Сердце живёт ранами. Наслаждение может превратить сердце в камень, богатство может иссушить его, но горе… нет, горе не может разбить его. «Женщина, не стоящая внимания» Оскар Уайльд
Возьми меня с собой — Куда мне домой С такой чумной головой? Возьми меня с собой — Куда мне домой Смотри — Ну куда мне домой?.. «Куда мне домой» группа Немного Нервно С Адейри де`Лийе Шарль пересекался и раньше. Как-никак герой передовой в той бессмысленной стычке, единственное достижение которой состояло в том, что Парламент, наконец, стал играть значимую роль. Князь был и будущие лет пятьсот будет занят внешней политикой. Парламент же будет руководить жизнью внутри страны, и пока он справлялся, не без усилий Дарсии в том числе. Виест находился в состоянии постоянных локальных войн. Более всего с Исарайем. Это были даже не войны — непрекращающиеся стычки, правда одна из них, под Ресаль-Лаше, стоила бы очень дорого, если бы не Адейри и несколько таких же сорвиголов. В этом инарэ было много примечательного и благородного, но именно в значении характера, а не знатности. В нем чувствовалась та особая офицерская выправка, которая на уровне инстинкта не позволяла ему вести себя недостойно своего положения. Кроме того, он был красив. Единственный внешний недостаток — узкий белый шрам перпендикулярно губам с правой стороны. Кто-то из недоброжелателей пошутил, что господин Адейри порвал себе губы, старательно кому-то из неприятелей отсосав ради сохранения своей жизни. Шутника потом два дня сдирали со всей поверхности Малой площади, начиная от тротуара и заканчивая фасадами домов. Военному за эту несанкционированную дуэль ничего не сделали, даже домашний арест только для видимости наложили. Князь все же не любит, когда трогают его гвардию, а гвардия Князя не любит, когда её оскорбляют. И даже теперь в душе не поднималась волна гнева, протеста, недоумения или чего-то подобного. Взгляд глаза в глаза. Один взор спокойный, а вот второй заставил бы простить своего обладателя за любое прегрешение, потому что в нём отчаянная честность и раскаяние. Шарль аккуратно положил на низкий столик письмо в синем конверте. Он встретил на улице курьера, как раз на пороге, и тот отдал корреспонденцию графу в руки. Шарль не стал никого утруждать, сам разобрал письма и единственное, зачем поднялся к супругу в комнату, — оставить этот конверт. — Шарль… Маан, какой у него голос! Чистейший баритон, бархатный, глубокий, таким бы серенады петь. Граф в идеале должен был бы смутиться своего восхищения перед любовником мужа, но негодование и ревность всё никак не приходили. Он, наверное, разучился испытывать эти чувства. Не мудрено, сердце рано или поздно устаёт болеть и перестаёт это делать. — Шарль, я… Какая трогательная растерянность и попытка спасти безнадёжную ситуацию. Шарлю стало совестно и стыдно за мужа. Поучился бы так переживать у своего полюбовника, но нет, господина Главу такими глупостями так легко не смутить. Что, дорогой супруг его «пташек» не видел? Видел. И не всегда одетыми и в пристойном виде, если уж на то пошло. Ну а то, что «пташки» разного полёта… Граф мягко пожимает руку офицера. Сам он себя не чувствует униженным, но ему искренне жаль инарэ, который сидит перед ним. Для него его положение наверняка ужасно. Он не из той бессовестной касты, которые легко переносят статус постельной грелки. И он явно делает это не ради денег. Тогда почему?.. Шарль вглядывается в чужие глаза, пожалуй, даже пристальнее, чем нужно, и подозревает, что его взгляд сейчас пронзительно неприятен. Но инарэ напротив глаз не отводит. В них нет и тени недовольства, а вот всего остального такая мешанина, что граф едва успевает различать эти чувства, пропускать через себя и анализировать. Через минуту «гляделок» он неловко и смущенно отшатнулся, запнулся о низкий столик позади и фактически рухнул в кресло позади, как раз напротив Адейри. — Маан… — Шарль оперся виском в подставленную ладонь, всем телом наклонившись влево. Взгляд у него был ошалело-шокированный. — К-как давно?.. — Тридцать лет, — красивые губы изгибаются в улыбке, но в иной гримасе меньше боли, чем в ней. — Ещё до его женитьбы. Я люблю его с академии, а кажется, что всю жизнь, с первого вздоха. Чёрные ресницы плавно взмывают и опускаются, и, наконец, замирают, полуприкрыв глаза, чтобы через миг вспорхнуть, выдавая оживление инарэ. — Но почему он не взял тебя в мужья?! Дар карьерист каких свет не видел, что поднимет его престиж выше, чем брак с героем страны? — В момент смерти Агнесс у меня не было этого статуса. А даже если был бы… Он бы не женился. Никогда. — Но это нечестно! Шарль уже злится. Его возмущение по-детски максималистичное, но он правда не понимает. В ответ только кроткая улыбка. Сложно поверить, что инарэ перед ним может так улыбаться с учётом его профессии, но он может. Адейри вообще многое может, в том числе наступить на свою гордость. Граф смотрит на него непонимающе, а потом у него начинает болеть в груди настолько, что он сгибается в три погибели, сцепив зубы и не позволяя вырваться стону. — Шарль! Тебе плохо? Я позову… — Не нужно. Граф крепко держит руку, придерживающую его за плечи, и медленно откидывается на спинку кресла. Эмпатия в большинстве своём неблагодарная штука. Шарлю она всегда выходила боком. Отец ещё в детстве стращал: «не принимай близко к сердцу». Иногда получалось. Но чаще нет. Он переводит дыхание и, закрыв глаза, растирает грудь. Боль затихает очень медленно, но с острой сменяется на тупую, и то благо. — Больно? — Не страшно. — Это из-за меня? — Нет, Аде, ты тут ни при чём… Как ты ему ещё по роже не съездил? — А сам-то? Силёнок не хватит. Шарль предпочёл не отвечать, всё так же потирая грудину, хотя боль уже истаивала. Чувствительная натура, чтоб её… — Конверт я оставил и, с твоего позволения, откланиваюсь. Адейри вернул графу его жест, крепко сжав ему кисть. Как всё же хорошо понимать кого-то так глубоко, полно и без слов! Хорошо и тошно…***
— Я тебе, наверное, уже надоел. — Какие глупости ты иногда говоришь. Господин Рееры подлил гостю в бокал «Чёрной крови» — наполовину красное вино, наполовину кровь. Стоило на порядок дешевле, чем «Золотые кущи», но и Шарль, и Рауль находили эту марку куда как лучше: первый из гуманных соображений, второй из-за вкусовых. Граф рассеянно вертел в пальцах тяжёлый ключ, отвлечённо размышляя, что впервые открыл дверь особняка на Шумной площади сам. Он фактически постыдно сбежал из дома. Даже дышать там стало невозможно, хоть из окна высовывайся. Но удивляло даже не это. Он ведь не шёл на Шумную площадь целенаправленно. Просто вышел из дома, и полтора часа ноги сами несли его по столице. Раньше донесли бы до Этелберта. Хотя… К другу он бы не пошёл. Как-то бессовестно сваливать на него свои проблемы раз за разом. У Эта и своих по горло, ну а то, что у кого-то муж неверен, так разве друзья могут в этом помочь? Возмущала и рвала сердце даже не измена, к этому Шарль уже привык, но сама ситуация была какой-то… гадостно-ужасной. Он прочувствовал чужую душу слишком хорошо, сунул свой нос так глубоко, что теперь весь груз чужой боли томил его самого. Идти с таким к Этелберту было постыдно. К многомудрому и спокойному, как утёс, Раулю — нормально. Старший инарэ почему-то представлялся как раз лучшим слушателем или даже созерцателем чужих метаний. Он их столько перевидал на своём веку, что теперь они его вряд ли трогали или хоть сколько-нибудь заботили. — Ошибаешься. Шарль встрепенулся, вскинул голову, уронил ключ, попытался поднять и ударился локтем. Ну точно переобщался с Эрнестом. Или выпил лишнего, вон даже голова кружится… — В чём ошибаюсь? — В том, что мне всё равно. — Я вслух говорил? — Нет, — Рауль спокойно поднял ключ и, сильно перегнувшись через столик, ухитрился положить его в карман графу. — Но ты расстроен и плохо контролируешь свои чувства. Мечешься, и от тебя несёт такой сумбурной какофонией, что мама не горюй. И ещё я тебя слушаю очень внимательно и не только ушами. Зачем ты читаешь в душах, если это так тяжело для тебя? — Я не читаю… — Да конечно, это тебе так кажется, что ты не читаешь. Ты почти постоянно погружаешься в других, а потом рефлексируешь на этом фоне. Может, для глубинного осознания книги или пьесы это и хорошо, но только не при работе с другими живыми существами. Душа — могила, и места в ней на одного. Не лезь к другим, в себе разберись. Не тащи чужие страхи в свою душу. Тебя потому и несёт ко мне, я от тебя отстранён и ты тянешь в себя спокойствие этого кажущегося равнодушия, — Рауль долил себе ещё вина, а вот у Шарля бокал забрал. — С тебя на сегодня хватит. Учись держать свою душу на замке. Я тебе в этом слегка помогу, а потом уже сам. Не знаю, почему ваше поколение так безрассудно запустили в этом вопросе. Вас таких «рефлексирующих» удивительно много. — Не было необходимости кого-то в чём-то учить. Все держат дистанцию. — А ты такой умный, решил не держать? — Я хотел понять… — И как? Понял? Шарль удивлённо посмотрел на собеседника, потому что Рауль злился и уже этого не скрывал. Хотя злился он как-то странно, с каким-то оттенком… Граф потянулся полуосознанно, но не встретил ожидаемого сопротивления, ощущение чужой души и опыта нахлынуло и ударило в ментальном плане. Сначала пришло чувство боли, а потом сознание поплыло, покидая тело. — Шарль! Граф задышал, хотя и рвано, только когда его хорошенько отходили по щекам. Он открыл глаза и посмотрел на встревоженного господина Рееры, возвышающегося над ним, несколько расфокусированно и никак не мог вспомнить, из-за чего рухнул в бездну и чем таким невероятно тяжёлым его припечатало. Наверное, схожие ощущения могли бы быть, вылейся на него всей массой море. Толща воды просто расплющила бы грудную клетку… Ещё одна пощечина, которая отозвалась уже болью. — Да хватит меня бить! — Живой, слава Маан. Ну что, дошло, почему нельзя лезть в чужие души? Рауль отстранился, а потом вовсе отошёл к каминной полке за своей трубкой и уселся в кресло напротив, раскуривая её. Шарль смотрел на мужчину недоумевающе, а потом, наконец, почувствовал. Душевные терзания Адейри были цветочками на фоне бездны Господина Рееры. Возраст, опыт, жизненные передряги, глубокие раны и трагедии в таком изобилии и такой глубины, что не дай Прародительница рухнуть хоть в одну из них — с головой уйдёшь, не отыщут. Следующая пощечина стоила Раулю глубоких царапин на руке, но тот неожиданно мягко рассмеялся, зализывая ранки от когтей Шарля. — Ты жесткий учитель. — Истинная правда. Поэтому я никогда не учил своих детей. Вообще, стараюсь меньше их собой тяготить. Пока мне было семнадцать, я был мягче. А потом во мне вылезла эта жесткость. Сам иной раз боюсь. Извини, Шарло, я тебя слишком сильно приложил. Граф прислушался к себе. Чужой океан схлынул так же стремительно, как и пришёл. Сознание его попросту не удержало. — Да нет. Все хорошо, даже не болит. — Это потому что ты никуда не полез. И правильно сделал. Ещё раз извини, но вменяемым ты мне нравишься гораздо больше. А твоя тяга к боли уже попахивает чем-то нездоровым. — Нет у меня тяги к боли. — Есть. Ты сладострастно раздираешь себе сердце и душу, а там уже и так живого места нет. — Я вовсе… — Шарль, прекрати. Прекрати, иначе из тебя выйдет такая же жесткая тварь, как я. Оставь уже в покое своё сердце, дай ему зажить. — Я его и не трогаю, просто… Алая капля упала в стакан с водой, которые хозяин дома предложил вместо вина. За ней другая. Рауль отложил трубку, даже выбил её пренебрежительно, просто вытряхнув ещё тлеющую смесь в пиалу и накрыв её крышечкой. Мягко и неспешно опустился перед гостем на колени и белоснежным платком стал вытирать тёмные дорожки на белых щеках. Свечи в доме уже перегорели, единственным источником света была луна, и потому все предметы казались синеватыми, а платок и кожа двух инарэ кипельно белыми. Шарль сначала словно застыл, позволяя делать с собой всё что угодно, а потом его, наконец, прорвало. Он почти рухнул в чужие объятия, сдавленно завыв и уткнувшись носом в плечо своего утешителя. Рауль ласково поглаживал своего гостя по голове, запуская пальцы в смоляные кудри и осторожно целуя то в макушку, то в висок. — Вот… с этого начинать нужно было. Ну-ну-ну… Ти-и-ише… — последнее слово инарэ протянул с «лошадиной» интонацией, словно успокаивая неразумного трёхлетку, который чуть не переломал себе длинные ноги и теперь храпел от страха. — Всё хорошо… это пройдёт. Не сразу, но пройдёт. И болеть больше не будет. А сегодня ты просто переволновался, не нужно мне было на тебя ещё и свою душу вываливать, с тебя и той другой хватило. Ну-ну-ну… Тише, мой хороший. Это пройдёт, я тебя уверяю, пройдёт. … Раулю сидеть было неудобно, но он добросовестно полчаса баюкал Шарля, пока тот наконец не затих, совершенно обессиленный. — Я в очередной раз испортил тебе рубашку… Господин Рееры расхохотался. — Маан, ты просто чудо! Без перьев, правда, но это даже хорошо. — Рау, можно я у тебя переночую? — Можно подумать, я пустил бы тебя домой. А завтра ты зайдёшь туда, соберёшь вещи, и мы поедем в Сент-Сарэ. На два дня раньше, но тебе нужно развеяться. — Не хочу даже заходить… Скажу Ксану, пусть отправит мой саквояж на вокзал. — Ты что, заблаговременно собрался? — Я не могу там, Рау. Не могу, тошно. У меня из окна видно набережную Реры, так и хочется дойти до неё и кинуться вниз головой с моста. — Маан, какой же ты дурной у меня. Из-за чего кидаться? Из-за Дарсии? Ты брось мне эти глупости. Твой муженёк ещё нарыдается, особенно когда зацветёшь. — Если доживу до этого… — Ну что за упёртый ребёнок… Господин Рееры сделал попытку поднять графа на руки, но тот мягко отстранил его руки и наконец оторвал голову от чужого плеча. А ей на этом плече было так хорошо, а теперь она тяжёлая и шальная… Водные процедуры инарэ помнил плохо, чётко он осознал только то, что свежие простыни и наволочка тонко пахнут лавандой. И то уже во сне.***
Рауль посматривал на попутчика из-под ресниц и тихонько улыбался, делая вид, что читает. Шарля отпускало в дороге. Путешествовать он мог сколько угодно и на любые расстояния. И теперь уже ничего не напоминало о вчерашнем срыве. Свежий и бодрый, он мечтательно поглядывал за окно, кутаясь в меха. — Холодно? — Что?.. Нет, разве что чуть-чуть. А улыбка у полных губ всё-таки чудесная. Такая же чудесная, как и её обладатель.***
На перроне в Сент-Сарэ Шарль первым делом купил буклет с расписанием поездов и только потом осмотрелся и расслабился. Ему нравились пейзажи за окном экипажа, хотя сейчас они были довольно однообразны в своей белизне. — Летом тут невероятно красиво. Да и осенью. — А весной? — Весна довольно поздняя, и долго всё стоит голым и чёрным. Это же не Реера. В столице на порядок теплее, а тут поля, луга, моё родовое поместье да деревеньки. — Рау, а где живёт твой сын? — Марсель не выезжает из столицы и с семьёй снимает дом. В нашем особняке ему темно и пыльно, но он предпочитает его не трогать, нежели переделывать, хотя я дал ему согласие на любые изменения. Надо думать, позволяет мне доживать в комфортных для меня условиях. — Доживать? Рау… — Давай не будем начинать. — Вы не ладите? — С Марселем? С чего ты взял? Шарль поежился и несколько помялся. — Ты сдержанно о нем говоришь. — Ах, ты об этом… Мы никогда особо не ладили. Признаю честно, я неласковый отец, и мне очень жаль моих детей, что я у них такой. Я их люблю, обоих и очень сильно, но меня никогда не хватало на то, чтобы выражать это должным и нормальным образом. Меня часто упрекали, что я мужа люблю сильнее, чем кого бы то ни было. Я склонен согласиться и не согласиться разом. Я любил Шарли так же как и своих детей, с той лишь разницей, что на него свою любовь я вылить мог. Не могу я разом одаривать всех, не знаю почему, но у меня не получается. Только на кого-то одного. Так что моему супругу приходилось отдуваться за двоих. Надо сказать, у него чудесно получалось. Шарль мягко улыбался, глядя на своего провожатого. При воспоминании о супруге голос у Господина Рееры заметно теплел. — Скучаешь?.. Вопрос должен был быть невинным, но Рауль резко отвернулся к окну, а Шарль испугался перемены в его лице, потому что на нём проступило выражение застарелой боли, словно бы кто ткнул в старый шрам горячей спицей. — Я думал, сдохну без него… Не умру, а именно издохну, как собака на могиле хозяина. Ме-е-едленно-ме-е-едленно… Не издох. И не умер. Даже не знаю, о чём это свидетельствует, то ли о том, что я тварь бесчувственная, то ли о том, что я на этом свете ещё зачем-то нужен. Я ведь страшно верующий. В какой-то момент, правда, обозлённый на весь пантеон скопом, но это прошло… Все проходит, — выражение боли наконец ушло, и Рауль посмотрел на Шарля с особенным выражением и грустной улыбкой. — Боль тоже уходит. Притупляется, а может, мы к ней привыкаем. Шрамы остаются, это верно, но с моста в Реру потом хочется на порядок меньше. В твоей ситуации вообще ничего не потеряно. Ничего нельзя сделать только когда в дело вмешивается смерть. А пока живёшь — можно. Живые в этом отношении невероятно богаты. Извини. Я, кажется, в очередной раз тебя взволновал. — Прекрати. Ты говоришь это так, словно я на сносях и вообще не в состоянии выдержать жизненные тяготы. — Я так и не думал. Но хребет лошади ломает последняя соломинка, а трудности иногда сыпятся таким градом, что просто не знаешь, куда от них прятаться. А у тебя очень живое сердце. Не хотелось бы, чтобы оно огрубело. Экипаж мягко качнулся. — Монсеньор, приехали!***
Сент-Сарэ было не названием местности, а родового поместья семьи палачей, но к нему все так привыкли, что наименование местечка почти забыли и даже в расписании поездов станция была подписана как Сент-Сарэ, и только в скобочках значилось второе название. Шарль корил себя внутренне, но ожидал увидеть какое-то необычайное здание, а увидел… замок. С одной стороны, в век пара замок — строение довольно примечательное, с другой — замки из обихода знати совсем не исчезли, и многие не стали переделывать родовые гнёзда с приходом нового тысячелетия. — … и крови во рву нет. — Что? Шарль резко обернулся к спутнику, и ветер стряхнул снег с ветки ему прямо в глаза. — Говорю, что в подвалах нет трупов, по коридорам не бродят неупокоенные души, а во рву нет крови. Рва, к слову, тоже нет. Ты сильно расстроен этим фактом? — Я не расстроен вообще. Отсутствию рва с кровью я и вовсе рад. Внутри замок был довольно типичен для строений своего вида. Высокие потолки, массивные толстые стены, камень, который был отделан внутри дорогими породами дерева и обит тканью. Подсвечники по стенам и шикарные хрустальные люстры. Такая если упадёт на голову — не встанешь. Шарль хихикнул в кулак и тут же закашлялся. Ещё не хватало сойти за сумасшедшего, живо из гостей выгонят. — Смотрю, ты приходишь в форму. — Стараюсь. Рау, у тебя же есть библиотека? Я прихватил с собой тексты для адаптации… Старший инарэ выразительно возвёл очи горе. — Есть, о мой непутёвый друг. Но я ещё подумаю, пускать ли тебя туда. — Я буду примерным читателем. Торжественно клянусь не рвать корешки и не загибать страницы! Клятва была произнесена с самым торжественным выражением лица, правда Шарль сам же под конец всё испортил, рассмеявшись. — Извини. Смешинка в рот попала. — Смейся на здоровье. Это мне нравится куда больше, чем твой упадок. Пообедаем и проведу тебе экскурсию. Правда, у меня ни пыточной, ни операционной, ни даже самой захудалой камеры для преступников нет. — А подземелье? — Увы, увы. Только погреб. Под вечер можем провести там ревизию. Хотя там тоже скучно, сплошное вино и ни одной бутылки с кровью невинных младенцев столетней выдержки. — Кошмар! Рау, ты неправильный палач. Господин Рееры склонил голову и приложил руку к груди в самом покаянном жесте. — Каюсь, мон дирэ. Но разреши мне не исправлять это досадное недоразумение. Посещение оружейной тебя смилостивит? Шарль с поистине княжеской статью и манерностью кивнул. Ну а то, что у него губы сложились в ехидно-довольную улыбку, так то издержки. …Замок де`Сарэ Шарлю понравился. Огромная оранжерея, вся зелёная в разгар зимы, была заполнена лекарственными растениями, и очень немногие из них цвели, но графа это не расстраивало. Ему импонировала сама зелень и неспешная лекторская речь Рауля, обстоятельно объяснявшего, что все это такое и что с ним делать. Понравилась и библиотека. Правда, первые же книги, за которые ухватился Шарль, были отнюдь не научные, а художественные. Рауль только улыбнулся и доложил в стопку ещё два романа. В оружейной самым интересным были, конечно же, двуручники, но графу повышенный интерес к ним казался неэтичным. Рауль очень не любил свою профессию. Но Господин Рееры не выказал никаких чувств и сам подвёл гостя к тому, что так его интересовало. Шарль неосторожно опробовал кромку ближайшего клинка и чуть не остался без пальца. — Осторожно! — Рауль поднёс руку гостя к губами и осторожно коснулся ранки. Когда боль ушла, а кожа затянулась, он прошёлся по ней ещё и платком, стирая остатки крови. — Не надо пальцами тыкать в оружие, которое хочет крови. Они голодные. Шарль окинул ряд клинков по-новому. — Они голодные? — Я знаю, это попахивает маразмом, но, видишь ли… — Рауль прошёлся кончиками пальцев по желобку для крови в центре одного из мечей. — Когда слишком долго соприкасаешься со смертью, происходит переоценка и профессиональная деформация. Я могу сказать о любом клинке, был он в бою или нет. Оружие, напившееся крови, оно словно бы лучится по-другому. Не знаю… От этих мечей для меня разит смертью и голодом. Они как инарэ, голодавшие полгода. Им бы лишь напиться по гарду… — А какой из них твой? — Его тут нет. — Сломал? — Нет. Пойдём. Шарль решил, что Рауль уходит от ответа и ему неприятна эта тема, но старший инарэ отвёл его в другую комнату, где на возвышении покоился футляр. Несмотря на дневное время суток, в комнате были плотно задёрнуты шторы, так что свет солнца не мог в неё проникнуть, зато горело порядка сотни свечей и две курильницы. Рауль осторожно откинул крышку футляра и извлёк из него меч в ножнах. Рукоять у него была потрясающая: посеребрённая, с навершием в виде морды летучей мыши, державшей в зубах рубин. Крестовина была стилизована под крылья. Вот только от клинка несло такой тёмной энергетикой, что даже Шарль прочувствовал её остро. — Тебе неприятно? — Нет, я… — Неприятно, — Рауль взялся за рукоять. — Так и должно быть. Это нечистое оружие. Голодное, злое и мстительное. Он мне никогда не простит, что я отрёкся. А я не могу его держать. Господин Рееры легко потянул меч из ножен. Тот выскользнул наполовину с характерным стальным шелестом. Лезвие всё было в сине-фиолетовых разводах. В крови инарэ. Даже когда двуручник оказался в капкане футляра, у Шарля перед глазами стоял образ этого стального клыка. Голодного. Граф не спрашивал, что клинок, который хозяину держать-то неприятно, делает на таком почётном постаменте. Он чувствовал, что в эту тайну лезь незваным не следует. Он и не спрашивал, хотя его тяготил этот вопрос, как и выражение серых глаз. Почти плачущее выражение.***
На утро следующего дня Шарль отправил в Рееру записку супругу. Он не собирался возвращаться в столицу раньше, чем через неделю, а у Рауля он пробудет или потом к себе отправится — не столь важно. Два дня протекли просто чудесно. Шарль бессовестно отсыпался до обеда, с восторгом ездил верхом по заснеженным полям, пугая хозяина земель своей бесшабашной удалью, читал в свое удовольствие, беседовал, смеялся и слушал сильные композиции, написанные для скрипки. Рауль не лукавил, когда говорил, что великолепно играет. Он действительно потрясающе играл, на пределе, на надрыве. Графу очень нравились тревожные опусы, полные когда страсти, а когда боли. Хотя очень нежное «Признание» взволновало не меньше, и даже отсутствие виолончели в этом концерте, написанном для дуэта инструментов, не смущало. После такого чудесного времяпрепровождения Шарлю было неудобно от того, что он всё испортил своей неосторожностью. Забирая на ночь книги для чтения перед сном, он из любопытства заглянул в смежную комнату. Вот только когда он посмотрел на противоположную стену, то уронил книги на пол. Три тяжелых тома упали с грохотом, не услышать которого было просто невозможно. Он попятился было и уткнулся спиной в грудь подошедшему Раулю. Тот вздохнул в макушку графу и мягко придержал его за плечи. — Увидел-таки… — Я… Рау, извини. Можно считать, что я ничего не видел… — Да нет… Я бы показал. Просто не думал, что так скоро. Ну как, похож? В смежной с библиотекой комнате висело три портрета: два одиночных, один парный. На двух из них Господину Рееры семнадцать, и он чарующе прекрасен. На одиночном портрете, в красном камзоле палача, расшитом золотом, с чуть взлохмаченными и завитыми чёрными локонами, с кроткой улыбкой небесного вестника, Господин Рееры мало походил на главного столичного душегуба, но, как ни парадоксально, Шарль теперь явственно представлял стройную фигуру на помосте. С щегольской треуголки до самых плеч ниспадали перья, украшений было столько, словно бы юноша собирался на светское мероприятие. Хотя, собственно, так и было. Есть ли более светское мероприятие, чем казнь аристократа?.. Оригинал походил на свой потрет и не походил разом. Рауль сильно изменился и не сколько даже внешне, хотя сорок и семнадцать — это все же не двадцать четыре и тридцать, сколько внутренне. Улыбка у него перестала быть кроткой. Мягкой, но не кроткой. Но больше, чем это, Шарля шокировало другое. Шарль де`Лаграже вышел на портрете великолепно. Что на одиночном, что на парном, где любовно придерживал супруга за талию и заглядывал в глаза. Первый красавец Рееры после мужа, лорд-канцлер, борец за свободы разных слоёв населения, любящий супруг и отец, и… самый прославленный предатель и отступник Чёрного Перелома. У главной мрази всего государства были густые каштановые кудри и томные зелёные глаза под сенью густых ресниц. Открытое и улыбчивое лицо не вызывало антипатии, напротив, вселяло желание познакомиться, сдружиться с его обладателем. На парном потрете он смотрел на супруга с такой нежностью и любовью, с какой на Шарля смотрела разве что мама. Но то была иная любовь, материнская, кровная. Эта любовь была другой, но не менее сильной. — Похож. Очень. И невероятно красив. В Реере должны были быть дуэли из-за тебя. — Кому я нужен с такой фамилией. Впрочем, одному я всё же был нужен… Ещё один надрывный вздох и сильные пальцы потянули Шарля прочь. — Пойдём. Не могу тут долго находиться. Шарль покорно пошёл туда, куда его потянули. Пока инарэ шли по коридорам, одна единственная мысль всё не давала графу покоя, а вопрос так и норовил сорваться с языка. — Рау… Шарля де`Лаграже казнили за предательство Князя. Но ты же не мог… — Мог. А иначе это пришлось бы делать Марселю. … О том, что Шарль де`Лаграже был участником переворота, более того, чуть ли не организатором, Рауль узнал, когда уже всё закончилось. Сам палач в это время занимался своими прямыми профессиональными обязанностями, приводя в порядок инструменты и моток за мотком просматривая партию верёвок. А то уже был опыт, когда поставили прогнившие и пришлось вешать одного бедолагу дважды. Сомнительное это удовольствие. Рауль не насторожился, когда его вызвали к Князю. Не понял зачем, но не забеспокоился. Сердце рухнуло уже в самой Малой зале. Шарля поставили на колени, и на горле у него стянулся кровавый ошейник из силы Князя — одно неверное движение и голова распрощается с телом. Зала была наполнена смрадом крови, свежей, застарелой и княжеской, очень специфичной и узнаваемой по запаху. У Рауля ничего не спрашивали. Супруг выгораживал его как мог под самыми сильными и болезненными ментальными атаками и не врал ни минуты. Господин Рееры действительно ничего не знал о самозваной династии Князей. Ему и тех, что сидели на троне, хватало. Он был не причастен к четырём часам, за которые перерезали половину дворца и убили младшего княжича. Шарль был против убийства царствующей династии, но кто его слушал. Лорд-канцлер занялся переделом политики не с теми инарэ. Он один из немногих остался в живых, но только ради одной единственной цели — показательной казни на Центральной площади. Князь настаивал на том, что это выльется в срезание мяса по-живому. Кусочек за кусочком… Невыносимая казнь для человека и пытка для инарэ. Регенерация будет восстанавливать ткани, и процесс умирания может затянуться не на одни сутки. В тот день Рауль в первый и последний раз стал на колени. Просить о помиловании было бессмысленно. Ни заключение, ни каторжные работы, ничего кроме эшафота. Вот только эшафот тоже бывает разный. Князь согласился на обезглавливание. Стоя. Уже позже, в камере смертников, посторонние могли бы ухахатываться от открывшейся картины: жертве приходилось успокаивать своего палача, прорыдавшего с обеда до рассвета следующего дня. Рауль никогда не испытывал злости к тем, кого казнил. Даже когда это были его враги. Он и так отнимал самое дорогое, что у них было, так что злорадствовать было бы просто не этично. За свою обходительность он получил прозвище галантный, вот только теперь на эшафот всходил не незнакомый аристократ, а собственный супруг. Шарль отказался от причащения и беседы со жрецом Маан. Он пользовался неслыханной привилегией и, пока мог, предпочитал тратить последние часы на мужа, а не на душеспасительные беседы. Незачем спасать чистую душу. А то, что она гибнет за принципы… так никто ведь не виноват. В предрассветные часы Рауль сам закалывал супругу густые кудри. По правилам туалета смертников нужно было остричь, чтобы они не помешали клинку, но по правилам много чего нужно было и уж точно не целовать руки палачу и не благодарить. Шарль не боялся. Сожалел, что оставляет мужа, но не боялся. Зачем? Это же его Рауль и рука у него лёгкая. Минуты на эшафоте Рауль почти не помнил, он только что в обморок не падал, Шарлю даже пришлось подставить ему плечо и украдкой поцеловать в висок. На прощание. …Клинок прошёл легко. Шарль старательно вытянул шею, чтобы мужу было удобнее. Бескровные губы свела самая ужасная из всех посмертных судорог: лёгкая полуулыбка. Следующие сто лет превратились в непрерывный плач. Рауль не удосужился даже подать прошение о сложении с себя обязательств. Это пришлось делать Марселю. Как и многое другое, ибо отца трогать было бессмысленно, он сам нуждался в постоянном надзоре. Казнить больше никого не пришлось. Остальных мятежников просто замучали в пыточных. Показательная расправа была последней казнью, которую видела Реера. По крайней мере, на данный момент. Старый Князь ненадолго пережил мятежников, умер через два года, и на трон взошёл эрцгерцог. Рауль же заперся в четырёх стенах, лелея своё горе. Но жизнь продолжалась, и боль стихала. Нужно было жить, если не ради себя, то ради трёх дочерей и сына, с которыми, может, и не было тёплых отношений, но была кровная связь. А кровь не водица… Рауль закончил повествование уже в комнате у окна. Он не смотрел на Шарля, пока говорил, просто медленно набивал трубку, но так и не сделал ни одной затяжки, хотя та уже тихонько дымилась. Свечи мужчины не зажгли, а камин уже перегорел, и в нём голодными глазами-углями мигал засыпающий огонь. Чёрный стройный силуэт Рауля на фоне ночного неба, заглядывающего в окно, выдавал его истинный возраст. Какую-то болезненную старость. Старость не столько тела, ещё сильного, полного жизни, но старость и перенасыщенность души. — Ладно, Шарло. Это всё лирика. Улыбка у Господина Рееры вышла горькой. Шарль порывисто сжал ему руку, а потом и вторую. Трубку благополучно забыли на подоконнике. Карие глаза казались огромными, а сейчас ещё и переполненными чувствами. В их глубине мешались жалость, боль, сострадание, сожаление и искреннее, но невыразимое желание что-то изменить и как-то помочь. Вот только смерть отменить, увы, не получалось… — Ну что ты, мон ниирэ… Не жалей меня. Моя жизнь закончилась и она, ей-ей, была неплохой. Я искренне тебе желаю, чтобы ты изведал, каково это — когда тебя любят. Самому любить чудесно, даже если это чувство безответно. Но когда тебя любят… Шарло… Подушечка большого пальца аккуратно стирает алую каплю с белой щеки. — Извини, Рау. Я какой-то плаксивый стал, нужно с этим что-то делать. — Не надо ничего с этим делать, само пройдёт. А если и нет, то для нашего очерствевшего общества будет только лучше, если в нём останется хоть одно сострадательное сердце. «Сострадательное сердце» в этот момент старательно наступало на грабли, на которых уже была сплясана чечётка. Шарль потянулся. Всей душой, всем своим существом в порыве сопереживания. Потянулся, морально уже настроившись, что его накроет шквалом чужого сознания и раздавит его тяжестью. Он даже зажмурился, заранее готовясь падать в обморок. Правда никуда так и не упал, разве что в чужую душу, неожиданно мягкую и податливую, которая никуда его не смывала, а так же потянулась навстречу, позволяя с собой соприкоснуться. Восхитительная глубина чужого чувства, его разноплановость и при этом сила, какая бывает только у полноводных, глубоких и потому неспешных рек, всё это так захватило наблюдателя, что Шарль проворонил момент, когда его губы накрыли другие. Глаза граф открывать не стал. Сопротивляться тоже. Не только губам, но рукам, недвусмысленно расстёгивавшим мелкие пуговицы на его рубашке.***
Проснулся Шарль задолго до того, как первый солнечный луч бестактно запутался в его ресницах с намерением добраться-таки через веки до глаз. Проснулся и ушёл в глубокий анализ своих чувств. Вот только ещё бы чёртов луч не мешал! — Разбудишь, как додумаешься до чего-нибудь. Шарль тут же открыл глаза и, приподнявшись на локте, посмотрел на Рауля, спокойно потягивавшегося и зевавшего, так что впору было опасаться, не свернёт ли он себе челюсть. Граф осматривал Господина Рееры с интересом почти анатома. Сильное и жилистое тело, которое было удивительно податливым ночью, длинные ноги, которые в какой-то момент почти сломали поясницу молодому любовнику, лебединую шею, которую Рауль выгибал, подставляя под чужие клыки. Наконец добрался взглядом до лица. Серые глаза изучали его не менее внимательно. Родинка над верхней губой чуть подрагивала, потому что один уголок губ постоянно чуть кривился то кверху, то книзу. Дрожащая линия никак не могла сложиться ни в улыбку, ни в гримасу. — Я додумался. Я неверный муж. Рауль расхохотался. Сначала зло, а потом весело. Смех вышел отчаянным и неискренним. — Твой драгоценный супруг переспал с половиной Рееры, а неверный муж ты. По-тряс-с-са-ющая логика! — Но это же правда. Я опустился до его уровня. — Ну если я для тебя портовая шлюха, то тогда да… — Нет! Шарль поднялся уже на руки. Глаза у него горели, и даже щеки вспыхнули маковым цветом. Серые глаза от этой вспышки чуть успокоились. Горячность Шарля Господину Рееры очень импонировала и вселяла надежду. Ему тоже было несколько неловко и страшно. Ночью было не в пример легче. Тогда вообще не думалось. — Рау, дело совсем не в тебе. — А в чём? Старший инарэ также поднялся на руках. Густые и тяжёлые волосы, взлохмаченные, но все ещё полузавитые черными водопадами стекали с широких плеч на грудь. Он смотрел очень пристально, почти враждебно, хотя как раз враждебности в нем и не было. Только страх, что всё закончится, так и не начавшись, да ещё и с позором. — Я не хочу уподобляться Дарсии и поступать бесчестно с тем, кто искренне питает ко мне чувство. Даже сейчас это уже циничная отповедь, нужно было вчера об этом думать, вчера говорить, а не сегодня. Я не хочу ставить тебя в положение, в котором находится Адейри. — Тебе ещё постараться придётся, чтобы поставить меня в это положение. Мы изначально с ним в очень разных условиях, Шарло. Ну что, плохо тебе вчера было? Рауль чуть расслабился и даже поменял позу. От сердца у него заметно отлегло. — Ты сам прекрасно знаешь, что нет. — Откуда же мне это знать? Это я был снизу и получал удовольствие. — Вот тебе и ещё один аспект в копилочку: я не самый опытный любовник в верхней позиции и это мягко сказано. — Пф… У меня был опыт куда хуже, а тебе всего-то нужна практика. — Почему у меня ощущение, что ты меня уговариваешь? — Потому что я тебя уговариваю, мон ниирэ. Давай будем реалистами, ты всё равно периодически будешь сбегать из ненавистного тебе дома. Ну и беги ко мне, если, конечно, в твои планы не входит пункт порвать все связи с педофилом, развращающим невинных мальчиков. — Ох, как загнул! — Шарль тоже стал успокаиваться, хотя сердце ещё точили червячки сомнений. — Это ты-то педофил, а я невинный агнец? Неувязочка, Рау. Я немножко замужем, и неприкосновенность моей пятой точки… — А я не покушаюсь на твою пятую точку. Всю жизнь был снизу, с чего бы мне менять предпочтения? Ну так что? Мы продолжаем подпольный роман, идём на попятную, рвём всё к чертям, что мы вообще делаем? — Точно не последнее. Ты мне лучше скажи, на кой чёрт я вообще тебе сдался? — На молоденьких потянуло? Шарль легонько пнул собеседника под одеялом, но получил только насмешливую улыбку и ответный тычок, притом куда более сильный. — А если серьёзно? — Если серьёзно… Не знаю. Я всё время нашего знакомства к тебе приглядываюсь. У меня так давно не было по-настоящему родственной души, и я истосковался по чужому теплу. Не только физическому. Так что если хочешь, это будет разновидностью взаимовыгодного сотрудничества, — тут, видно, у старшего инарэ в голове сложилась очень чёткая схема, он даже резко выпрямился и подобрался. — Шарль… а твой муж тебе случайно не даст развод? — Нет. Он тогда потеряет половину своих теперешних владений, а он только ради них со мной браком и сочетался. Он меня никуда не отпустит. Разве что на тот свет. — Не надо про тот свет, это моя прерогатива с ним договариваться. Ладно, жаль. Брак бы меня больше устроил. Можно было бы петь серенады на законном основании, а так придётся исподтишка. «Серенада исподтишка» в воображении Шарля явственно выглядела как рояль в кустах, в самом прямом смысле слова. Он даже рассмеялся при этой мысли. — Теперь я просто обязан согласиться на подпольный роман. Мне настолько интересна серенада в твоём исполнении, что я даже готов обманывать дорогого супруга. Видишь, на какие жертвы я иду ради искусства. — О, я всегда знал, что ты великий эстет.***
На супруга Шарль смотрел с очень странным выражением. Оно не нравилось Дарсии от слова совсем. — Дома бывать ты не можешь вообще. Как понимать твоё письмо? У нас, вообще-то, договорённость… Последняя фраза решает всё, и Шарль уже не слушает. Он откровенно иронично улыбается и идёт наверх, не желая выслушивать лекцию о своём поведении. — Я ещё не договорил! — Строй своих «птичек», душа моя, — граф полуоборачивается на ступенях, и в тёмных глазах мелькает выражение, которого Дарсия уже давно не видел — лукавый огонёк. — Я помню о нашем соглашении. Могу прямо сейчас отработать пропущенные дни. На спине или на четвереньках? Губы сами складываются в презрительную усмешку. Покорность, верность? Чему? Кому? Тому, кто с порога спрашивает, почему ему не отдали супружеский долг? Увольте. Рауль за последние три дня вылил на него больше нежности, чем законный муж за год. Этому верность? Титулу штатной подстилки? Дарсия не сразу находится, что сказать. Он не сразу осознаёт всю колкость слов, а кроме того, диссонанс в поведении Шарля. Прошла только неделя, а его как подменили. … У себя в комнате Шарль впервые за долгое время нормально посмотрел в зеркало. Тридцать. Потрясающие тридцать. Да, совсем не то что сорок, но в целом смотрится недурно. А двадцать четыре… Они там же, где любовь, которая принесла столько боли. Где-то очень глубоко в сердце. Теперь дело за малым — закопать её ещё глубже.