогу комнаты и долго рыдала да причитала. Безутешный мистер Хокстеттер то и дело закупался антидепрессантами для жены и пачками крепких сигарет для себя самого. Если бы Генри хоть немного догадывался о происходившем в этом доме — он бы не стал их осуждать. В конце концов, они были вполне нормальными родителями, переживающими за своего ребёнка. Чего не скажешь о его — тупом гневливом псе! — отце. Стоило Генри провиниться — Буч становился перед ним, прямой и неподвижный, — в заведенной за спину руке обнаруживается пистолет. Он прикладывал дуло ко лбу шестилетнего Генри, а тот стоял с закрытыми глазами, слегка сгорбившись, безвольно свесив руки вдоль тела. Отец клал палец на курок и злобливо продиктовывал оправдание своей жестокости: — Все способы хороши для выбивания дурных мыслей из больной головы. А потом с силой и невиданной безжалостностью вваливал закладом парочку увесистых оплеух. Генри давит пальцем на курок пистолета, найденного у Пат в комнате, но кроме пластикового «щёлк», прорезавшего тишину, ничего не происходит. Пистолет водный. Игрушечный. Подобной бутафории у неё море: пластмассовые шпаги, дротики из снайперских наборов, рогатки с резиновыми шариками-снарядами — что ж, штуки довольно опасные, если попадут в неправильные руки. Генри видел пару раз сбитых птиц — в основном, парковых голубей с переломанными крыльями и свалочных ворон, пугливо разлетающихся в стороны при появлении Пат Хокстеттер. Ещё были соседские собаки и кошки — соседи часто жаловались на гематомы и прихрамывающие лапы своих питомцев — если те, конечно, возвращались домой. Хотя, надо сказать, что и без этих находок Бауэрс догадывался, кто стоит за всеми исчезновениями. На столбах и уличных фонарях до сих пор желтеют и заворачиваются по краям от дождевой влаги объявления двухнедельной давности о пропажах домашних любимцев. Генри, судорожно передёрнув плечами, делает несколько шагов вглубь комнаты и натыкается на что-то. Зеленое и мохнатое. Оно воняло — заброшенный завтрак на тарелке, спрятанный у подножья письменного стола. Скривившись от рвотного позыва, он пятится в угол комнаты. Тыкается копчиком в край детской кроватки и, от неожиданности, отшатывается. Ноги его, в вымокших сапёрных ботинках, путаются в белой длинной простынке, неровно устилающей пол. По спине пробегает нехороший холодок — пусть Генри не верил в россказни Пат, но знание, что здесь когда-то лежал мёртвый ребёнок, тревожно колит заржавелое сердце. Едва очухавшись, Бауэрс бросается на поиски сигарет, рыскает в карманах Хокстеттеровой юбки-комбинезона, сваленной цветастой кучей у шкафа и, не разочарованный, следует в ванную комнату. Запускает пальцы в воду — ледяная. Пена собралась белесой плёнкой у краев. Шампуни, гели и крема тесно кучкуются на краю железной решётки, прикрученной шурупами к кафельной стене. Полотенца лежат — белые и пушистые — аккуратной стопочкой на старой стиральной машинке. Под ногами, от ванны до корзины с грязным бельём, нестройной дорожкой тянутся брызги да мыльные разводы. Бауэрс вылавливает дрейфующие сигареты, спускает остывшую воду, смывает пепел и, очистив ванну, затыкает заглушку, чтобы наполнить её вновь. — Уф, вроде всё, — высунувшись в коридор, сообщает он. И утирает лоб краем футболки — свою мотоциклетную куртку Генри накинул на спинку стула, давая оставшимся каплям воды стечь на пол. — Ну что? — взволнованно вопрошает Пат, кусая выступающий узор кольца на указательном пальце. — Ты видел? — Не-а. Я ничего не обнаружил — полный ноль, фигу с маслом. Ну, не считая того срача, что ты устроила — его невозможно не заметить. Видно, что Хокстеттер даже расстраивается. Поднимает глаза и тихо спрашивает: — Уверен, что ты хорошо посмотрел? Может, проверишь ещё раз? — Иди мойся, — отрезает Бауэрс, — иначе передумаю с тобой сидеть. Ты же знаешь, я подолгу хорошим не бываю.***
Пат скидывает халат прямо на пол, стоя в ванной и всё ещё сомневаясь, стоит ли залезать в воду. Генри глядит на неё искоса, успевая выхватить цепким взглядом выступающие позвонки, костлявые, словно сложенные крылья (как на его куртке), лопатки — и отворачивается. Потом снова смотрит — на ключицы, набухшие от холода соски, плоский живот и рёбра, обтянутые тонкой кожей. И на её руки — чёрт, она даже не попыталась наклеить пластыри! — сухопарые, длинные, усеянные круглыми, покрывшимися коростой, ранами. Бауэрс смотрит недолго, а потом с силой трёт глаза костяшками пальцев, найдя эту картину скорее болезненной, нежели сексуальной. Иногда Генри посещали мысли, что Хокстеттер плевать на то, что с ней происходит. Он согласился с Белчем, когда тот однажды предложил пустить её по кругу. «Уверен, она не моргнёт и глазом, даже если в ней окажется три члена сразу», — просипел как-то Хаггинс, а потом зашёлся высаживающим ослиным хохотом. Крисс тогда нервно хмыкнул и почесал в затылке. Генри промолчал. По большей части потому, что был солидарен с Белчем. Он действительно так думал: Хокстеттер — дурёха, не знающая ни обязанностей, ни страха, ни собственного достоинства. Но это было до того, как Пат ему позвонила. До того, как он увидел её трясущуюся от ужаса и заторможенную от непонимания происходящего. Слишком жалкую, чтобы функционировать. Слишком пугливую, чтобы накидываться на неё. Прежняя Пат Хокстеттер, казалось, потерялась. Губы нынешней Пат дрожат, а кожа покрывается крупными мурашками, когда она со священным трепетом касается пальцем ноги водной глади. — Что, холодная? — спрашивает Генри, приметив медлительность Хокстеттер. — Нет, — отвечает она, — в самый раз, — и, расхрабрившись, перемахивает через край ванны да растягивается в пенной воде. — Я покурю, — сообщает Бауэрс, выуживая из кармана джинсов найденную в здешних закромах сигарету. Хокстеттер ничего ему не отвечает — должно быть, знает, что это не вопрос. Генри Бауэрс не привык спрашивать разрешения. Пат рассеянно водит по плечам и синюшным коленкам губкой, забыв капнуть на нее немного геля, умывает ладонями лицо, трёт мочалкой подмышки и грудь, пока Бауэрс докуривает на стиральной машинке, глядя на дотлевающий кончик папиросины. Хокстеттер намыливает голову, массирует кожу, проводит по спутавшимся в пене волосам, но пряди цепляются за тот злосчастный рельефный узор кольца, и она беспомощно дёргает рукой в надежде на освобождение. Бауэрс, узрев эту тоскливую картину, раздражённо фыркает и, выкинув бычок в унитаз, пускается ей на помощь — распутывает недлинные волосы, вспенивает губку, снимает со скользких от воды пальцев Пат серебряные кольца. — Не пойму, зачем ты носишь эти безделушки? Они только мешают, — спрашивает Генри, запихивая кольца себе в карман — положи он их хотя бы на край ванны, Пат, со своей нахлынувшей опрометчивостью, обязательно смахнула бы их в слив. — Они меня защищают, — отвечает Хокстеттер и долго-долго смотрит Генри в глаза. А потом обхватывает его шею хлипкими ручонками и притягивает к себе, целуя в губы — не так, как обычно, без прежней развязности, без страсти и прошения чего-то большего. Целует с благодарностью. Генри отвечает ей сначала неуверенно, противясь липнущей к коже промокшей одежде, Пат приближает его к себе, кажется, содрагаясь. Её грудь прижимается к его груди. Генри сжимает край ванны, чтобы не упасть. Квариловый бортик холодит ему кожу на рёбрах, тепло воды и жар девичьего тела закаляют. Пат ахает, когда пальцы Генри, напористые и бесстыжие, гладят её грудь. Тихонько постанывает, как наркоманка, у которой дурь в крови полощет, и сама тянется к ширинке его джинсов. Бауэрс неожиданно отстраняется, утирая губы. — Давай потом, Хокстеттер. Тебя вон, ещё подлатать надо, — и перехватив её раздосадованный взгляд, отворачивается, — аптечка есть? — Там посмотри, — ткнув длинным пальцем в шкафчик над раковиной, шепчет Пат. И, облизнувшись, окунается в пенную воду с головой. В шкафчике Бауэрс отыскивает два тюбика с заживляющими мазями. И берёт почти неиспользованный, в голубой упаковке, потому что знает, что он быстрее и менее болезненно вылечивает ссадины. Он знает это, потому что его отец, — гребаный алкоголик-правоохранитель! — иногда может переусердствовать с перевоспитанием сына. Мазь ложится на раны тонким слоем, оставляя маслянисто-блестящие дорожки на коже. Пат наблюдает за тем, как Бауэрс, пожалуй, слишком умеючи, избавляет её от ссадин. И уютнее закутывается в материн халат. — Готово, — криво улыбнувшись, говорит Генри, пряча мазь обратно в шкафчик. — Скоро заживёт. Говоришь, пиво в холодильнике? — Подожди, — ловит его Хокстеттер, стоит Бауэрсу шагнуть за порог ванной комнаты. Губы её, сухие и горячие, касаются острого излома кадыка, затем — уха, и шепчут, обжигая: — Спасибо, — а острый, влажный кончик языка проводит по раковине к мочке с продетым в неё кольцом. Зубы стискивают метал и едва оттягивают, Генри втягивает воздух со свистом — чёрт, Хокстеттер перестаралась с благодарностями. Он отдёргивает голову и смотрит на неё искоса. Пат обхватывает его руку чуть выше предплечья своими двумя и тесно прижимается всем телом. На губах её блестит улыбка — вроде той прежней, односторонней, но едва модернизированная — в ней искренность вперемешку с удовлетворением. Генри с трудом её узнаёт. — Слушай, я сегодня знатно заебался, — хрипловато тянет он, приглаживая свободной рукой отросшие волосы на затылке. — Кое-что хорошее сегодня ночью поможет тебе забыть об усталости, — шепчет Хокстеттер в ухо и смело берётся пальцами за широкий кожаный ремень у него на поясе, подаваясь бёдрами вперёд. — Ты же хочешь меня? Скажи он ей «хочу», ей бы это не польстило, откажи он ей, она бы не обиделась. К несчастью для себя самой, Пат Хокстеттер знала наверняка лишь один способ удержать Бауэрса около себя хотя бы ненадолго, хотя бы на ночь. — Который час вообще? Мне нельзя задерживаться, иначе… — хрипит Генри. И тут же осекается. Он чуть не сболтнул лишнего. — Иначе?.. — Пат выжидает продолжения, переплетая его пальцы со своими. Иначе его папаша снова отпиздит его. — Не твоё дело, — окрысившись, шипит Бауэрс. И выпутывается из рук Хокстеттер. Генри и так свезло, что старик возымел желание перед сном хлебнуть холодного пивка и послал своего отпрыска за ночной затаркой, избавив Генри от созерцания своей опухшей после очередной попойки хари. Как же Генри надеялся прийти домой и обнаружить, что его отец самозабвенно заходится храпом на старом продавленном диване! Не пришлось бы оправдывать своё долгое отсутствие и, до кучи, оставить мелочь себе… — Иди спать, Пат, — командует он, взмахнув рукой, перевязанной тугими кожаными браслетами. — Мне тоже пора. Тёмные короткие ресницы Хокстеттер на секунду смыкаются в бахрому. Губы расслабляются, плечи опускаются. Она поправляет халат, распахнутый на груди, и потуже затягивает поясом на талии. Волосы, мокрые после душа, пахнущие оливками с эфирными маслами, заправляет за уши. — Ты такой урод, Генри Бауэрс, — беззлобно ворчит Пат, глядя в голубые глаза, — сексуальный, но урод. Бауэрс едва усмехается, а она, задев его плечом, шлёпает к своей кровати, удачно минуя расставленные, как капканы-ловушки, тарелки с недоеденными завтраками, пластмассовые игрушки и горы скомканной одежды. — Думаю, тебе куда больше идёт не быть мудаком, — заявляет Пат, попутно напяливая выуженную из-под подушки ночную сорочку. — Завалила бы пасть, пока не схлопотала. — А ещё думаю о том, что произошло на речке, — проигнорировав угрозу, продолжает она, — о пиявках, — после забирается под одеяло и глядит на Генри испытывающе, — теперь-то ты мне можешь сказать, только честно: ты их видел? Бауэрс кладёт ладонь на дверную ручку, готовый было уйти, но вдруг задумывается. Он смутно припоминает, как среди илистого дна реки различил вильнувшую гладким хвостом пиявку. Он видел этих тварей не впервые, но впечатление, именно тогда, именно в тот ебучий день, они оставили огромное. — Ни черта я не видел, Хокстеттер, — твёрдо говорит он, — не думай об этом. Спи. И выныривает в коридор, прикрывая за собой дверь. Бауэрс хорошо знал, что от Хокстеттер было отмахнуться проще, чем от комара, и умеючи этим пользовался. Она была не из тех, кого пальцем поманишь и она пристанет, как липучка. Вовсе нет. Такие, как Пат — прилипают и от отваливается с болью. Генри Бауэрс убеждался в этом всё больше, когда в очередной раз с нахальством отпихивал её от себя как можно дальше. Понурый, он выруливает к лестнице, накидывает захваченную из спальни мотоциклетную куртку на плечи и быстро спускается вниз, спеша поскорее отделаться от мыслей о произошедшем. Обещанного пива в холодильнике Генри не отыскивает, зато находит расположенное на тумбочке у выхода блюдце с мелочью — и, без лишних раздумий, сваливает всё в карман, даже не пересчитав. Ключ от входной двери Бауэрс не обнаруживает тоже. Здорово поднаторевший в открывании всяких замков, поскольку вырос не в самых респектабельных местах, он открывает входную дверь с помощью отмычки. И с силой захлопывает за собой, едва выскочив на крыльцо. Хокстеттер слышит, как затворяется дверь и тоска накрывает её глубокой, массивной волной. Жуткие мысли о том, что, побрезговав маленькой кроватью Эйвери, пиявки переберутся к ней в постель, из далёких и туманных разрастаются в кричащие и слишком ощутимые, чтобы быть всего лишь надоедливой галлюцинацией. Пат зажмуривается сильнее, чтобы вдруг не увидеть рядом этих мерзких слизняков, или, ещё хуже, Эйвери — достаточно взрослого и достаточно злого, чтобы устаканить систему правил и расплат, которая не терпела сбоев слишком долгое время. Пат чувствует покалывание сначала в ребрах, потом в ногах — будто под кожу ей вонзают сотни тонких иголок одновременно. Живот чешется и в руках появляется уже знакомый зуд. Она пытается соскрести с себя этот надоедливый свербёж, но под пальцами становится как-то скользко и противно. Хокстеттер широко распахивает глаза, осознав, что ей в собственной коже неудобно — что, сколько бы она не ворочалась и не дрыгалась, эти ощущения не проходят. И вообще, в кровати отчего-то оказывает склизко, будто кто-то подкинул ей в постель подтаявшее желе. Взъярённая, слишком испуганная и ошарашенная, чтобы соображать, Хокстеттер скидывает с себя одеяло. И замирает в исступлении. Вся её кровать, всё её тело, всё вокруг кишит пиявками.***
Бауэрс выплёвывает на тротуар комок жевательной резинки и заруливает в переулок, похожий на половину свастики. С обеих сторон высятся каменные стены — пространство узкое, клаустрафобически-давящее. Под тусклым светом фонаря, высоко привинченного к стене, Бауэрс оторопело тормозит, не имея шанса разминуться. Перед ним — веснушчатый рыжий чудик с далеко посаженными изюминками желтеющих, подобно нынешней луне, глаз — стоит, как вкопанный, и не рыпается. — Свали с дороги, — сипит Генри. И облачко расплывчато-сизого пара от его дыхания рассеивается на морозе у бледного гротескного лица незнакомца. — Мусорить в общественных местах запрещено, — летит ему напутствие каким-то странновато-смешливым голосом. — А тебе какое дело? — резонно интересуется Бауэрс, еле сдерживаясь, чтобы не посыпать проклятиями в адрес всякой сволочи, попадающейся на пути. Настырный прохожий, проигнорировав вопрос, широко скалится желтозубой щербатой улыбкой. Генри зло смотрит на чудилу: — Слушай, не доставай меня, а то придётся проглотить уцелевшие зубы. Жёсткие волосы повстречавшегося растрёпаны, торчат в разные стороны густыми, почти пламенными пучками, но — вот странность! — нисколько не мокнут под моросящим дождём. И вообще, весь он какой-то нездешний, будто заключённый в невидимый защитный пузырь — дыхание его не обращается в пар, дождевая влага не оставляет тёмных пятен на полицейской куртке-фуфайке, приходящейся явно не в пору (будто украденная!), увешанной значками, подозрительно похожими на те, что цеплял себе на грудь его деспот-отец. — Ты кто такой? — ворчит Бауэрс, чувствуя в кулаках, ступнях и стиснутых челюстях подступающее раздражение. В кармане он перебирает украденные по глупой случайности серебряные кольца Хокстеттер. Чудик глядит на Генри со снисходительным недоумением, потом с улыбкой делает шаг в сторону и с напускной торжественностью, на манер неумелого фокусника, взмахивает рукой в уступающем жесте. Бауэрс секундно торопеет от проявленной услужливости — признаться, он ждал другой реакции на свои злобливые выпады. С упрёком зыркнув в лицо рыжего, он шествует мимо него вызывающе близко. Два пройденных шага — и ошарашивающее озарение догоняет перекрытое самодовольством сознание Бауэрса. Страх перед увиденным проходится дрожью сквозь череп, позвоночник, вниз по ребрам, когда в пустотах глазниц незнакомца Генри видит вместо зрачков глубоко-манящие, мерцающие, словно серебряные кольца, огни.