closer closer closer

Влюблённый, «нездоровый», как говорят иногда, румянец пунцовеет алым оттенком на коже Джисона, когда он чувствует присутствие Чонло рядом. Того самого хрупко-смелого и первостепенно нужного юноши, которому хочется дарить памятные касания и идти всегда вместе, следом или вести за собой. Их пальцы сплетаются в замок, как обещание, крепко, и ладонями чуть влажными передается непередаваемое ощущение тактильности. Тысяча невысказанных слов в обычном жесте, Джисону хочется никогда не выпускать руки этого парня из своих. Он не отпускает, и их юность, с оттенками мягкой горечи и разъедающей кислоты, о яркая юность, расцветает под рёбрами нежными цветами и синевой гематом. Холст, краски… Искусство. Чонло смеётся сквозь соль слёз над фразочкой взрослых, «у подростков нет проблем», смеётся горько и заливисто, граничаще с маньячным огоньком. Джисон ему в тон усмехается, «да уж, нет», а у самого главного хулигана в школе удары точные, тяжёлыми ботинками поддых. Кто-то, наверное, умный говорит, что у подростков и чувств высоких нет, а сильным предначертано обижать слабых. Синяки цветут кустарниками пышных гортензий, а ведь ему просто хочется касаться Чонло, безболезненно. Старая правдивая мудрость говорит, что семеро на одного — подло, низко и бессовестно, но три же не семь. Его бьют в спину, по бокам, хорошо лишь, что не в голову — он ведь столько не успел бы сказать. Джисон упивается юношескими годами через сбитое дыхание, на холодной весенней траве за квартал от школьного здания, избитый и с чувствами, вот чертовщина. Тянет закапризничать по-детски, занюнить «Почему? Почему же?» протяжно. Почему же другим не нравятся мальчики, всего-навсего влюблённые в мальчиков? У Чонло руки бледные, подрагивают, а ваткой с жгущим антисептиком он ведёт с нажимом и слепо. Дезинфекция ран не больнее разбитого цветного витража в фантазиях Джисона, где нежность и трепет первой любви — это не преступление против чьих-то туманных законов. Не больнее самого удивительного мальчика напротив, в смеющихся, обычно, глазах которого — пепельная пыль надежд и лишь красноватый пигмент, растёкшийся по ресничному контуру: слёзы и бессонница. Тот хмурый, серьёзный и понурый, Паку кажется, что он первый раз его таким видит, а после ужасается внутри себя — он просто к такому Чонло привык. Джисон освобождает его ослабшие пальцы от белой материи и заключает чужие кисти в руки. Оглаживает невесомо каждую фалангу, пробегается подушечками пальцев вдоль линий на мягкой ладони, ведёт по венам на тыльной стороне и снова сжимает руки Чонло в своих.  — Мы справимся, — сипло и обнадёживающе выдаёт Джисон и безмолвно клянётся, что их дурная болезненная юность закончится по-киношному сладко и счастливо, без сбитых в отчаянно агрессивных и злобных порывах костяшек и жестокого, пестрящего оттенками, искусства на коже. Джисону с такой неподдельной искренностью хочется и верится, что они станут как птицы — свободные, гордые. Чонло глядит с недоверием и острыми осколками чего-то очень светлого, первозданного в улыбке, набирает в лёгкие больше колючего от напряжения и будто потяжелевшего воздуха и шепчет:  — Так не бывает, солнце. Джисон мотает головой и обещает, с верой и горящими глазами. Только птицы улетают, а люди ломаются.