Тошнота

Тут хорошо. Рыбы дышат пузырями, ледяная вода выжигает кожу, мгла зачаровывает, а звуки тут умирают, словно подбитая птица, становясь чем-то далеким и неправдивым. Чем глубже, тем меньше шансов выбраться наружу, и через толщу обжигающей воды, через все страхи и обиды, через все столпотворения пузырей чувствуется, как колотится собственное сердце. «Ты чувствовала то же самое?». Времени тут нет, а потому понять, когда нужно уходить, практически невозможно. Мысль остаться кажется хорошей, но в груди полыхает огонь, и Крейг, вытянув руку, натыкается на гладкую холодную стену, а потом с резким вздохом оказывается дома. С тяжелым хлопком уходит и мгла, и пузыри, а звуки, наоборот, оживают: тут и плеск воды, и вой сирены за окном, и топот за дверью. Крейг дышит громко, часто, прерывисто, его глаза широко распахнуты, а вокруг кафельная плитка, склянки с шампунями и мылом, край подбитого умывальника. Шапка на его голове тяжелая, и с нее, как и с волос, как и с зимней рваной куртки, стекает ледяная вода. — Кто принимает ванну в одежде? — Слышит он голос, когда последний тяжелый вздох растворяется в мыльном воздухе, и Крейг успокаивается. Мертвенно-бледное его лицо теперь выглядит спокойным, можно сказать, умиротворенным — как обычно, и он, медленно моргнув, поворачивает голову к Трише, смотрит на нее снизу вверх. — Не знаю. Самоубийцы. Она хмуро оглядывает его, сидящего в ванной, в ледяной воде, с головы до ног. — Ты на мокрую курицу похож. — Иди куда шла. Она еще смотрит на него недолго, потом жмет плечами, и идет туда, куда шла. Крейг отворачивается и прикрывает глаза, когда Тришу, согнувшуюся над унитазом, выворачивает наизнанку. В кофейне не пахнет кофе. В кофейне пахнет корицей, шоколадной глазурью, теплыми булками и кофейными зернами. Крейг чувствует каждый из этих запахов по отдельности и очень жалеет, что съел сегодня школьный обед целиком. Он видит перед собой свои руки, свои длинные пальцы, ровную поверхность столешницы и кассовый аппарат. Чуть дальше — холодильник со сладостями, столики и фотографии на лакированных стенах. Прежде он бывал здесь часто, когда еще дружил с Твиком, знал здесь каждый уголок и каждую подсобку. С тех пор тут поменялось все. И стены, и потолок, и цены на пирожные, и выбор кофе, и цветные вывески с меню. В зале открыли второй этаж, а модный ремонт делает кофейню не отстающей от конкурентов. Колокольчик над дверью звякает два раза — последний посетитель открывает дверь, выходит наружу, и закрывает ее за собой. Сквозняк ходит по комнате и Крейга схватывает холодом, хотя щеки его неистово горят. Твик щелкает замком, меняет табличку с «Открыто» на «Закрыто». Теперь дверь заперта, и они с Твиком остаются тут вдвоем. Крейгу нравится находиться здесь и не нравится одновременно. Эти ощущения основываются вовсе не на том, что от музыки и запахов его постоянно мутит, а на том, что стажирует его Твик. Потому что все то, что связано с Твиком, Крейгу одновременно нравится и не нравится. У них нет ничего общего, кроме кофейни, в которой они оказались вдвоем, и их отношения из никаких перерастают в рабочие. Вот тут есть такие торты, а есть такие. Спроси, нет ли у них нашей карты. Ты предложил им купить пончик? Нужно было предложить. Нет, сначала заливается молоко, а потом уже… Кофемолка и кофеварка — разные вещи, господи, Крейг. А на перерыве Твик рассказал немного про предыдущих работников. Один из них в первый свой день ушел на обед и не вернулся. Тогда Крейг подумал, что ему отчаянно хочется поступить также, чтобы не смотреть Твику в глаза и не чувствовать его запах, и чтобы под ребрами не холодило так сильно каждый раз, когда он что-то объясняет. Чуть позже Крейг немного привыкает. На часах 22:05. Триша звонила ему раз пять, или, может быть, семь. Еще пару раз Клайд. — Фух, — выдыхает Твик и вытирает несуществующий пот со лба. — Какой стресс. — Стресс, — кивает Крейг. — Значит! Закрываем кассу, вытираем со столов. Как обычно, понял? Списанку можешь взять себе. — Я возьму пончики, — говорит Крейг, зная, куда их можно спрятать так, чтобы Триша не спустила что-то из этого места в унитаз. А еще их готовил Твик. Если быть точным, заливал жидкое тесто в аппарат, пахнущий маслом, но и этого достаточно. Крейг трет стол от кофейных пятен и крошек, низко склоняясь так, что волосы закрывают его глаза. Твик, вообще-то, помогать ему не обязан, но он делает то же самое — возможно, хочет уйти скорее. Возможно, видит, что Крейгу нехорошо. Одно из пятен поддается плохо. — Почему ты пришел сегодня в школу мокрый? — Вдруг спрашивает Твик, и Крейг на секунду останавливается, приподнимает голову. Он вспоминает, как погружался во мглу и чувствовал ледяную воду каждой частью своего тела, а звуки растворялись, словно металл в кислоте. Там было хорошо. Позже волосы на морозе превратились в ледяные сосульки, а одежда стала дубовой и покрылась коркой льда. Наверное, хороший способ получить пневмонию и не ходить в школу недельку-другую, только Крейг болеть не хотел. — Я упал в сугроб, — выдает он и возвращается к своему делу. — В прорубь, что ли?! — Удивляется Твик. — Нет. В сугроб. — Ясно, — он забирает у Крейга тряпку, и уходит, оставляя того мяться на месте и смотреть за его действиями. Потом он вспоминает, что нужно закрыть кассу и заставляет себя сдвинуться с места. Краем глаза Крейг все же наблюдает — не может не наблюдать. Блики желтой лампы играют на отросших непослушных волосах Твика, собранных в рабочий хвост, пока он приводит столешницу в порядок. Интересно, как это — работать и не знать, что находишься на опасной близости со своим страхом? Хотя опасной, скорее, не для Твика, а для Крейга, потому что из них двоих он сходит с ума в большей степени. Со своей болью в груди, со своими горящими от холода щеками, со своей извечной тошнотой по любому случаю. Были моменты, когда Твик кричал, дескать, не умирай, Крейг, я без тебя жить не могу — Крейг их не ценил. Были моменты, когда он брал его за руку, или нуждался в его поддержке, или просто, вот просто был рядом — Крейг их не ценил. Теперь ценит. Его руки двигаются медленно, пока кассовый аппарат щелкает, и он понимает, что еле стоит на ногах. — Хочешь, кое-что покажу? — Вдруг спрашивает Твик, оборачиваясь. Крейг, конечно, хочет, что бы это ни было. — Хочу, — говорит он. — Хорошо. Ладно. Пошли. Твик выключает верхний свет, оставляя зал в полутьме, и из-за стеклянных окон с винтажными наклейками становится виден ночной город в красно-синих огнях. Крейг следует за ним в подсобку, названной служебным помещением, где находится импровизированная комната отдыха и такой же импровизированный склад с холодильником, привезенными по утру продуктами, а также средствами для уборки. На ходу убирая ящики с кофейными зернами, и запихивая тряпки на полку, Твик плетется к лестнице, обо что-то запинается и тихонько нервно ругается. Лестница ведет наверх, в одно из тех таинственных мест, куда в детстве ходить было нельзя. Позже выяснилось, что таинственное место — это крыша, но таинственным оно быть не перестало. Твик накидывает куртку, Крейг делает то же самое. (Куртка, кстати говоря, Клайда, потому что его до сих пор не высохла). Крейг не знает, можно ли теперь Твику лазить туда, или же вообще нельзя, но сегодня можно, потому что его родителей нет в городе. Он щелкает замком в люке и лезет наверх, и Крейг следует за ним. Воздух снаружи свеж и чист, безветренный вечер дарит Крейгу свободу от духоты зала и всех его кофейных запахов, а еще звуки проезжающих мимо машин, скрип снега, звездное безоблачное небо над головой, и все краски вечернего города. Блестят квадратики переулков, кажущиеся игрушечными — только протяни руку и возьми в ладонь, — желтые огоньки в окнах цветных домов, неоновые вывески магазинчиков и забегаловок, а там, уже за городом и за скоростной теплотрассой, ведущей в Денвер, видна едва заметная зубчатая полоса гор. Крейг прячет руки в карманы, смотрит на это с привычным радушием, зато замечает, что чем больше он делает глотков свежего воздуха, тем больше тяжелой волной откатывает тошнота. — Это самая высокая точка горо… да, — запутавшись в слове, комментирует Твик, и садится на пол, скрестив ноги. Крейг делает то же самое. Поверхность крыши, вопреки ожиданиям, не ледяная, а, наоборот, слегка теплая. Крейг думает, что это странно, но ничего не спрашивает на этот счет. — Красиво, — говорит он. Красиво — правда, особенно красива ситуация: они с Твиком сидят в самой высокой точке города вдвоем и смотрят на сверкающие огоньки вечернего Южного Парка, убаюканного морозцем и белыми, искристыми в свете фонарей, перинами снега. Если закрыть глаза, можно представить, что совершенно не запрещено сесть к Твику чуточку ближе. — Я знаю, что тебя не впечатляют такие вещи, — жмет плечами Твик, и смотрит на город, выпуская пар изо рта, пока Крейг смотрит на него, заставляя себя отпустить фантазию. — Просто в детстве мы так и не попали сюда. Не то, что большая потеря, просто… Грх… Не знаю, что просто. Просто просто. — А жаль, — говорит Крейг. — Не очень. Я был тупой, я бы подошел к краю, свалился, и расшибся в лепешку. — А сейчас? — Как видишь, Крейг, сейчас я от края далеко, — в подтверждение своим словам, Твик кивает туда, где кончается крыша и начинается секунда свободного полета, а потом переводит хмурый взгляд на Крейга, и тот чуть усмехается. Он знает, что в фильмах в таких случаях берут под руку, и ведут к самому-самому краю, чтобы показать, что ничего плохого не случится. Оказаться на краю самой высокой точки города вместе с Твиком — интересная идея. Наверное, Крейг бы так и поступил, будь он героем фильма, или знай он Твика чуть хуже. А потому он только говорит: — Разумное решение. Твик шарит по карманам своей куртки и, фыркнув, достает оттуда две банки пива с винтажными, как наклейки на окнах кофейни, рисунками. — Будешь? — Спрашивает он. — Давай. Твик протягивает Крейгу одну, тот берет ее, стараясь не думать, что будет, если отец учует запах алкоголя. Такого, конечно, не произойдет, потому что, чем больше запаха перегара от отца — тем меньше от Крейга. То же самое с сигаретами. И Крейг выдавливает железную открывашку. Твик выдавливает тоже. — Т-ты вроде не особо любишь, да? — Плохая генетика, — вздыхает Крейг, делая маленький глоток. Он правда пьет редко, разве что когда попадает на вечеринки, но отказать Твику не может. — А тебе разве можно пить? Ну, таблетки принимаешь какие-то. Таблетки Твик не принимает уже несколько месяцев, и Крейг это знает, но все же спрашивает, чтобы показать, что он ничего не знает. Потому что знать он ничего не должен. — Не-а — нельзя. Не-а — больше не принимаю, — он чуть дергается, делая глоток, и Крейг удивляется, как ему удалось не подавиться. Потом он продолжает: — У меня теперь… Господи, мне теперь делают уколы гало… галоперидолом, я после них сплю и сплю, иногда несу всякий бред, иногда несу всякий бред во сне. — Э-э. — Они типа лечат биполярное расстройство. — Не знал, что у тебя биполярное расстройство. — Нет у меня никакого расстройства! В смысле, я это говорю не потому, что… Родители убедили меня разыграть представление перед доктором Флинн, что я творю херню, а потом нахожусь в депрессиии… и все такое. Сказали, раз я такой странный, пусть это хоть пойдет на пользу. Крейг удивляется, даже внешне — брови его ползут вверх. Частично от услышанного, частично от того, сколько он, все-таки, не знал. Твика трясет, но понять, от холода, или от нервов, сложно. — На какую пользу? — Тихо и осторожно спрашивает Крейг, справившись с шоком. — Мне дали инвалидность и деньги вместе с ней. Мать с отцом сделали на них ремонт в кофейне, — Твик вздыхает, делает маленький глоток, и меняет позу — подтягивает к груди колени, обхватывая их руками, а банку с пивом потряхивает в руке. — Мои родители — мудаки, — заключает он и сжимает зубы: — Ос-собенно отец. Я ненавижу галоперидол, но меня запрут в психушке, если я теперь откажусь… О, господи, лучше мне не отказываться. У Крейга под ребрами разворачивается пропасть, и он вспоминает своего отца, который пьет и колотит их с Тришей каждый раз, когда в доме не остается еды, или они возвращаются поздно, или ему не нравится, что в доме нет тишины. Это становится также неважно, как и то, что его мать сбежала прошлой осенью, а Триша измучила его своей булимией и истериками. «Это не у меня проблемы, — Думает Крейг и выдыхает, боясь, что тошнота снова подкатит к горлу. — Я просто идиот, которому нравится быть несчастным». — Что собираешься… делать? — Не найдя слов, спрашивает Крейг, но голос срывается и в нем чувствуется печаль, потому что под ребрами все еще разрастается пропасть. — Для начала полечусь от тупости, потому что я все еще тупой, — Твик хватается одной рукой за голову и делает подобие того жеста, который делал Стэн Марш, когда кто-то в его поле зрения слишком много творил глупостей. — Раз позволил такому случиться. Крейг так неловко и дергано протягивает руку и кладет Твику на плечо. От прикосновения тот чуть дергается, и Крейг ее тут же убирает. Он хотел сделать сочувственный жест, но не знает точно, что из этого получилось. Твик хихикает. — Что, не понравилась шутка?! Это шутка про то, что я был тупым, и остался тупым, дебил. Крейг моргает. — Это была шутка? — Да ну тебя, — он шоркает ногой по крыше, а потом, вдруг посмотрев на Крейга серьезно, спрашивает: — У тебя родители… отец тоже не сахар, да? — Можно и так сказать. — У тебя синяки на запястьях… Крейг неосознанно берется свободной от банки рукой за запястье, вспоминая, какие они: уже чуть желтоватые, практически до локтя, и иногда побаливают, особенно, если до них дотрагиваться. Он вспоминает ужасную привычку Триши делать такое же движение. В те моменты ему хочется отвернуться и никогда больше на нее не смотреть. — Мы деремся иногда, — говорит он. — Господи! — Не страшно. Твик качает головой: — Извини… я… просто уже все. — Уже? — Фыркает Крейг и, наконец, заставляет себя отпустить руку. Они не выпили по половине банки. — Уже, и через десять минут отрублюсь. Я так всегда, когда родители оставляют меня одного, — Крейг замечает, что того и правда качает немного. Качает и трясет. — Они знают, что, я… арф… боюсь темноты, и боюсь, когда дома один, и… Все равно оставляют меня. Ну, а так… Крейг все понимает. Смесь лекарств и алкоголя он использует как средство от бессонницы, или, скорее, как средство от страха. Когда они были детьми, Крейг, насколько он помнит, никогда не позволял Твику оставаться дома одному. Но теперь не только Твик боится одиночества. И если ему страшна темнота, то Крейгу — собственные мысли. И они могли бы помочь друг другу, если бы находились чуть ближе, чем разные берега океана. Хотя, возможно, этот разговор на крыше, делает их немного ближе. А еще иллюзию близости создает то понимание, что у Твика тоже есть что-то, что стоит назвать жизненным косяком. Их с Крейгом жизненные косяки различаются, как пальма и сосна, но в чем различия, Крейг понять пока не может. И все же ему стыдно, что эта мысль греет. «Меня только что использовали». — С иронией думает Крейг. — Как ты пойдешь домой? — Не пойду домой, там холодно, — Твик, пошатываясь, встает, оттряхивает джинсы, а заодно и куртку, а потом говорит: — Пошли, если я усну прям тут, я умру. Крейг встает следом, а потом, поддавшись какой-то неведомой силе, внезапно преодолев все страхи собственных мыслей и все ураганы под ребрами, притягивает Твика к себе. Его прикосновение мимолетно, почти невесомо, и руки еле ощущают гладкость шуршащей куртки — одно движение, и объятья прекратятся. Он чувствует, как от Твика идет тепло, и что пахнет он корицей и кофе, но от этого запаха Крейга не тошнит, не может тошнить. Твик кладет голову ему на плечо не сразу (Крейг чувствует теплое дыхание на шее), а еще чуть позже обвивает талию Крейга руками, просунув их под расстегнутую клайдовскую куртку. — Все будет хорошо, — мямлит Крейг. Твик мямлит в ответ: — Ты худой ужасно, знаешь? Господи, когда ты успел так похудеть, это плохо, плохо, плохо… — Почему ты так долго? — Насупившись, спрашивает Триша, когда они уже подходят к дому. До этого она с Крейгом не говорила, даже не поздоровалась, пока надевала свою драную куртку, а Крейг с Клайдом обсуждали сочинение по литературе. Как оказалось, ни тот, ни другой его не сделал. Дорога их лежит через пустую заснеженную улицу, подсвеченную фонарями на столбах, и мокрый снег липнет к ботинкам. Жилые дома темными тенями тонут во мраке — в некоторых из них все еще включен свет. На талии Крейга тлеет касание чужих рук, на шее — чужое дыхание. В этом мире должно существовать только это воспоминание, но, к сожалению, Крейг помнит, какой разговор был до этого. Он бы хотел сказать «все будет хорошо», и чтобы все вдруг действительно стало хорошо, но разве так бывает? И что такое это хорошо? Что оно значит? — Твик уснул, а я смотрел на него, — отвечает Крейг и это делает его чуточку счастливее. Вообще-то, он не хотел, чтобы Твик засыпал, но, раз такое случилось, он разрешил себе некоторое время рассматривать умиротворенное лицо с подрагивающими ресницами, а потом, неловко протянув руку, все-таки потрепал Твика по голове. И отдернул, словно обжегшись. «Слишком много прикосновений». — Подумал тогда Крейг, не зная, для кого именно: Для него, или для Твика. — Ага, — Фыркает Триша, пиная ледышку, и повторяет: — Ага. Натяни улыбку на лицо, а то я не верю. Я умираю, я хочу есть. Что у тебя в пакете? — Это не тебе. — Это не мне, поняла, — она вскидывает руки. — Надеюсь, дома есть что-нибудь. Я хочу лапшу. Сваришь мне лапшу? — Ладно. Они поднимаются на крыльцо, Крейг гремит ключами, и, когда дверь уже оказывается открытой, у него сердце падает куда-то вниз. Он не сказал отцу, что задержится сегодня.