Тошнота

Движение вперед, потом назад, рука тянется к кассе, щелчок, писк, звон стаканов, одни и те же песни по кругу. Кофе пахнет корицей, кофе пахнет взбитыми сливками, ледяная вода тащит во мглу, а там улыбка Хэллуинской тыквы, чье-то касание, заброшенная в воду удочка. Крейг зажмуривается, стараясь преодолеть светобоязнь и нескончаемый поток собственных мыслей, а голову словно сдавливает тисками. Так бывает, когда у тебя лихорадка — это нормально. — Будете делать заказ? — Он медленно открывает глаза, но свет от ламп совершенно беспощаден. — Нет. — У вас есть наша карта? — Этот милый фартучек не к лицу тебе, Такер. Крейг узнает этот голос, пытается понять, кому же он принадлежит, а потом догадывается, что можно поднять голову. Девушка маленького роста, в черной куртке и с распущенными волосами, и через несколько секунд Крейг узнает в ней Карен Маккормик. — Привет. — Я тут за бесплатными конфетами, — говорит Карен и рукой в перчатке без пальцев сгребает горсть леденцов из маленькой плетеной корзинки. — А ты выглядишь мертвым, — одна из конфеток стукается об ее зубы. — Что с тобой? — Ничего. Крейг моргает, покачиваясь. Духота кофейни не греет, мороз пробирает его изнутри, особенно тогда, когда кто-то входит или заходит в зал, пропуская сквозняк с улицы. Утром он решил, что ему нужно больше есть, когда вспомнил, с какой легкостью отец опрокинул его на пол, когда они с Тришей вернулись поздно в тот раз. Что интересно — бил ремнем, пока Триша вжималась в стену, закрывая рот ладонью и тихо рыдая. Теперь синяки на спине стали цвета вишни и жутко ноют. А потом он провел два дня в мире, где у всех все хорошо и нет ничего, кроме этого хорошо. Ни булимии Триши, ни отцовского алкоголизма, ни его бесполезной любви. Он просыпался, пил шипучую таблетку аспирина и снова проваливался в сон — и так несколько раз. Утром Триша бесшумно собиралась и уходила в школу, а вечером тихо-тихо сидела в ногах, играя в телефон, и улыбаясь брату, когда тот ненадолго вставал. Наверное, счастливее этих моментов была только та минута, когда Крейг стоял на крыше, притянув Твика к себе, а он дышал ему в шею. Крейг видит все через призрачную дымку, и ему сложно судить, насколько изменились их отношения с Твиком и в какую сторону. Кажется, они разговаривали до начала смены, но Крейг совершенно не помнит, какие слова он говорил Твику, а Твик ему. Что-то о Клайде. И о сочувствии. Наплыв посетителей еще не начался, в зале только несколько человек, Карен Маккормик и сам Крейг. Карен облокачивается на столешницу. — Ты ведь слышал, что случилось? — Ты про Клайда? Та медленно кивает, озираясь и теребя в руках один из леденцов. — Не надо было садиться за руль таким бухим, — тихо выдыхает Крейг, стараясь не примешивать к потоку неконтролируемых мыслей еще и Клайда. Выходит плохо. — Твоя сестра сейчас в больнице, а ты нет. Крейг качает головой, тяжело опирается руками на столешницу. Хочется сесть, но в его привилегии не входит сидеть не в перерывы. — Она там, потому что тусуется с Бебе. В эту секунду у него тихо вибрирует телефон. Вообще-то, в его привилегии также не входит пользоваться телефоном на рабочем месте, но он попросту забыл его выложить, пока надевал фартук в подсобке. Карен в ожидании выпрямляется. «Твоя тупая сестра сбежала». — Пишет Бебе, словно услышав, о чем Крейг говорит с Карен, и он прикрывает глаза на секунду. — Твою мать, — сквозь зубы шипит он, убирая телефон обратно, пока его никто не увидел. — В чем дело? — Спрашивает Карен Маккормик, переминаясь с ноги на ногу. Крейг качает головой и молчит некоторое время. — Почему вы с Тришей перестали дружить? — Спрашивает он наконец. Карен жмет плечами. — Не знаю. Дорожки разошлись. — Ты знаешь, что у нее булимия? — Вот блин, — Карен сочувственно сводит брови к переносице. — Хреново. Он только надеется, что она поймет, что это не та информация, которую можно распространять. Попросить об этом он не находит силы. Сзади слышится, как открывается дверь в подсобку, Карен смотрит за плечо Крейга и поднимает пятерню в приветственном жесте. С Твиком они никогда не общались, и общаться не собираются, но они, конечно же, знакомы. Просто Маккормики — это такие ребята, которых знают все, и не все их любят. — Это ты?! — Твик плюхает несколько коробок с тортами на стол возле холодильника. От них пахнет сахарной пудрой и Крейг задерживает дыхание. — Заказывай чего-нибудь, или уходи! — Ой, да ладно тебе, — фыркает та, закатывая глаза. Крейг только вздыхает, — Вот ты знаешь, что делать, если у тебя булимия? — Чего?! — Его дергает, прежде чем он открывает одну из коробок. — Если тебя угораздило в это вляпаться, ложись в психушку, а не воруй тут леденцы! Карен вскидывает бровь: — Как можно воровать бесплатные леденцы? — Это только для тех, кто что-то заказал, — машинально говорит Крейг, не зная, что мешало ему сделать это раньше, и Карен, демонстративно развернув конфетку, закидывает ее в себе в рот, а потом разворачивается и идет прочь. — Придурок, — бросает на ходу она, имея ввиду скорее Твика, чем Крейга. Может, обоих. Хотя тогда бы она сказала «Придурки». Когда она скрывается за дверью, колокольчик над дверью звякает, сквозняк делает путь по всему залу, и Крейга передергивает от холода. — Стерва, — шипит Твик. Стучит нож — он уверенно режет тортики на части. — Она не такая плохая, — говорит Крейг, подходя к столу, чтобы забрать разрезанные тортики и составить их на витрину. — Я знаю, что ты тусуешься с Мак…кормиками, но для меня неплохая девушка — это, не знаю… не знаю, Хайди. Или Венди! Девушка, которая не портит жизнь ближним, понимаешь?! — Нож снова стучит о доску, Крейг ставит тарелочки на витрину и протяжно вздыхает. Он знает, что у них с Венди хорошие отношения. Крейг вдруг забывает, почему он до сих пор не может перестать следить за Твиком. Почему он вообще здесь, в этой кофейне, в этом городе, почему он влюблен и совсем ничего с этим не делает. Они с Твиком живут в разных мирах. Три дня назад, когда они сидели на крыше, могло показаться, что это было не так, но мнение это оказывается ошибочным. Хотя бы потому, что для них двоих значит хорошая девушка. Или по тому, как мистер Твик заходил сегодня перед сменой, не только для того, чтобы поговорить о работе, но и ласково похлопать сына по плечу. Становится невыносимо, совсем плохо, и Крейг зажимает ладонью рот, потому что теперь действительно думает, что его может вывернуть наизнанку. «Почему он сказал о Хайди?». — Вопрос приходит поздно и теперь не отпускает ни на секунду, вытесняя все остальные мысли из головы, хотя Крейг знает, что думает не о том. Скоро наплыв посетителей, скоро пересчет, скоро нужно сдать зачет по меню, чтобы остаться здесь работать, а в школе контрольная по химии, тест по математике, а дома Триша и отец. — Крейг? Господи, тебе плохо? — Касание на плече обжигает физически и психологически тоже. Твик смотрит на Крейга как на подчиненного, которому вдруг стало не по себе, и в глазах его читается беспокойство, которое должно читаться обязательно, когда такое происходит. Крейг медленно отнимает руку ото рта. — Можно я отойду? — Тихо спрашивает он, пытаясь не смотреть на его лицо. — Ненадолго. — Иди, да, иди. В подсобке есть аптечка, я бы с тобой, но не могу, Лара… Лара еще не вернулась. — Не стоит. Крейг уходит так быстро, как только может, на ходу зачем-то снимая с себя фартук. Он оказывается в полутемной подсобке один, наедине с собой, и, в отличие от всех ситуаций, теперь ему действительно хочется быть одному. Он тяжело дышит, считая, что это прогонит внезапно такой сильный приступ тошноты, и его трясет от лихорадки, потому ноги становятся ватными, а тяжелая головная боль накатывает новой волной. Крейг добирается до стены; опираясь на нее, утыкается в изгиб локтя, и закрывает глаза. Толстовка пахнет сигаретами. В комнате пахнет кофейными зернами и сливками. Его не спасет никакая в мире аптечка, его спасет только он сам. Стена холодит, но она прекрасна. Своей чернотой напоминает те два дня, проведенных во сне, где Крейг не был идиотом, которому нравится чувствовать себя несчастным. Ему жаль, что нельзя тут остаться, тихо провести тут жизнь, а потом так же тихо умереть, как будто его никогда и не было. — Ты что, плачешь? Крейга пронизывает ток, и он резко оборачивается. Триша сидит между швабрами и коробками с кофейными зернами, подтянув колени к груди и смотря своими огромными глазами не то на брата, не то на ту же темную стену. Крейг прикрывает глаза, наваливаясь на стену спиной. Лучше бы они закрывали заднюю дверь, или лучше бы камера здесь работала. Триша не оставляет его в покое никогда: ее истерики либо в мыслях, либо наяву. — Что, мать твою, ты тут делаешь? — Стивенс меня бесит, — говорит она, как что-то само собой разумеющееся. — Признаю, что Клайд был лучше. Очень жаль, что он, скорее всего, проведет остаток моей жизни в коме, а потом и сам сдохнет. Крейг только сдавливает виски ладонями, наклоняя голову. — Уходи, у меня из-за тебя будут проблемы. Она шаркает ногой и кладет подбородок на свою худую коленку. — А ты что тут делаешь? — Спрашивает она, безразлично разглядывая неинтересный пол. — Работаю. — Нихрена, Крейг, не ври себе. — Пожалуйста, уходи отсюда. Возвращайся к Бебе. — Ты тут не работаешь, ты тут, потому что он тут. Крейг не выдерживает, ноги его подкашиваются, и он сползает по стене вниз. Теперь они сидят напротив друг друга, но ни один из них не смотрит на другого. Триша продолжает ровным-ровным голосом: — Но ты прекрасно знаешь, что ничего тебе не светит. Точнее, может и светит, и скорее всего светит, потому что твоему Твику много не надо. Но ты ничего не делаешь, и не будешь делать, ибо знаешь, что притягиваешь неприятности, и, так или иначе, испортишь ему жизнь ко всем чертям, — она снова шаркает ногой. — И ни тебе, ни ему это не нужно. Теперь давай, скажи еще раз, что ты тут делаешь. Крейг молчит. Вот он, океан, по разные стороны которого они с Твиком находятся. На одном берегу он, Крейг, несущий за собой сплошные несчастья, потому что ему самому нравится чувствовать себя несчастным; на другом Твик, который, не смотря на все свои проблемы, все еще видит перед собой все свои горизонты. Он поразительно живой на фоне остального мира, теряющемся во мраке. И, как бы Крейгу не хотелось прикоснуться к тому живому, цветущему вокруг Твика, он сделать этого не посмеет. Хотя бы ради самого Твика. — Прекращай, — говорит Триша. — Хватит всех этих слежек и всего остального. Ты не ребенок, ты знаешь, что сделаешь одолжение в первую очередь себе. Как будто это так просто. Как будто это… Крейг не помнит, как доработал смену, как пережил наплыв, и что из списанного взял себе. Кажется, он что-то бубнил что-то неразборчивое, ошпарился молоком, все время прикрывал глаза, пытаясь избавить себя от необходимости смотреть на свет, а заодно и на зал, а Лара помогала ему как могла. Он бы мог уйти на перерыв и не вернуться, как сделал тот парень, про которого рассказывал Твик, но вовремя вспомнил, как ему нужны выплаты за отработанные часы. Он мог бы попроситься домой, но тогда бы ему, скорее всего, сказали бы не возвращаться, а отпустить это он пока что не мог. На самом деле, он ничего не мог, только стоять там, в душном зале, и мерзнуть, мерзнуть, мерзнуть. Следующее утро начинается в пол третьего, зато лихорадка спадает, но осадок от прошедшего дня — нет. Ему нужно сказать мистеру Твику, что сегодня он работает последний день. И все будет совершенно по-прежнему. Солнце будет также скрыто за плотным слоем облаков, и снег будет также хрустеть под ногами, и совершенно также Крейг будет ходить в школу, а Триша совершенно также будет жить возле унитаза. Только в его жизни не будет больше Твика. Не будет нигде: ни в окне его дома, ни в мыслях, ни на экране телефона. И, когда Крейг это все преодолеет, научится думать о чем-то другом и даже оставаться в одиночестве, тогда, может быть, наконец, его перестанет все время тошнить. Слабый свет из окна пересекает комнату, ложится на пол, стол и покрывало, в комнате тихо, и через некоторое время Крейг понимает, что Триши нет. Он трет глаза, потом садится на постели, и некоторое время сосредотачивается на своих ощущениях: все то, что оставила после себя ледяная вода, исчезает. Потом берет телефон и, уже не осознавая себя, заходит к Твику на страницу. Это такой утренний ритуал, как почистить зубы, или съесть завтрак, хотя Крейг знает, что страница Твика никогда не меняется — он не любит и не хочет ее менять. Тришу, естественно, он находит на кухне, сидящую за столом среди грязи и беспорядка. Пока Крейг болел, тут никто не убирал. Никто не вымыл замасленную сковородку, не протер крошки и чайные круглешки от кружек со стола, и мусора из ведра никто не вынес. Крейг ненавидит всю эту грязь также, как и холодный пол, как и вечный запах сигарет от вещей и мебели. — Отец дома? — Спрашивает он, проходя мимо Триши, чтобы поставить чайник. Та снимает наушник, дожевывает кекс, и оборачивается на него. Ее телефон лежит на столе перед ней. — Нет, он ушел. Как себя чувствуешь? — Нормально, — говорит он, зная, что нормально — понятие относительное. Нормально — это значит, что температура спала, и глаза больше не боятся света, и голову не сжимают тиски, и тело не отзывается болью при каждом движении. Но в это нормально не входит то, что он продолжает сходить с ума. — Я смотрю норвежский сериал. Хочешь со мной? Чайник щелкает и начинает тихо шуметь. Крейг качает головой едва заметно. Триша подгибает под себя одну ногу, жмет плечами, и снова затыкает наушником ухо. Рядом с ней полупустая коробка с кексами, купленных по скидке в местном супермаркете. При взгляде на них Крейга снова начинает тошнить и желание что-нибудь съесть улетучивается. И он решает, что вместо этого успеет хотя бы чуть-чуть прибраться перед сменой. Он собирает мусор в пакет, все замасленные сковородки и подгоревшие кастрюли в раковину, трет плиту содой и все думает, думает, думает. О Твике, и о том, как он будет жить в одном городе с ним и одновременно без него. И о разных берегах океана. И о тех днях, когда они держались за руки. О всем том, о чем думать уже нет сил, и что непременно нужно отпустить, чтобы стало чуточку легче. У Крейга Твик, у Триши — кексы со сгущенкой. Крейг помнит, что они покупали сразу несколько пачек, и теперь все пустые упаковки, кроме одной, Крейг запихнул в пакет, чтобы потом выкинуть. Так больше нельзя. Так не может больше продолжаться, ведь он не сможет идти дальше, если этого не сможет сделать Триша. По коже бежит мороз, когда Крейг подходит к столу и забирает полупустую пачку. Его решение необдуманное и сделанное, скорее всего, от отчаянья и усталости, но ему безумно хочется, чтобы все изменилось. Триша смотрит снизу вверх и в ее огромных блестящих глазах читается удивление. — Хватит, — говорит Крейг, забирая также прозрачный пакет с дешевыми вафельными конфетами. Триша снимает наушники, причем оба сразу. — В смысле? — Удивляется она, смотря не то с укором, не то с жалостью. — В прямом. Хватит. — Я хочу есть. Крейг качает головой. — Ты не можешь хотеть есть. Ты съела всю гречку, что у нас вчера осталась. И две коробки вот этого. И… я даже не хочу перечислять. Та жмет плечами и фыркает. — Ладно, — потом встает из-за стола. Крейг знает, куда она пойдет, и что будет делать. Ему не хочется этого знать, никогда не хотелось, и он так сильно жалеет о том моменте, когда впервые нашел ее возле унитаза. Тогда она сказала, что отравилась. Позже выяснилось, что это не совсем так. — Хватит, Триша, — говорит он и смотрит на нее так, что она садится обратно. —  Давай не пойдем завтра в школу. Давай пойдем в больницу. — Что? — Переспрашивает она. — Давай пойдем завтра в больницу, — повторяет Крейг. Брови его сестры ползут вверх, глаза широко распахиваются. — С ума сошел? Меня запрут в психушке! Он вспоминает слова Твика: «Если тебя угораздило в это вляпаться, ложись в психушку, а не воруй тут леденцы!» — Да, Триша, все верно. Ты ляжешь в больницу. Давай так и поступим. Пожалуйста. Он прикрывает глаза, когда на ее глазах проступают слезы. — Ты ведь просто хочешь избавиться от меня, да? — Триша, так будет… «Лучше». Теперь он уже зажмуривается, когда она, всхлипывая, кричит: — Нет! Я туда не лягу! Ты думаешь, это ты такой несчастный, да?! Что это тебе так плохо?! Посмотрите на Крейга, Триша Такер портит ему жизнь! Посмотрите на эту семью, Триша Такер сожрала все, что можно, и теперь она голодает, давайте запрем Тришу Такер в психушке, как последнюю тварь! — Замолчи! — Крейг внезапно швыряет и коробку, и пакет об стол — так неожиданно, даже для него самого. А еще удивляется тому, как звучит его голос, когда он кричит. Но в этот момент в душе собираются не только страхи, сомнения и боль, но и такая непривычная злость. Полупустая упаковка с кексами от удара летит на пол, кексы вываливаются и остаются лежать возле ножки стола. Триша вскрикивает, хватает себя за костлявые плечи, сжимается в спинку стула, прижимая ноги к груди, смотрит на брата с откровенным страхом, а из широко распахнутых глаз льются слезы. — Замолчи, я слышать твои вопли больше не могу! Почему ты не хочешь что-то делать?! Почему ты, мать твою, можешь только сидеть тут и рыдать?! Почему ты посылаешь меня, что бы я не предложил?! Ее лицо искажается, краснеет, а губы дрожат. Ей опять хочется плакать и сжимать руками плечи, но Крейг просто больше так не может. И он подходит, наклонятеся к ней и трясет за плечи. — Триша! — Кричит он, встряхивая её сильнее, пока та всеми пытается отмахнуться. — Я хочу к маме, — шепчет она, вдруг застыв, а потом лицом утыкаясь в колени и размазывая слезы по школьным штанам. — Я хочу к маме, я хочу к маме, я хочу к маме, я хочу к маме… Крейг выдыхает медленно, отходит на шаг, но собственное бессилие поражает. Это она, Триша Такер, его сестра. У нее два рыжих хвоста на голове, она маленькая, немного неосторожная в словах, но, в принципе, добрая девочка. Она хорошо учится и любит играть на улице, а еще у нее друзей много, и мечтает она стать врачом. Красивая иллюзия. Ужасная слабость. Тошнота подступает к горлу, в этот раз подступает действительно, по правде, по настоящему, и Крейг едва успевает добежать до раковины. Его тошнит желчью, пока на фоне Триша продолжает рыдать и шептать себе в коленки. — Твою мать, — шипит он, вытирая губы рукавом олимпийки. В горле неприятно жжет. Он уходит с кухни, быстро натягивает шапку, шарф, помятую куртку, и выходит на улицу. Погода не меняется. День облачный и безветренный, снег под ногами искрится и хрустит, а улица пустая, словно сейчас четыре часа ночи, а не четыре часа дня. Тишина рушится, когда Крейг, проходя мимо мусорного бака, пинает его, не зная, куда деть столь непривычную злость, и тот падает в снег, но он пинает его снова. И так несколько раз. Это так глупо. Глупо то, что он несчастен из-за того, что происходит у него в голове, что он зол на весь мир, хотя у него нет причин злится. Триша не портит ему жизнь. Никто не портит. Только он сам всегда все портит. Почувствовав усталость, он останавливается и, тяжело дыша, ещё некоторое время стоит на одном месте и смотрит вниз. До смены еще целый час, но Крейг не знает, куда можно еще пойти. Он думает, что можно заглянуть к Клайду в больницу, но тут же одергивает себя: ему не хочется видеть безжизненное отекшее лицо Клайда, лежащего в паутине трубок, ему не хочется слышать, как пищит аппарат, словно мыши в подвалах. И не хочется думать о том, что Клайда сгубил алкоголь и собственная глупость. Крейг идет по пустынным улицам на самую высокую точку города — туда, где находится кофейня Твиков. Он идет туда в последний раз. На прозрачных стеклах винтажные наклейки. Крейг никогда не пытался прочитать, что на них написано, потому что не особо обращал на них внимание, а если бы и обращал, то написанное кривым шрифтом прочитать едва ли возможно. Он подходит вплотную к окну: там, за стеклом, умиротворение, присущее подобным местам, но Крейг видит его через призму вчерашнего дня, когда вся реальность переставала быть реальностью, превращаясь в одно паршивое ощущение безысходности. Вот там, где сейчас стоит Анна, стоял он — усталый, несчастный и с лихорадкой. Интересно, как он выглядел со стороны? Вряд ли так же мило, как улыбчивая Анна. Крейг знает, что ей давали звание работника месяца. Люди за столиками, люди на фотографиях, на кухне суетится Твик, разговаривая с отцом. Крейг прикасается пятерней к холодному стеклу, и в него же упирается лбом — то запотевает от его дыхания. Он смотрит на Твика. Когда им было десять, они встречались. То есть, держаться за руки и называть друг друга «детка» — это уже «Окей, мы встречаемся». Когда они стали старше, все показалось интересной игрой, из которой они выросли, и однажды Крейг просто не написал Твику «Спокойной ночи», а он не написал ему «С добрым утром». И все стало так, как будто ничего не было. «Окей, ничего нет» — это значит не держаться за руки и не называть друг друга «детка». Крейг вздыхает. Твик замечает его с кухни и поднимает руку в приветственном жесте. Крейг улыбается сквозь силу. Он хочет пойти поздороваться, но дверь кофейни открывается, и на крылечке появляется мистер Твик. — Ты рановато, дружок, — мистер Твик подходит и вместо приветствия хлопает Крейга по плечу, и это касание заставляет его отойти от окна и потерять Твика из виду. — Да, я… — Крейг не находит, что сказать. — Рано. Он сует руки в карманы куртки и топчется на месте, не зная, куда себя деть. — Ничего, найдем, чем тебе заняться, — обещает мистер Твик, снова хлопает его по плечу. — Водить умеешь? — У меня нет прав. — Да я вроде не спрашивал, есть ли у тебя права, — мистер Твик чешет голову. — Я спросил, умеешь ли ты водить. — Умею. — Отлично. А то Твик водит, как будто у него с головой что-то не в порядке. «Мои родители — мудаки» — Вспоминаются слова Твика. Мистер Твик кидает Крейгу ключи от машины, тот их ловит, и он открывает дверь в кофейню. — Твик, — зовет он, высунув туда голову. Крейг замечает, что отец Твика на работе всегда зовет сына только по имени. Но стоит им отойти на пару метров от кофейни, как серьезное «Твик» превращается в милое «сынок». «Мои родители — мудаки». — Снова вспоминаются слова Твика. — Тут Крейг пришел. Отвезете с ним мусор на свалку? Крейг поведет. Раньше озеро было пристанищем для игр, рыбалки и плавания летними вечерами. Тут водились утки, питались хлебом, и у каждой было свое имя. Как-то Крейг с Твиком поссорились, решая, как назвать толстого селезня с серым бочком: Дженкенс, или Эцио. Спор разрешил Картман, назвав его мистер Утка. Говорят, мистера Утку подстрелил Джимбо в сезон охоты, и он оказался на столе у Маршей. Теперь рядом с озером образовалась свалка, и теперь дети попадают сюда разве что случайно, свернув не на том повороте при катании на велосипеде. Как это случилось, Крейг не знает, знает только, что примерно в то время, когда умер последний Страйпи. Машина греется медленно, пар клубится изо рта, и к концу пятиминутной поездки у Крейга мерзнут кончики пальцев и ноги. Твик говорит по телефону и кладет его только тогда, когда машина, проскрипев колесами по снегу, останавливается, заехав на пятачок, откуда удобнее всего сбросить мусор. За лобовым стеклом виднеются голые деревья с черными крючковатыми сучьями, на земле пожухлая листва, припорошенная снегом, а там, чуть дальше, кончается дорога резким уступом, и начинается водная гладь, покрытая тонкой коркой льда. От нее идет пар. Они сидят в машине, слушая тишину, потому что оба понимают: машина только прогрелась, а там, снаружи, настоящий замерзший ад. — Можно? — Спрашивает Крейг, кивком указывая на сигареты, которые лежат на переднике. — Да, возьми, — кивает Твик и провожает взглядом сигарету, которую Крейг зажимает зубами. Щелчок зажигалки — машина наполняется запахом дыма. Крейг затягивается, понимая, что нужно было покурить раньше. Просто у него не было сигарет. Твик, посмотрев на него еще чуть-чуть, спрашивает: — Почему в школу не пришел? — Меня несколько дней лихорадило, — говорит Крейг, выпуская дым. — Господи. И вчера тоже? — Хмурится Твик. Крейг молчит, и тот продолжает: — А почему не сказал? Крейг меланхолично пожимает плечами. Он уже не чувствует злости и не помнит того ощущения, которое было с ним полчаса назад. А от того внезапно понимает, с каким чувством проживает свою жизнь. Когда ответ снова не звучит, Твик опускает голову и осторожно, тихо спрашивает: — Что происходит? Крейг застывает с сигаретой у рта. — В каком смысле «Что происходит»? Твик вдруг медленно тянется рукой к сигарете и забирает ее у Крейга. Потом он дергается и затягивается. Выглядит так, будто нервничает. — Я знаю, что вы с Клайдом друзья. Я спрашивал у него… То есть, пока он еще не был в больнице. Я спрашивал у него, как у тебя дела. Но он сказал, что ты не говоришь, — Твик поднимает взгляд. — А я вижу, что что-то не так. Все видят. И я не мог-гу… Не могу не спрашивать, потому что раньше мы были… близки. И я рассказал тебе о своей проблеме, надеясь, что и ты мне что-то расскажешь, — он сводит брови к переносице. — Но ты только ходишь со своей мрачной рожей и пытаешься делать вид, что все нормально. Крейга опять обдает холодом, хоть он уже и согрелся. Потому что когда Клайд спрашивает, все ли у него нормально, и когда Твик спрашивает, что происходит — это совершенно разные вещи. Крейг кусает губы. — Ничего не происходит, Твик. У меня — ничего. — В смысле — у тебя? — Плохо моему отцу и моей сестре. А я несчастен, не знаю, потому что, наверное, король драмы. И начать об этом рассказывать направо и налево — значит признать существование проблем, которых нет. — Поч-чему ты так говоришь? Ты имеешь права чувствовать себя плохо. И твое счастье… не всегда зависит от тебя. — Нет. — И… и ты имеешь права просить о помощи! — Внезапно восклицает Твик. — Потому что обязательно найдутся люди, которые смогут тебе помочь! И даже когда кто-то просто искренне говорит, что все будет хорошо, ты уже знаешь, что тебе не надо быть одному, когда тебе тяжело! — Он закусывает губу и мелко мотает головой. — Разве от этого не станет легче? Разве я не прав, Крейг? Он тушит сигарету о пепельницу, хотя они не скурили и половины. Крейг жалеет об этом, потому что теперь курить хочется, как никогда. Он глубоко-глубоко вздыхает, потому что все-таки есть кое-что, о чем хочется сказать, но говорить об этом никак нельзя. Хотя теперь ему кажется, что его никто не остановит. — На этом месте, — начинает он медленно, прикрывая глаза, и в паузу облизывает губы. — Умерла моя мама. — Но твоя мама… Крейг качает головой. — Она не уехала. Это я все выдумал, — он правда хочет остановиться, но уже не может. И, спустя несколько секунд, под вопросительный взгляд Твика, продолжает: — В последнее время она много плакала. И, чаще всего, я не знал почему… Мы также отвозили мусор на свалку. Я тащил мешок, когда услышал, что машина поехала. А когда развернулся, она уже уходила на дно. Я так долго смотрел на это и ничего не мог сделать. Должно быть, машина все еще там, — он не говорит, что мать его тоже все еще там, чтобы не напугать Твика больше, чем он уже это сделал. — Потом я купил печенье, написал записку ее почерком… И, когда Триша с отцом вернулись, притворился, что нашел это на телевизоре. Я играл так правдоподобно. Наверное, потому что был первым, кто поверил в свою же ложь. Твик смотрит распахнутыми глазами на него с таким сочувствием, заставляя сто раз жалеть, что он это все говорит. — Крейг, я… ты… — Иногда я хочу понять, что она чувствовала, — Крейг держит глаза закрытыми, погружаясь в мнимую тьму. — Тогда я забираюсь в ледяную воду, и опускаюсь туда с головой. Сижу там, пока легкие не начинают гореть, но все равно ничего понять не могу, — он открывает глаза, возвращается в реальность. — Иногда хочется просто умереть и начать жить заново. В момент время замирает, или, лучше сказать, перестает существовать, потому что Твик вдруг подается вперед, наваливается на Крейга, а ногой тянется к педали. Все происходит так резко и внезапно, что Крейг просто не может понять, что происходит и почему. Только отдаленно знает, что Твик вжимает педаль газа в пол и машина срывается с места, словно бегун по выстрелу, рычит, месит колесами снег и черные листья, а у Крейга перед глазами несется вся жизнь. Край, за которым кончается уступ, и начинается озеро, приближается с невероятной скоростью. Он понимает, что это его последние секунды. И только изо всех сил сжимает рукав куртки Твика в пальцах, будто это его спасет. *** Вода невероятная. Первая мысль Крейга: «Почему это просходит со мной?». Второй мысли не существует, потому что невероятная вода так быстро подступает сначала к горлу, словно приставляет свое острейшее лезвие, а потом и вовсе заполняет собой весь мир. Что Крейг в этот момент чувствует — он не понимает. Что делает — тоже. Наверное, на задворках своего сознания лишь пытается понять, также непонятно чувствовала себя она, когда это с ней происходило? Рыбы дышат пузырями, ледяная вода выжигает кожу, мгла зачаровывает, а звуки тут умирают, словно подбитая птица, становясь чем-то далеким и неправдивым. Там, наверху, еще есть свет, пробирающийся через толщу воды и столпотворение пузырей. Там, наверху, по весне растают снега, прорастут первоцветы сквозь землю, и будут падать солнечные лучи. А потом наступит лето. Там, наверху, есть жизнь. Здесь же давно забытый мир, покрытый мраком и сыростью. Крейг больше не думает, что здесь хорошо. Чем глубже, тем меньше шансов попасть назад, и Крейг хочет схватиться хотя бы за один, но ему все время что-то мешает. Ему всегда что-то мешало. Мешало попросить Клайда о помощи. Мешало сказать Твику, что он его любит. И еще много-много разных мелочей, произойти которым всегда что-то мешало. Теперь в его легких разгорается огонь. Ощущение знакомое, и он знает, что это самый последний его шанс выбраться отсюда. Он протягивает руку, но не чувствует никакой стены, которая могла бы ему помочь. Зато руку хватает другая рука. *** Наверное, в этот раз простой лихорадкой не отделаешься. Крейг кашляет ледяной водой, раздирая горло, не в силах нормально вдохнуть, хотя в этот момент хочется не задыхаться, а кричать, кричать, кричать изо всех сил. Ему ужасно холодно, а руки царапает снег и пожухлые черные листья, потому что он стоит на четвереньках, но не это сейчас важно. Важно то, что он умер. И теперь должен жить заново. Когда кашель стихает, он понимает, насколько сильно его трясет, что шапка его уплыла и теперь по волосам, шее, лицу стекает вода, ударяясь о снег, а одежда уже начинает дубеть. Он срывает с себя тяжелую куртку, откидывает ее подальше, а потом снова плюхается на четвереньки, не в силах сменить позу. Он поворачивает голову на Твика, который еще кашляет, но уже не так сильно. Вода пригладила его волосы и, если бы Крейг не был в состоянии аффекта, он бы удивился, как сильно изменилось его лицо. — Нахрена ты это сделал?! — Кричит Крейг, что есть силы, и сгребает пальцами снег в перемешку с листьями. — Ты что, совсем с катушек слетел?! Мы чуть не сдохли! Твик мимолетно кидает на него взгляд, полный не то ужаса, не то удивления, но ничего не говорит, только дышит тяжело. Тогда Крейг с приглушенным рыком дергается вперед, наваливается на него, и валит в снег. Оказавшись сверху, он хватает его за грудки и заносит кулак, да так и застывает, видя, с каким ужасом и сомнением смотрит Твик, и голубые глаза его словно стекленеют. В них отражаются ветви голых крючковатых деревьев. Он бы никогда не простил себя, если бы ударил Твика. И, медленно разжав обе руки, Крейг плюхается на спину, рядом с Твиком, раскинув руки, словно морская звезда. Наверное, в снегу останется след снежного ангела. Когда Крейг немного, совсем чуть-чуть, приходит в себя, когда ему удается восстановить дыхание и привести вереницу мыслей в порядок, он направляет взгляд в высь. Низкое серое небо в обрамлении черных голых веток — красивая картина, пусть немного холодная и печальная. Они лежат под этим небом, вздрагивая и то и дело резко втягивая воздух ртом, и у Крейга болит душа от того, что он мог ничего этого не видеть. — Всегда ненавидел эту машину, — иронично хрипит Твик. Но Крейг знает, что он не хотел его убивать. — Мне жаль твою маму, Крейг, — говорит Твик снова, после вечности, проведенной в молчании. Крейг прикрывает глаза, потом зажмуривается так сильно, что видит цветастые фейерверки. — Я… — И после этого слова он понимает, что не способен дальше говорить, потому что глаза наполняют слезы. Он не ревел с детства. Оказывается, что это также непривычно, как и злиться. Крейг жмурится сильнее, задушенно всхлипывает и изо всех сил трет глаза ладонями. — Все понял, — голос его неустойчивый, дрожит и срывается. Контролировать его невозможно. — Я никогда не пойму, что она чувствовала… Потому что никогда не узнаю, что нужно чувствовать, чтобы хотеть этого. Он замирает на секунду, а потом его снова сводит с ума непрекращающаяся дрожь. Пару раз ногу сводит судорогой, и Крейг сжимает зубы, чтобы не закричать. Наверное, не лучший выход — лежать после такого на снегу, но постепенно холод отступает, щеки начинают гореть, становится жарко. Крейг знает, что это переохлаждение, но не может не радоваться, что ему больше не нужно дрожать. А когда он успокаивается, отнимает руки от лица, открывая глаза, становится тихо-тихо. Та тишина, которой Крейг раньше так боялся, сейчас рядом, и ничего страшного в ней нет. Как будто ты всегда боялся оборотней, а когда встретил одного, он оказался милым парнем, который… Ничего не делает. Совсем ничего. — Я люблю тебя, — говорит Крейг, руша эту хрупкую тишину, и сердце пропускает удар. Слова виснут в воздухе, словно шарик, надутый гелием, и звучат как никогда уместно. В этом сером, мокром месте, после всего, что произошло. Он слышит, как Твика передергивает, а потом он садится, и смотрит на Крейга сверху вниз, но тот отворачивается. — Ты любишь меня? — Переспрашивает Твик. — Да. Люблю, — повторяет Крейг почти шепотом. — Я так сильно тебя люблю. Тот моргает. Его рот приоткрыт. — И… И что делать? Ты хочешь встречаться со мной? Крейг тоже садится, подтягивая колени к груди, а ногами упираясь в снег, смотрит на Твика, наклонив голову. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — он поднимает руку и ладонью проводит по мертвенно-холодной щеке Твика. Ведет вниз медленно, почти невесомо, и останавливается, когда достигает шеи. — И когда я сам научусь быть счастливым, я приду к тебе с букетом кофе и коробкой пиццы-Маргариты и… — Он усмехается, потому что это вряд ли когда-нибудь случится, ведь, наверное, пройдет целая вечность и все во вселенной изменится, в том числе и Твик. Но Твику отчего-то не смешно. Крейг подается вперед, рукой касаясь затылка Твика, и вкрадчивый, осторожный поцелуй, который длится всего несколько секунд, имеет привкус воды. — Спасибо за все, Твик, — шепчет Крейг, отстранившись и стукаясь с ним лбом. А потом, заставив себя убрать руку, заставив себя прервать контакт, быстро встает и уходит. Крейг идет по дороге, ведущей в город. Темнеет. Снег становится синим, искрящимся в свете фонарей. Ему хочется подойти к отцу и поговорить по душам, рассказать о проблемах и послушать о том, как ему тяжело без жены. Ему хочется пойти к Клайду в больницу и задать сотни вопросов врачам. Спросить, все ли они делают возможное и какие у него шансы. Ему хочется утешить кудрявую Бебе и сказать, что не только она переживает. Ему хочется обнять сестру, прижать к себе, погладить по голове и пообещать, что все будет хорошо и что они обязательно что-нибудь вместе придумают. Его новая жизнь состоит из желаний видеть окружающих его людей счастливыми, чтобы он и сам мог быть счастлив.