***
Я надеялся вернуться в баню на следующей неделе. Мой план состоял в том, чтобы оказаться там в тот же день недели в то же самое время и, если позволит судьба, в том же самом месте. Но судьба – капризная дама, а если она – любовница, то, конечно, не моя. Холмс и я вскоре оказались втянуты в дело, заставившее нас уехать из Лондона. Прошло две недели, прежде чем я оказался в желаемом месте. Расположившись в том же самом массажном алькове, я лежал на удобном ложе и вдыхал ароматы печи и ладана. Служитель был раздосадован, поскольку стало очевидно, что массаж не вызвал такой же счастливой эйфории, как при первом посещении. Да и мог ли он её вызвать, когда меня, как маятник, качало между похотливым ожиданием и самым жестоким самобичеванием? Не было никаких признаков того, что встреча повторится. На самом деле анонимность и случайная природа встречи убедительно говорили о том, что это будет одноразовый инцидент. Тем не менее, я не мог не противостоять этой холодной и безвольной правде. Уотсон! Когда я себя одёрнул, я сделал это голосом Холмса; в этом мысленном крике одновременно были поддразнивание и нетерпеливый зов, к которому я обычно прислушивался, как верный зверь-компаньон, которым я и был. Получив немало монет, служитель, извиняясь, оставил меня с моими ожиданием и тихим бичеванием, то есть, с моей глупой надеждой. Я пристально смотрел на песчинки, льющееся каскадом в песочных часах, а затем... Это было там! Когда штора зашевелилась, я, прикусив губу, в одно мгновение соскочил с ложа и отвёл её в сторону. Коричневое перо! Или, скорее, его партнёр из крыла. Или, возможно, из хвоста. Я ничего не знал о птицах. Перо зашевелилось, как будто говоря «Вы уже начали волноваться, дружище?» Я покачал головой. И улыбнулся. А затем я поспешно достал то, что прятал в кармане одежды. Я не говорил на языке перьев – на самом деле, я провёл много времени, изучая перо и обдумывая его значение, и был разочарован своей невежественностью – но я свободно говорил на другом языке, на языке цветов. Белый цветок, который я протянул через отверстие незнакомцу, был получен от друга, бывшего пациента, у которого было несколько оранжерей. Испанский жасмин означал чувственность. Цветок исчез. Так же, как и перо. Я не мог – нет, я буду откровенен; где ещё, если не здесь – я принял решение больше не ждать. Без преамбулы или приглашения – птичьего, цветочного, или ещё какого – я засунул свой твёрдый член в отверстие. И угодил прямо в рот. Я не смог сдержать стон. Возможно, он его услышал. Я надеялся, что он его услышал. Я надеялся, что ему он понравился, потому что... ...тот же самый рот! Это был тот же самый рот. Это должен был быть он. Ни один тот раз, когда я брал себя в свои руки — что я делал довольно часто за прошлые две недели – не мог с ним сравниться. Умелый язык, изгиб губ. Всё это ощущалось точно так же, как прежде. Я задел его нёбо. О, он принял меня глубже. С интересом, приличествующим зелёной молодежи, я толкнулся сильнее, царапая тело и лицо о стену. Внезапно, его рука плотно обхватила меня вокруг основания. Решительное прикосновение было панацеей. И сразу же моё тело – ну, кроме моего члена, который пульсировал – и мой разум успокоились. Я позволил ему руководить моими движениями. Толчки были медленными и осторожными, и они вознаграждались изысканными сосанием и облизыванием. Довольно скоро мы нашли ритм. «Я здесь. Я здесь. Я здесь» казалось, говорил он. «Возьмите меня. Возьмите меня. Делайте всё, что хотите, но не позвольте мне уйти» отвечал я. Он держал меня во рту очень долго после того, как я кончил. И это было великолепно. Когда туман желания рассеялся, я упал на колени. Конечно, я хотел бы сообщить, что обслужил его с умением дорогой куртизанки. Я хотел бы, конечно, но, по правде говоря, я сделал всё неправильно. Слишком неаккуратно, слишком небрежно, слишком влажно, слишком неуверенно, слишком беспорядочно, слишком некрасиво. Никакого изящества. Никакого таланта. И, самое прискорбное, мне очень мешал рвотный рефлекс. Я задыхался. Часто. Я захлёбывался слюной. Очень сильно. И были зубы, там, где не должно быть зубов. Но только один раз, слава Богу. И я понял, правда очень, очень, очень поздно – особенно учитывая все варианты встречи, которое приходили в мою голову за последние две недели – две вещи: одна, что мудрость трёх континентов была столь же пыльной и затянутой паутиной, как и разбитый от путешествий оловянный курьерский ящик в хранилищах банка Cox and Co, и, вторая, что выполнение фелляций – это не поездка на велосипеде. Но в тот момент, когда я собирался закончить всё неуклюжей и извиняющейся рукой, что-то пощекотало мой подбородок. Испугавшись, я остановился и чуть-чуть наклонил голову, чтобы разглядеть, что же это может быть. Это пощекотало меня ещё раз. Перо. Подражая его более раннему жесту, я обхватил основание его члена одной рукой, а перо – большим и указательным пальцами другой руки. Он потянул. И я потянул. Он потянул. И я потянул. Вот так. Вот так. Мне нравится вот так. Нравится. Вот так. И я сделал так. И даже когда его тело напряглось, я сохранил устойчивую, как у поезда, ритмичность хода. Вот так. Вот так. Ему нравится вот так. нравится. Вот так. Как и прежде, мой невидимый любовник кончил в тишине. Его семя было горьким. Заворчав, я скривился и выплюнул его на полотенце, как только смог, но, если это имело значение, и я подозреваю, что это так, я вытер его с нежностью, мягкостью и осторожностью. А затем я встал. Я уже немолод. И не такой гибкий, как раньше. Иногда так легко забыть то, что пуля, выпущенная из афганского ружья, разрушила мне только одно плечо, а не каждый сустав в моём теле. В песочных часах упало гораздо больше песчинок, чем я хотел бы признать, но к тому времени, когда я встал, перо уже ожидало меня в отверстии. Улыбнувшись, я его взял, а затем спрятал в карман.***
– Я ничего не знаю о птицах. – Мне нравятся, когда они пожарены миссис Хадсон на масле пастернака и поданы с бокалом белого вина. Я вздрогнул. – Холмс! – Простите, мой дорогой Уотсон. – Подойдя ко мне, он остановился, чтобы посмотреть через моё плечо на книжный шкаф. – Это – пробел в вашей библиотеке, не так ли? И не только в поваренном разделе. Ваше воображение поразила какая-то конкретная птица в последнее время? Что я должен был сказать? Коричневая? С перьями? – Я видел её на днях. И подумал, что она необычна для города, – солгал я. – Я предполагаю, что есть эксперты. Орнитологи. Таксидермисты. Краснолицые тётки в твидовых костюмах, которые никогда не бродят без пары биноклей вокруг их шей? – нахмурившись, спросил я. – Я не являюсь никем из перечисленного, но если вы опишете птицу, возможно, я смогу быть полезен. Я скорее съем перья, чем опишу или покажу их Холмсу. Потому что будут вопросы, на которые я не хотел бы отвечать, и даже могут быть ответы, которые я не захочу услышать. – О, это нелепо! – воскликнул я, всплеснув руками в воздухе так, как, признаюсь, приличествует актёру театра, но, конечно, едва ли в таком затруднительном положении. Повернувшись, я оттолкнул Холмса и направился к лестнице в спальню. – Уотсон? Я отмахнулся от его беспокойства и угрюмо пожелал ему спокойной ночи.***
Это было просто удовольствие. Немного спонтанное, и затем немного менее спонтанное удовольствие. Возможно, мой невидимый любовник делал так всё время. Он наслаждался этим. Ну, это хорошо для него и его друзей-у-стены. Он был, очевидно, довольно хорош в этом. Возможно, за значительную сумму баня позволяла ему использовать тот альков. И, что гораздо важнее, они не задавали вопросы о том, что он там делал. Возможно, он был вымогателем! И он потребует кругленькую сумму и у меня тоже! Я сомневался относительно этого. Но я был совершенно не тем типом жертвы, если это всё так. И у меня не было кругленькой суммы, чтобы ему дать. И я не боюсь погибели. Война. Вдовство. Мистер Шерлок Холмс. Все эти явления заставляли меня думать о пепле и фениксе, приучая к «самому худшему, что может случиться с человеком». Но на самом деле я боялся эмоций в моей груди, там, где не должно было быть ничего, кроме довольства в память о пресыщенном вожделении и удовлетворении похоти. Уотсон! Вы – чёртов дурак! Идите спать! Я взял в руки два близнеца-пера, посмотрел на них ещё раз, а затем положил их между страницами записной книжки, как закладку.