Если б можно было англичан научить говорить, а ирландцев слушать, лондонское общество стало бы вполне цивилизованным. «Веер леди Уиндермир» Оскар Уайльд
— Тебе шах. Роярн улыбается так счастливо, словно шах поставил он. — Когда Дара нет дома, ты играешь на порядок лучше. — Я многое делаю лучше, когда его рядом нет. — Вы не собираетесь мириться? — А мы ссорились? Советник Главы делает потешную гримасу. Она смешна в его исполнении, но выражает неудовольствие. — Ну хочешь, я его ударю? На дуэль вызову? — А он от этого перестанет быть такой скотиной? Шарль выдаёт очень яркую реакцию и сам на себя досадует. Граф неспешно расставляет фигуры на шахматной доске в первоначальные позиции. Он удивлённо поднимает глаза, когда слышит тяжёлый вздох. — Мон дирэ, он не всегда был такой. Правда. Я помню другие времена, и я не понимаю, что случилось между вами, ведь всё так славно начиналось. — Ничего такого. Он слегка меня придушил, с кем не бывает. — Придушил? — Мы подрались. Слегка. — Шарль… — Больше ни слова не скажу. Это наше дело. Советник прикрыл глаза и опустил руку, хотя до того тянулся к внутреннему карману. — Извини. Я хотел показать тебе фото, но, видно, не надо… — Покажи, мне интересно. Роярн достаёт чековую книжку. Между первых страниц небольшая черно-белая фотокарточка. Советник протягивает её Шарлю и невольно улыбается. — Супруга найдёшь? — Как его не заметить… Он носил косу? Да ещё и колосок, Маан… А у тебя чудесный ёршик. Роярн хмыкнул не без удовлетворения, граф же рассматривал фото с любопытством. Это массовая студенческая фотография, но не похоже, чтобы весь поток. Военные мундиры как-то не сочетаются с пиджаками. Дарсия на фото в нижнем ряду, перед ступенями. Он привычно серьёзен, руки скрещены на груди, но как-то с вызовом. На его левое плечо полуопирается инарэ в мундире. Шарль хмурится, глядя на него. — Рори, а кто это ближе к центру? Я его вроде знаю, но никак не вспомню… — Стычка под Ресаль-Лаше, — любезно напоминает Советник. — Герой передовой. — Адейри де`Лийе? Он учился с вами? Но вы же не из военной академии. — Мы попали на тот период, когда университет Кульштасса частично восстанавливали. Левое крыло повредил рухнувший дирижабль, их тогда только запускали в производство и не все были хорошего качества. Вот нас и присоседили к военным. Так что мы четыре года проучились бок о бок. А вообще, посмотри на ботинки своего благоверного. — А что с ними не так? — А ты присмотрись. Обувь на фото была самая обычная. Да, несколько поношенная, но ухоженная. — Хоть убей, я… — Им лет десять. — Это преступление? — Нет. Сколько сезонов твой супруг носит обувь? Шарль отложил фотокарточку, поднялся и пошёл в гардеробную. …Через двадцать минут вернувшийся домой Дарсия застал друга и мужа за разбором своих туфель и сапог. — Что вы делаете? Шарль отвёл глубокомысленный взгляд от остроносого чёрного ботинка, который разглядывал, перевёл на супруга, отложил ботинок и обошёл мужа кругом. Глава провожал графа недоумевающим взглядом. — Шарль, ты чего? Шарль ответил вопросом на вопрос: — Сколько сезонов ты обувь носишь? — Как износятся. Самая лучшая года четыре, потом обязательно где-нибудь да протрётся. Ты можешь мне объяснить, что происходит? «Рори, а что происходит?» «А ты не понял? Твой муженёк очень хорошо знает, что такое жить без гроша в кармане». «Он — лорд». «Да, вот только учился он не там, где хотел его отец. Всё, что у него есть — это дедовское наследство. Да, он наследник земель де`Рэссарэ, но только благодаря тому, что его дед ещё был жив, когда Дарсия разругался с отцом. А ругались они всю жизнь. Делай выводы». «Какие? Он тыкает меня носом в то, что я мот и иждивенец, и живу за его счёт. Видно, ему жаль, что я без гроша в кармане не походил. Его отпустит, если я десять лет в учителях похожу и поживу где-нибудь на окраине?» Шарль вышел из гардеробной, никому и ничего не объясняя. Бедствовал? Чудесно. Очень видно. Именно поэтому не упускает возможности напомнить о том, как много он сделал для него, неотёсанного болвана и транжиры. «Шарль». «Я не хочу говорить». Граф ушёл в свою комнату и с головой погрузился в перевод. Правда, больше злился, чем переводил, и потому запорол пару страниц, пришлось начинать всё заново. Внизу Глава партии спокойно убирал свои туфли обратно. Можно было поручить это слугам, но у инарэ действительно было особое отношение к обуви. — Что ты ему рассказал? Роярн чуть пожал плечами. — Как ты одну пару обуви десять лет носил. — Не одну. — Ах, да. У тебя же ещё сапоги были. Тоже одни, — Советник вздыхает и отрывается от косяка, на который облокотился. — Дар, я не понимаю. Как я не приду к вам в гости, так попадаю на минное поле. Что ты сделал с мужем? Год назад я помнил другого Шарля. Он же тебе нравился, ты вроде даже потеплел к нему. — Мы слегка повздорили. — Поразительное единодушие! Слегка, немного, чуть-чуть! Вы оба меня за идиота держите?! Глава, наконец, поднимает голову и смотрит на друга. Не сердито, но как-то скованно. — Это наше дело. — Долго репетировали? — Что репетировали? Роярн не отвечает. Но молча кивает на прощание и идёт одеваться. Дарсия провожает его так же молчаливо. Советник не выдерживает уже в дверях и оборачивается, сжав губы в тонкую линию. — Извинись. — Две недели извинялся. — Значит, плохо извинялся. — На коленях ползать перед ним? — Поползал бы, от тебя бы не убыло. Изящная верхняя губа Главы мелко подрагивает, клыки мелькают лишь на миг, но и этого достаточно. Дарсия зол. — Это не твоё дело. — У меня такое ощущение, что вы эту фразу ещё и друг другу говорите, чтобы уж точно вообще никто не разбирал эту ситуацию. До встречи. Роярн закрывает дверь мягко. Прорвавшись внутрь, ветер успевает бросить в лицо лорду горсть снега. Чудесно. Даже природа на него плюёт, да что за заговор такой… В комнату супруга Глава стучится спустя полчаса уже спокойный и сытый. «Входи». Ещё одна новая привычка — сохранение молчания. Если есть возможность, Шарль отмалчивается, словно бы каждое слово для него и впрямь золотая монета, а деньги он бережёт. Граф лежит животом на кровати. Перед ним словари, книги, листы и планшет, на котором стоит чернильница и разложены рукописи. — Тебе удобно писать, когда приходится опираться на локти? — Вполне. Шарлю не очень-то удобно, но он любит так лежать. Чаще, конечно, читать, чем писать, но и так неплохо. Матрас прогибается под весом ещё одного инарэ, а правому боку скоро становится тепло. Дарсия сел супругу под талию, перекинув опорную руку через его спину. Он рассматривает листы, испещрённые руническими записями и, конечно же, ничего не понимает. Его знания старого наречия очень скромны, только на обращения и распространённые фразы и хватает. — Что это? — «Откровение». — У него же есть перевод. — Он ужасен. — А можно развёрнутый ответ? Дарсия уже слегка злится. Шарль вытирает ручку-перо, осторожно ставит на подставку и, закрывая чернильницу, переворачивается на спину, чтобы видеть мужа. Поза довольно открытая, но страха не вызывает. В конце концов, каждый вторник и пятницу он видит супруга точно так же, разве что сейчас Дарсия одет и сидит над ним, а не возвышается, упершись руками по обе стороны от головы. — Их светлости эргерцог и княжич Люсьен озаботились вопросом должного перевода народной классики с подачи Князя и его поддержки. Все желающие могут поучаствовать. Из них выберут самых компетентных. Достаточно развёрнуто? — Более чем. А теперь объясни мне причину твоего отчуждения и злобы. — Я не злюсь. — Я не слепой. Шарло… Шарль зашипел как от боли. Глава неловко замялся и вынужден был спешно исправиться. — Шарль, я же извинился. Уже год прошёл. Ты из-за «пташек» злишься? Их не будет, если ты перестанешь пропадать и ограничивать меня двумя днями. Разве я с тобой жесток или делаю тебе неприятно? Лорд огладил бок мужа, всё больше распаляясь. Длинные пальцы подлезли под жилет, а после и под рубашку, поглаживая уже кожу на границе с брюками. Шарль был тёплый, почти горячий, восхитительно податливый, а уж раздвигать длинные стройные ноги и вовсе сплошное удовольствие, вот только… Пальцы исчезли так же быстро, как и появились. Никакой податливости не было и в помине, граф лежал, словно одеревенев. Он и дышал-то неглубоко, урывками. Напряжённый, скованный, натянутый… Он словно ждёт, когда ласкающие пальцы сомкнутся на горле, когда удовольствие перейдёт в боль. Да ещё и глаза прикрыл, и сжал губы. Тут какое угодно желание отобьёт. — Что, настолько противно? Шарль, не открывая глаз, отворачивается. — Если бы ты только знал, моё сердце, как я тебя ненавижу… Голос ровный, в нём нет выражения. Дарсия не понял ни слова, но, конечно же, принял на свой счёт и истолковал самым скверным образом. Поджал губы и ушел, хлопнув дверью. От зрачка к кромке синих глаз расплывалось алое марево. Оно почти сразу угасло, но инарэ никак не мог успокоиться. Он мог предположить тысячу вариантов перевода, но ни один не мог дать ему покоя или удовлетворения. Ему не нравилось то, что он чувствовал, не нравилось поведение Шарля, не нравилась ситуация, вообще ничерта не нравилось! А хуже всего, что этот баран не идёт на конструктивный диалог! Он, между прочим, с ним по-хорошему! Пальцем ни разу не тронул. Так нет же, бесится тихонько сам с собой и ни гу-гу, вместо того чтобы нормально объяснить. Дэком плези, хватит, они уже играли в угадайку в первую брачную ночь, а потом Дарсия, конечно же, был виноват. Всё, хватит. Сыт по горло. …Шарль ещё довольно долго пролежал, так как его оставили, и ловил отголоски настроения супруга. Всё же они оказались куда сильнее сшиты между собой, чем думалось. Он чувствовал дикую смесь чувств Дарсии из растерянности, злости, боли и смятения. Шарль понимал, что в сложившейся ситуации он отчасти виноват и сам. Но раскрывать душу ещё раз было страшно. Это однажды уже не закончилось ничем хорошим, только болью и унижением. Да, надо, надо говорить, но самое важное не складывается в слова. Как передать свою обиду, свою боль и унижение?.. Он же верил, любил… Так хотел любить, с полной отдачей, со всей страстью и нежностью, на какие было способно сердце… Противно? Нет, не противно, как вообще может быть противна близость с тем, кого желаешь? Вот только когда нет ничего, кроме физического влечения, это просто похоть. Граф поднялся с кровати и, расправив сбившееся покрывало, перебрался со своими переводами за стол, правда, работать не стал. Посмотрел за окно, да так и замер, глядя на танец снежинок. Чем дольше смотрел, тем спокойнее ему становилось. Мысли уходили, и их заменяла холодная пустота равнодушного спокойствия. Шарль бы очень удивился, узнай, что Дарсия в тот же миг стоит в саду с накинутой на плечи шубой и так же смотрит на танец замёрзшей воды, подняв лицо к небу, пока снег укрывает ему плечи и остужает горячий лоб, а облачко пара, срывающееся с губ, совсем не сходит на нет.***
— Как твои переводы? — Продвигаются. Рауль отводит мундштук длинной трубки, и с губ плавно течёт вверх дым. Шарль расслабленно смотрит на его ленивый танец, пока он совершенно не истаивает. — Я же тебе говорил, что уеду в Сент-Сарэ? — Ты говорил, что приглашаешь в гости. — Приглашаю. Но сам там остаюсь. Столичный сезон закончился. Граф вскидывает одну бровь. — Мне казалось, ты из тех, кому на сезоны плевать с высокой колокольни. — Верно, — Господин Рееры делает ещё одну глубокую затяжку и так же неспешно выпускает дым. Каким бы табаком ни была набита его трубка, но только от неё почти не пахнет и Шарль не испытывает того раздражения, что обычно сопутствует ему в обществе курильщиков. — Но я вообще не люблю столицу. Суетный город, жестокий, бестолково-подлый и купается в крови. Надоело, Шарло. На кровь я насмотрелся. — На кровь инарэ. — А какая разница? От человеческой она отличается цветом и совсем чуть химическим составом. Функции в организме у неё те же самые. И если её слишком много выпустить, то можно попасть в объятия Маан раньше срока. Надоело. Хочу в свою нору и носа из неё не казать. — Жаль. Мне так нравились наши встречи. — А ты не будешь ко мне приезжать? Сент-Сарэ недалеко от столицы, плюс туда ведёт железная дорога. — А я должен к тебе приезжать? Ответ получается резким, но Рауль реагирует удивительно спокойно, просто выбивает трубку в чашечку, которую накрывает крышкой, а трубку протирает замшей. Она у инарэ примечательная, длинная, прямая и узкая, из бледно-зелёной керамики. Из культуры одной из восточных стран, но Шарль по виду не может определить из какой. Он просто смотрит, а когда трубка вновь чистая, покаянно склоняет голову. — Извини меня. Конечно, мне бы хотелось приезжать. — Ничего страшного. Я и не сержусь. Дарсия?.. Вместо ответа косая ухмылка, которая изламывается в горькую гримасу. — Завтра Дешэм даёт ужин. Это будет последний мой выход в свет в этом сезоне, так что я был бы рад твоей компании. Он мне клятвенно обещал хорошую музыку. Уголки полных губ взмывают вверх. — Хорошо, Рау. Я там буду.***
На ужине Рауль чуть хмурится. Господину Рееры хочется одернуть Шарля, а ещё лучше — увести от группки оживлённо болтающих студентов, но он не может. …Те говорят о людях. Трое молодых инарэ из объединения «Сострадателей». Они говорят о каких-то акциях, сборах, работе с населением и главное — с жителями Виргии. Шарль готов вешаться на шею этим юношам, потому что его наконец-то понимают! Маан! В обществе есть инарэ, которые видят бедственное положение людей! Да неужели! Граф вливается в компанию очень естественно. Он всё больше слушает, и его, конечно же, заманивают на встречу кружка. Серые глаза смотрят на всё это с явным неодобрением, но без протеста. «Рау…» «Делай то, что считаешь должным. Ты не маленький, сам в состоянии всё разобрать. И я тебе не указ от слова совсем». «Спасибо». «Не за что. Только не увлекайся». После ужина Шарль едет домой в непривычном оживлении и приподнятом настроении. На радостях он почти нежен с супругом, тем более вторник. Дарсия этой восторженности и нежности рад и не доверяет разом. Нутром чувствует, что не он сам первопричина этой перемены, и потому не может ею проникнуться, хотя Шарль, который ластится и нежится, ему очень импонирует. Первое собрание «Сострадателей» проходит на «ура». Второе и третье тоже, но, пообщавшись всего две недели, да не с кем-нибудь, а с главными лицами этой организации, Шарль остывает, и вся его эйфория сходит на нет. «Сострадатели» — совсем не то, что виделось ему вначале. У них нет программы да и хоть сколько-нибудь чёткого плана действий тоже. По сути, они не больше и не меньше, чем одна из благотворительных организаций. Единственно отличие — они кичатся своей сострадательностью, да только она идёт всё попусту. Уже дома, сидя в зале со своими переводами, Шарль вздрагивает, когда Дарсия забирает у него перо и убирает планшет с колен. — Но я работал… — Ты за полчаса ни разу страницу не перевернул. И смотришь в одну точку. Вместо пера лорд даёт мужу кружку чая и садится напротив. Жест супружеской заботы окончательно выбивает графа из колеи. — Дар?.. — Да? — А что Парламент сейчас делает в отношении людей? Особенно в связи с четырнадцатым скорым. Глава партии хмурится. — Откуда ты знаешь о поезде? В газетах… — Я его видел. На него напали как раз в день моей поездки. Дарсия устало вздыхает и проводит руками по лицу. — Шарль, не говори об этом никому. Это неподходящая тема для толков. — Я никому и не говорю. Но сейчас я разговариваю с тобой, а ты влияешь на политику страны. Я могу попользоваться статусом твоего супруга и узнать правду? — Шарль, к сожалению, акции, подобные этой, не редки. Правительство и жандармерия делают всё возможное. — Что делается в отношении людей? Синие глаза всматриваются в карие с подозрением, но Дарсия всё же отвечает. — В районах людей, населённых пунктах, фабриках, заводах вводится комендантский час. Фермы на особом контроле. — А улучшение условий жизни? Повышение зарплат, социальная поддержка? — Шарль, люди живут не так плохо, как ты думаешь. — Ты бывал в их деревнях? — Бывал. — Им детей кормить нечем. Дизентерия, смертность, ненормированная нагрузка, до сорока дожить подвиг. — Ничего удивительного, арстэ не заботятся о соплеменниках. — Дар! Ты же член Парламента! Как ты можешь так валить с больной головы на здоровую! Люди такие же граждане государства, как и инарэ! Наша прямая обязанность заботиться о них! — Мы заботимся. — Созданием ферм? — Шарль, — Дарсия сцепляет пальцы и подаётся вперёд. — Ты пьёшь кровь каждый день или через день. У тебя четыре донора. Они тебе нужны, потому что кровь — это шестьдесят процентов нашего истинного рациона, она усваивается лучше всего. Если инарэ перестанут пить кровь, то массово загнутся меньше чем через два года. — Я не призываю не пить кровь. Я хочу, чтобы люди жили лучше. — Они хорошо живут. Учатся, работают, создают семьи. Мы не охотимся на них ночами, не убиваем ради еды… — А «Золотые кущи»? Глава упирается лбом в сцепленные пальцы, переводит дыхание и когда поднимает голову, то продолжает в прежней, размеренно-убеждающей манере. — Шарль… Люди — еда. Они стоят ниже нас в пищевой цепи, и да, есть момент деликатеса… Граф кривится так, словно съел лимон и уксус разом. — .…но ты не можешь отрицать, что к подавляющему большинству мы гуманны. Ну, что, разве нет? — Они бедствуют… — Есть благотворительные организации. Если ты так печёшься о них, то занимайся. Я тебе денег дам. Теперь на руки падает голова Шарля. Маан, какой беспросветный ужас… Он не злится на мужа, потому что Дарсия — это голос целой нации. Так думает не он, так думает сообщество инарэ. Инарэ, которые живут уютно, всегда снабжены работой или могут себе позволить не работать вовсе. Инарэ, которые занимаются благотворительностью, теша самолюбие, а не решают реальную проблему. Граф вспоминает одну из своих любимых историй «О Злом Князе». Её когда-то рассказывала мама. Конечно, выдумка, но выдумка чудесная. Княжич-наследник становится Князем. Страна его разорена, население бедствует. Он проводит реформу во всех сферах, вешает всех казнокрадов (вешает так ударно, что на местах никто не держится толком), делает приемлемую налоговую систему, и за время его правления страна становится сильной державой. В историю он вошёл как Злой и Жадный, потому что, когда проезжал по деревням, не раздавал подати. Политика нынешнего Князя и Парламента — политика подати. Легче немного кинуть денег в народ. Легче дать один раз в год рыбу, чем наконец-то снабдить всех удочками. — Шарль? — Дарсия мягко трясёт супруга за плечи. — Если вопрос в деньгах… — Нет, — Шарль поднимает голову. — Нет, Дар. Вопрос не в деньгах. Просто я на стороне Злого Князя. Глава не до конца понимает, но не спорит. Шарль спокойно допивает свой чай. Пусть потомки его не полюбят. Пусть он будет заклеймён «скупцом», но он никогда не будет участвовать в благотворительности, потому что это неэффективно. Нужно перекраивать законодательную систему, менять отношение, а не делать вид, что чем-то помогаешь. Спасибо, покорно благодарю за обоз рыбы, но лучше пойду готовить удочки. Пусть не самые лучшие, лишь бы на них можно было что-то поймать.***
— Шарль! Этелберт вбегает в комнату очень взволнованный. Он даже забывает снять перчатки и замечает это, лишь когда сжимает плечи друга. — Эт, что произошло? — Шарло, я тебя очень прошу, если ты надумаешь заниматься благотворительностью — я найду тебе зарекомендовавшие себя общества. Но только не «Сострадатели»! Это деньги на ветер. Я поговорил с Раулем… Уже окончательно успокоившийся Шарль (у Эта ничего не случилось, он просто переживал за него) удивлённо и весело смеётся. — Ты поговорил с Рау? Это что же должно было случиться? — Шарль, я беру свои слова обратно, он благороднейшая душа, но «Сострадатели»… — Мой дорогой Этелберт, — Шарль похлопывает друга по плечам, не переставая улыбаться. — Я не буду состоять ни в каких благотворительных фондах и тем более в «Сострадателях». Я тебе торжественно это обещаю. — Как хорошо! Окончательно успокоенный управляющий обнимает друга так, что у того трещат рёбра, но Шарль только смеётся и обнимает в ответ. Он рад, что они больше не в ссоре, рад просто видеть друга, его заботу и искреннее участие. «Спасибо, Рауль». «Всегда пожалуйста. Ты же не будешь участвовать ни в каких сомнительных организациях?» «Ни в коем случае. Я не буду членом ни одного сострадательного общества». «А их много?» «Да, Рау. Их много, но все они одинаково ничтожны и бессмысленны». Господин Рееры не отвечает, но в отголосках его чувств удовлетворение, спокойствие и тихая радость. Шарль улыбается, позволяя этим отголоскам отозваться в нём самом. Ещё бы найти с мужем общий язык и можно считать, что этот столичный сезон прожит не зря.