В старые добрые времена книги писали писатели, а читали все; теперь же книги пишут все, но не читает никто. Оскар Уайльд
Дышать было довольно трудно. Шарль попробовал перевернуться с бока на спину, но что-то этому мешало. — Проснулся-таки. Правый глаз приоткрылся очень неохотно. Потом левый. Ещё бы им не открыться, нужно же посмотреть, чем обладатель низкого чувственного голоса в очередной раз недоволен. Поспать уже нельзя. Дарсия смотрел на супруга внимательно и подозрительно. — Как ты себя чувствуешь? Воспоминания о холоде и снеге нахлынули так резко, что сначала граф рванулся назад, вырвав из горла мужа стон боли, потом так же вперёд, столкнувшись с Дарсией лбами. Лорд взвыл окончательно. — Дьявол! Шипя от боли и хватаясь за лоб (спасибо, что не расшиб, баран черноволосый), он стал выкручивать из-под Шарля руку. До того только тогда дошло, что мешают нормально ему двигаться крылья, в которые он закутан, как в кокон, и которые он мужу чуть не вырвал с мясом. Пока лорд потирал свою многострадальную голову, Шарль огляделся, поворачиваясь очень осторожно и придерживая горячую мембрану и одну из фаланг. Он лежал дома, в их общей спальне, используемой только два дня в неделю. Рядом лежал супруг, а поверх кокона из крыльев самое тяжелое и тёплое одеяло из всех, какие у них были. Граф скользнул рукой по чужому торсу и ниже, тут же отдёрнул руку и опять чуть было не отстранился, но вовремя вспомнил, чем это грозит. — То, что я помню, никак у меня не складывается в картинку, почему мы лежим голяком. — Предпочитаешь лежать на снегу в собственной крови и смотреть на небо? Дарсия наконец отпустил свой лоб, на котором явственно проступила шишка. Через пять минут рассосётся, но можно собой гордиться. Хотя с учётом того, какие рога наставил ему муженёк, ничего удивительного, что он так о них приложился. — Я упал лицом вниз. — А лежал лицом вверх. Четыре часа к ряду. Идиоты. Лорд попытался вернуть левую руку обратно под Шарля, хотя тот знатно её отлежал. Граф приподнялся и стал несравненно легче и гибче. — Четыре часа? Да я бы околел. — Должен был, — Дарсия с шипением обнял супруга, ему-то хорошо небось, это у него уже отлёжено, помято и растянуто всё, что можно и нельзя. — Но вместо этого впал в анабиоз, что удивительно, с учётом того, что у тебя нет обличья. К слову, уже должно было появиться. — В анабиоз? А как я проснулся? — Так же, как летучая мышь или лягушка, — отогрелся. Собственно, поэтому мы и лежим голиком. — А в горячую воду не проще? — И сварить тебя? Можешь мнить, что я первый садист на селе, но предпочитаю мужа живого, а не вареного. При анабиозе снижается кровоснабжение и все ткани, условно говоря, отмирают. Только внутренние органы и мозг сохраняются. Температура падает, пульс почти пропадает. А в тепле, с позволения сказать, оттаиваешь. И ни в какую тёплую воду тебя нельзя. Ни растирать, ни вливать горячительное, только живое тепло. Или как вариант лета дождаться. — Мог просто в натопленной комнате оставить. — Мог, но это дольше. — А так я тебе чуть крылья не порвал. — Ну не порвал же. Чёрт, главное, что ты вообще живой остался. Шарль не успел и пикнуть, когда его почти придушили. Когда боль в треснувших рёбрах ушла на второй план, на первый вылез вопрос, что это дорогой супруг разобнимался. Ночами спать приходит, теперь возится… делать ему, что ли, нечего. В Парламенте что, отпускной сезон? — Дар, ты мне больно делаешь. — Извини. Есть хочешь? — Хочу. Пусти, я вполне могу… — Лежи и пей. Лорд отстранился, насколько позволяли крылья, и откинул голову, подставляя горло. — Маан, да там, похоже, небо рухнуло… Пусти, я дойду до доноров. — Пей. Я дегустировал за двоих, так что у меня хватит на восстановление, а кровь инарэ питательнее, чем человеческая. И прекрати закатывать глаза, словно я не могу ни о ком заботиться, иначе больше не предложу. — Вот, теперь всё нормально. Пошли шантажи и угрозы, теперь это точно ты. — Да пей же! Шарль сначала хотел укусить больно, но это было бы мстительно и нечестно. Он коснулся языком того места, под которым залегала яремная вена. Кадык на чужой шее нервно, а может, возбуждённо прошёлся снизу вверх. Граф пил очень осторожно, после зализывал укус почти нежно. Он предпочёл бы не пить крови супруга вовсе. Если бы тот упрямился, ерошился, всё было бы стабильно, а эти его нежности, широкие жесты… Да не смешите. Это не Дарсия, не его стиль. — Я долго спал? — Часов двенадцать. Что случилось? Как тебя вообще занесло в эту деревню? — Это единственная дорога с юга на столицу, неужели не знаешь. — Поездом бы поехал. — Ну так вчера пятница была, а поездом я бы только на следующий день добрался. Ты мне каждый раз выговариваешь, когда я опаздываю. Что там вообще было? Там всё в трупах… — А вот на кой черт тебя понесло к центру? Увидел, что творится на окраине, и езжай себе в столицу. Нет же! Полез! Герой и надежда нации, баран безмозглый! — За безмозглого и ответить можно. Дарсия закрыл глаза и перевёл дыхание. — Извини. Ты можешь не верить, но страшно испугался, когда эти умники и Исингар-жольца меня выдернули с собрания с формулировкой, что, дескать, под Виирой обнаружен инарэ, очень похожий на моего супруга. То есть тогда нет, тогда не испугался, просто разозлился, что ты влез в очередную историю. Испугался я потом… — Глава открыл глаза, но смотрел куда-то вбок, избегая смотреть на Шарля, который дышать боялся, весь обратившись к мужу. — Эти идиоты даже не подумали тебя перенести или укрыть. Сразу решили, что мёртв. Я бы тоже так подумал, там было слишком много крови. — Почему же я ещё не в гробу? — Ильве. Вязь сгорает при смерти одного из супругов. И сердце… Я не знаю, как они его не услышали. Послезавтра тебя хотят видеть в синем отделе. — Почему в синем? — Потому что дела о терактах, выступлениях недовольных и происшествиях, подобных этому, рассматривает синий отдел. Кроме Вииры пострадали ещё Столм и Белый Яр. Все три пункта находятся примерно на равном расстоянии от столицы. Словами не передать, как бы я был тебе благодарен, если бы ты воздержался от поездок в свои земли. Хотя бы временно. — Да ладно, помру — другого мужа найдёшь. Долго ли умеючи. — Я бы тебя ударил. Правда. Тебя спасает только то, что ты ещё нездоров и мозги у тебя не на месте. Крылья развернулись, кокон распался и стало вполовину не так тепло и уютно. Дарсия выбрался из-под одеяла, убрал крылья и стал одеваться. Одна его спина выражала столько негодования, что любые слова были бессмысленны. Шарль наблюдал за этой великой обидой не то чтобы равнодушно, но удержал себя от того, чтобы потянуться, коснуться и извиниться. Может быть, и зря, что удержал. С Дарсией под одеялом всё же было теплее.***
Шарль вышел на улицу в тот же день, хотел навестить Этелберта и успокоить его. Газеты расстарались на славу: сообщения о трёх истреблённых деревнях были на первых страницах. Снимки потрясали и ужасали, и хорошо было только то, что никто не упомянул о том, что, помимо трупов людей, нашли одного полудохлого инарэ, но, когда управляющий банком заглянул в особняк в районе Изумрудного дола, Дарсия превзошёл сам себя. Ничего толком не объяснил, увидеться не пустил, но нагнал столько страха и тумана, что Этелберт, казалось, заикался, пока говорил посредством гулкой речи. Граф только успел свернуть с улицы Поющих в переулок Молчащих, как его сгребли в охапку, а рёбра жалобно затрещали. Шарль испугался бы, если бы не густой запах кардамона, лимона и чёрной смородины. Очень старое сочетание запахов, из позапрошлых веков, и потому такие духи есть лишь у одного инарэ. — Рау, мне больно. Если Господин Рееры и услышал, то не отреагировал. Они уже давно сравнялись с Раулем в росте, но теперь это не мешало бывшему палачу не просто нависать, а кутать в себя, вжимать любовника в свои рёбра до боли. — Рауль, у меня что-то трещит… Рау! Господин Рееры «отмер». Дышать стало легче, а вот говорить больше не выходило. Старший инарэ лихорадочно осыпал лицо графа поцелуями, чаще всего почему-то попадал по глазам, так что Шарлю приходилось, как заправской кокетке, хлопать ресницами, а потом и уворачиваться, и упираться в грудь вконец обезумевшему любовнику. — Рау, мы на улице! — Да хоть перед княжеским дворцом! Маан, ты живой! Чтобы отвлечь, успокоить, а главное — утвердить в своей «живости», Шарль довольно жестко притянул к себе Господина Рееры, почти вгрызаясь в тонкие губы. План с посещением Этелберта временно откладывался, у него тут один с ума уже сходит. — Живой, успокойся. Сейчас я тебя отпою, ты придёшь в себя и всё будет хорошо. Граф почти потащил старшего инарэ за собой. Рауль был настолько взвинчен, что спрашивать его на трезвую голову смысла не имело. В «Княжеской гавани» Шарлю никогда особенно не нравилось, слишком уж пафосно и дорого, но зато у гостей личные апартаменты, а с Раулем хотелось говорить без свидетелей. Как только гости сели на широкие диваны с кучей подушек и цветных покрывал, им подали заказанные на входе напитки. Шарль пить не хотел, но немного кальвадоса себе позволить мог, а вот на зелёный абсент в бокале на высокой ножке, который поставили перед Раулем, смотрел с удивлением и подозрением. Тот же вполне привычно плавил сахар на фигурно-дырявой ложке, от чего напиток мутнел. — А тебя не свалит? — Шарло, в моём возрасте уже ничего не валит. Иногда и рад бы напиться до беспамятства, а не могу… Старая кровь не терпит конкурентов. Она предпочитает травить своего носителя сама. Черная меланхолия палача графу не нравилась, как и его оживление. Это были состояния, не свойственные его Раулю — спокойному и мудрому, как утёс, и столь же несокрушимому. — Ты почему в столице? — А ты как думаешь? В Сент-Сарэ новости тоже доходят. Я бы не смог сидеть там в неведении. Это я виноват. Не нужно было тебя отпускать. — Ты не знал. — Знал. Рауль, наконец, оторвался от сахара и посмотрел на Шарля. Серые глаза были полны какого-то спокойного отчаянья. Создавалось ощущение, что он падает в пропасть и знает, что падает, знает, что разобьется. — Какой у меня по-твоему дар? Шарль не готов к такой резкой перемене разговора. Он думал совсем о другом. Какой дар?.. Он и не задумывался, это было совершенно несущественно. — Я не знаю. Это важно? — Предвидение. Чертово ясновидение… Рауль опрокидывает в себя зелёную жгучую жидкость. Выпивает так быстро и решительно, как будто воду, потом принимается за изготовление второй порции. — Никого и никогда эта дрянь не спасала, никогда не поймёшь, что видишь завтрашний день или событие через десять лет. Самое главное не видишь никогда, а то, что видишь, — хаотично и чаще всего какая-нибудь несущественная чепуха. Ненавижу это… Нужно было тебя оставить. — Ничего страшного не случилось. И ты сам говоришь, что не знаешь, когда и что произойдёт. — Угу, ты чуть не попал к Маан, а так ничего. Не знаю, но предчувствие у меня всё же есть. — Рау, а ты видел… м-м-м… своего супруга, когда… — Нет. Не видел этого, не видел рождения детей. В тридцать сломал руку сразу же после сеанса, во время которого видел упавшее яблоко. Мой дар бесполезен. Ладно, это не важно. Что ты помнишь о случившемся? Шарль пожал плечами. — Слетел с коня, тот раз… — Фото твоего жеребца я видел, что чувствовал ты? — Боль. — Какую? Тупую, острую, локальную, множественную, она затихала, усиливалась? — Сильная, постоянная, хотя нет, она усиливалась, но неспешно, и без того слишком массированная. — Ты можешь предположить, что это за дар? Огонь? — Нет, не похоже. Жарко не было. — А какой формы крылья? Он же с неба напал, судя по следам на снегу и ранам на крупе твоего коня. — Рау, откуда же я знаю? Я видел тень, и тени все одинаковые. — Ладно, извини. Я пока побуду в Реере. Захочешь зайти… — Захочу. Как только ты захочешь меня видеть. — Сегодня, завтра, хоть каждый день. В любое время. Ладно, ты куда-то шёл, когда я так бесцеремонно тебе помешал. — Не говори ерунды. Я бы тебя в любом случае не оставил в таком состоянии. Рау, а у тебя, случайно, нет знакомых из синего отдела? — А зачем тебе? Господин Рееры очень резко превратился сам в себя, и его внимание стало проницательно-неприятным. — Меня интересуют эти происшествия и… — Шарло, это не твоя компетенция. Не лезь туда, куда не надо. — Но поезд и деревни… — Не твоя забота. Занимайся партией, общественным благом и искусством. Не надо лезть в жернова, которые не сможешь остановить и которым по силам перетереть тебя. — Если пострадал твой супруг, это ещё не значит, что не сдюжу я. Уголок тонких губ болезненно дёрнулся. Шарль надрывно вздохнул. — Извини. Я сегодня на всех огрызаюсь. Прости меня, Рау. Ты конечно же прав. — Рад, что ты это понимаешь. Рауль встал стремительно и почти истаял, хотя на деле просто ушёл. Шарль уронил голову на руки. Дурак. Маан, какой дурак! Мужа обидел, любовника задел за живое, осталось только поругаться с Этелбертом и день можно считать прожитым не зря». «Эт, я сегодня со всеми ругаюсь. Ты очень хочешь меня видеть?» «Поругаемся и поругаемся. Зато ты живой, и да, я хочу тебя видеть. Где ты сейчас?» «Не важно. Пойдём куда-нибудь, где весело и шумно». Этелберт, которого обращение друга застало за разбором бумаг, отодвинул их. Туда, где весело?.. Значит, самому ему тошно. Маан, во что в очередной раз он влез…***
Придя в княжеский дворец для обсуждения перевода, его торжественного принятия, а главное — чтобы получить оговорённую сумму, Шарль был настроен вполне оптимистично. То, что сдача перевода не пройдёт гладко, Шарль понял, только взглянув на комиссию. Инарэ, который принимал экзамен у Эрнеста, довольно выщерился. Граф потёр спинку носа. Он работал очень долго и был уверен в качестве, но эта ухмылка напротив… попробует «завалить»? Пусть пробует. Эти деньги выстраданы, отработаны, и он их так легко не отдаст. — Инэ, какая встреча. — Да уж, незабываемая. Перевод смотрели пристально. Комиссия была большой, но Шарль отмечал подначки, замечания, малейшие шепотки и сжимал челюсть. Валит, гадюка. — Инэ, вы горазды делать замечания другим, а сами-то?.. Как вы перевели слово дешере? — Так, как там написано. — Задвижка? Почему не шпингалет? Шарлю сводит челюсть. Он еле держится, чтобы не скалиться или не сжимать зубы, иначе желваки его тут же выдадут. Эта гадюка вынуждает его влезать в филологические дебри. Да, повод дурацкий, но если он не сумеет достойно отстоять свой выбор, то эту ситуацию можно повернуть как угодно. — Шпингалет — слово на несколько веков моложе задвижки. Его не было в момент создания «Откровений». — Но вы адаптируете роман к современному прочтению. — Я думаю, мои современники знают слово задвижка. — Разумеется. Но это не единственный мой вопрос по стилистике. Общий тон скачет… — Где? Шарль уже злится, он почти шипит. Гадина. Он специально это делает, намеренно придирается. — Допустим, рэшен вы перевели как десница, хотя в контексте длань уместнее. — Когда я присылал перевод главы на проверку, его утвердили без вопросов. И я не согласен с вами. Десница помимо прямого значения имеет и другое. В тексте речь о соратнике Князя, и получается смысловая игра. — Нет там никакой смысловой игры. — Есть. Инарэ многозначительно улыбается коллегам. Графу явственно хочется его задушить. — Художественные тексты тем и хороши, что их можно трактовать по-разному. Но задача переводчика не в том, чтобы интерпретировать текст в своём понимании, а в том, чтобы передать красоту оригинала и не добавлять своих смыслов. Инэ, ваша адаптация хороша, но больно личностная. Любительская, я бы сказал, а гонорар у нас за профессиональный подход. Шарль очень надеялся, что его внутренний рык так и остался внутренним. Глаза наверняка уже желтые у зрачка и красные у кромки. Маан, только бы не кинуться с кулаками. Позора потом не оберёшься… — В общем, комиссия считает, что гонорар целесообразно несколько занизить. — У вас нет полномочий. — Почему же? В особых случаях, когда вскрываются дефекты… — Тогда пусть работу рассматривают в высшем совете. — У княжичей есть дела поважнее, чем заниматься такими мелочами. — Как интересно, — негромкий, но проникновенный голос заставил вздрогнуть и оглянуться, — чем же это я таким занят? Хотя я, конечно, сам виноват в этом суждении, если его породило моё опоздание. — Ваша светлость… Его светлость княжич Люсьен подошёл к Шарлю и стал рядом, вполоборота к графу, но смотрел только на комиссию. — Так о чём вы говорили, господа? Тут был какой-то спор? — Ваша светлость, комиссия считает, что предоставленный перевод некачественный. — А мне так не показалось. — Но ваша светлость… — Керуа, с каких пор вы знаете старое наречие лучше меня? В горле княжича проскользнули сталь и властные нотки. Шарлю было неприятно стоять рядом с ним. Молодой мужчина, лет двадцати семи на вид и старше графа почти втрое, княжич был средоточием силы, властности, какого-то особого магнетизма, заставлявшего голову гнуться к груди, а ноги подгибаться. Шарль укусил себя изнутри за щёку. Дурь с преклонением колен стала отпускать. Княжич наконец обернулся к Шарлю, и тот почти заставил себя дышать, глядя в разные глаза. Люсьен был похож на братьев и отца и не похож разом. Средний из трёх сыновей князя, самый непредсказуемый и часто страшный в своей оригинальности. Золотоволосый, как и большинство князей, тонкогубый, остроглазый, красиво-хищный и на уровне инстинкта неприятный. Шарль не мог понять, что вызывает антипатию: оценивающий серо-чёрный взгляд, давящая энергетика, улыбка тонких губ… Что-то неуловимо горькое в воздухе, в мыслях, в чувствах… — Я читал ваш перевод, инэ, и я восхищен вашим трудолюбием. Эстебан, — княжич полуобернулся, и, казалось, из воздуха на его окрик явился слуга, — выпишите чек графу. И добавьте с моего счета ровно половину от суммы. В награду за скорость. — Благодарю, ваша светлость. Шарль чуть склонил голову, но исключительно вежливо. Левый серый и правый чёрный глаза княжича стали особенно пронзительны. Граф заставил себя расправить плечи и держать спину. — Где вы учились языку, инэ? — Я знаю его с младенчества. Моя матушка не жалела на меня сил, а позднее педагоги. — Похвально. Вы знаете два языка, если считать повседневный? — Если считать повседневный, то четыре, ваша светлость. — Какие ещё два? — Устный инверро и письменный калиб. — Так я могу привлечь вас к переводам «Песни моря»? — Можете, ваша светлость, — Шарль улыбнулся. Вызывающе и дерзко, всё, Дарсия завтра останется без мужа, — но если мне позволено высказаться, то пока я больше не расположен брать переводы. Сейчас позовут пыточных дел мастера, и даже Рауль тебя, идиота, не спасёт… Тонкие губы обозначили улыбку. «Понимаю. Вы заняты партией». «Вы знаете?..» «Разумеется. Я вам даже симпатизирую». От «вам» в исполнении княжича пробрало. Тот вложил в это слово слишком много подтекстов. «До свидания, инэ». «До свидания, ваша светлость». И пусть оно будет в далёком будущем, когда у меня клыки повыпадают от старости. Шарль церемонно со всеми раскланялся и ушёл, хотя даже когда вышел из приёмной Княжеского дворца, между лопаток отчётливо чувствовал неприятный взгляд разноцветных глаз.***
Поднявшись по ступеням к двери особняка на Шумной площади, Шарль обернулся к ней спиной и стал стучаться пяткой, всё равно что строптивая лошадь, решившая взбрыкнуть. По-другому звать хозяина дома было бессмысленно. Да и руки заняты были, чтобы лезть за ключом. Дверь открылась на седьмое «бом», и Шарль, как когда-то, чуть не распластался прямо на пороге. Рауль смотрел на гостя хмуро и подозрительно разом. Потом скрестил руки на груди, опёрся плечом о косяк и вскинул одну бровь. — Зачем пожаловал? И вообще, у тебя ключ есть. — Ключ верну. А в свой дом ты или сам меня впускай, или не впускай вообще. Это тебе. Букета тигровых лилий нельзя было не заметить изначально, но, когда полсотни цветов впечатываются в грудь, ощущения совсем другие. Господин Рееры охнул, но цветы удержал. — Это тоже. К Раулю в руки перекочевала бутылка. — Всё, я пошёл. — Без извинений, объяснений, хоть какого-то обоснования своих действий? Шарль уже у подножия ступеней обернулся к любовнику. Лилии тому очень шли, это были правильные цветы, правильного времени и века. — Я раскаиваюсь в своих словах, Рауль. Но мне думается, ты лучше меня знаешь, готов ты меня простить или нет. Если это поможет, я могу стать перед тобой на колени и извиниться, но вряд ли это подействует. — Делаешь выводы, не попробовав? Шарль, стремительно рухнув на колени, стал вещать из того положения, как оказался. — Рау, сердце моё… — Нет, ну ты круглый дурак или всё же не до конца? Господин Рееры рывком поднял графа на ноги и поволок в дом. Лилии при череде резких движений он чуть не рассыпал по всему двору, а бутылку пришлось придерживать Шарлю. — На колени на такой оживлённой площади… Маан, какой дурень… Шарль улыбался совершенно счастливо и потому несколько дурашливо. Рауль ворчит, но тон его совсем другой. Шубу с гостя он стаскивает бесцеремонно, почти грубо, но в каждом жесте отчётливо читается: «прощен». Уже за бутылкой вина, когда многострадальные лилии уместились в вазе и жались в кучу в тесноте горлышка, Рауль заметил нервозность любовника. — Что в очередной раз случилось? — Я сдал перевод. — Так это же чудесно! — Да… Рауль, это не очень-то нормально, что мне так неприятна княжеская семья. Господин Рееры неожиданно расхохотался. — Неприятна? Да ты их ненавидеть должен. — С чего вдруг? Князья… — Они твоя родня. Чем больше в аристократе от крови владыки, тем ему тяжелее в обществе наших правителей. От этого можно избавиться. Ходи в княжеский дворец через день и будет тебе счастье. — О нет, Рау. Дело не в отторжении крови. Просто княжич Люсьен… — Глаза? — Да. Не их цвет… — Я понимаю, можешь не продолжать, — Рауль отхлебнул из бокала и посмаковал вино, — Люсьен — это вообще исключение из семьи. Как ни странно, он мне нравится, но уж больно сам себе на уме. Что он имеет в виду и какие у него мотивы — не понять совершенно. Даже когда всё идёт не по его плану, он доволен. Чёрт в табакерке, а не инарэ. Если можешь, держи с ним дистанцию. — Постараюсь. Ты тоже не любишь княжескую семью? — Люблю ли… — Господин Рееры держал бокал, как чайную розу, и вглядывался в его глубину. — Не люблю. Подчиняюсь, но не люблю. В заговоре участвовать не буду, но не уверен, что предупрежу, знай я о нём… Это очень спорный вопрос, но я не прощу княжескому дому смерти Шарли. Даже если он сам виноват. Не могу. Шарль склонил голову, принимая ответ, всё больше просто глядя в камин и думая. Думая и почти засыпая под говор потрескивающих полений.