О подлинном благочестии

Сердце Мира, бьющееся за пределами тварного времени и вне ограниченного пространства смертных, одним своим существованием призывает устроить бунт и воспеть перемены. Да, таково наследие Падомая! Именно к этому призывает отравленный дар Лорхана, чья сила течёт в крови живых богов Трибунала… чья сила меняет их так же, как изменила она и весь Вварденфелл — медленно, исподволь, но необратимо. Сердце Мира поёт Вивеку о красоте перемен, и он принимает этот мотив, вплетает его в свою собственную историю. И всё же со временем Векх замечает, что ему становится тяжелее отказываться от давних привычек, от выверенных изящных жестов, от маленьких ритуалов… Это отчасти противоречит самой его сути — непостоянного, точно ветер, Плута и Поэта, — и Воин искал совета и в разговорах с Айем, и в разговорах с Сехтом, и в круговерти вопросов он выковал те ответы, что не позволили сути стать разменной монетой и потерять равновесие, сплавленное из крови, тени и света. Таков его путь — неразрешённая двойственность, созданная из сочетания несочетаемого, и даже Сердце не в силах разъединить сплетённые воедино чёрное кружево и серебристую паутину. Таков его рок, и недаром каждый его Урок, преподанный данмерам — это письмо, написанное в неопределённости. Сехт же смеётся — и над парадоксальной риторикой Вивека, и над его привычками — и ради забавы выводит закономерности: с какой, например, периодичностью Храм возглавляют темноволосые архиканоники, с какой – рыжие... Однако сейчас Вивек рассеянно перебирает пальцами светлые волосы — вернее, он помнит, что волосы эти светлые, серебристо-искристые, но не способен и не старается их увидеть. Сехт прочно укутал себя покровом незримости, и Векх не пытается пересечь очерченные границы. Да и к чему ему смертные очи, когда друг с другом АльмСиВи и без того уже связаны тысячей бесконечно прочных, попросту неразрывных нитей? — Ты можешь остаться, — предлагает Вивек. — Или я отпущу его: мы никуда не торопимся. Или же, если хочешь, то присоединяйся! Поверь, благочестия у архиканоника Андрано хватит на весь пантеон. — Я останусь. Но — не так. Сехт неспешно встаёт, и Векх его не удерживает, а незримые светлые волосы струйками дыма выскальзывают из пальцев, текут по нагим коленям... Вивек встаёт тоже; невидимые руки привычно спешат отряхнуть от воображаемой пыли невидимую мантию, однако Поэт ловит Загадку на полпути, перехватывает её за запястья. Верный своему маленькому ритуалу, Вивек поочерёдно приникает губами к обеим ладоням Сехта — и его ответную мягкую улыбку чувствует кожей и слышит сердцем. Ловкие, лёгкие, тёплые пальцы оглаживают Вивека по пепельно-серой щеке. Пальцы из стали скользят по гладкому золотому бедру и застывают у самой границы, очерченной набедренной повязкой. Поэт и Загадка сплетаются где-то вне тварного времени и за пределами ограниченного пространства смертных — их поцелуй отдаётся в воздухе эхом пятнадцати и одного тонов, — и лорд Сота Сил, отступив, растворяется в бархатно-мягких, тяжёлых тенях Высокого Собора. И тут же в святилище входит архиканоник Андрано — любезный Ллевул, облачённый в парадный пурпур и облечённый новой, ещё непривычной властью. Этот мер давно уже числится у Вивека в любимцах, и нынче он высоко, воистину высоко вознёсся! Позади остались и стремительное повышение прямо на “поле брани”, и пышная, величественная инвеститура — теперь же настало время и для очередного маленького ритуала. Лорд Вивек с давних пор проявлял интерес к Ллевулу Андрано. Славная редоранская семья с долгой историей служения Трибуналу не могла не расположить к себе храмовых иерархов, и по карьерной лестнице юный Ллевул взбирался споро, без заминок — и вскоре привлёк внимание своего кумира. Но и высокое родство меркло перед личными достоинствами сэры Андрано: его отличали острый и гибкий ум, упорство, в равных пропорциях смешанное с находчивостью, и преданность — не слепая, бездумная вера глупца и фанатика, а искренняя преданность того, кто понимает, и принимает, и сам – творит. Такова преданность, проверенная в час нужды. Верность того, кто неожиданно узрел для себя миг божественной слабости, но всё равно – не усомнился. И разве это само по себе уже не заслуживает наивысшей награды? Вивек жестом просит Ллевула приблизиться, и тот, благоговейно застывший у самых дверей, наконец отмирает, делает шаг вперёд. На него, пожалуй, что слишком легко любоваться: этот мер, не так давно вступивший в пору зрелости, по-настоящему красив. Ллевул никогда не отличался высоким ростом или размахом плеч, но он отменно сложен: гордая, царственная осанка, змеиная грация, скользящая в каждом движении… тонкие, изящные черты, большие выразительные глаза... А ещё он солнечно-рыжий: не как Альмалексия, невзнузданной жгучей фоядой, но мягче, нежнее — лепестком колдовского пламени, мерцающим в пепельно-смуглой ладони. Вивек знает, что Сехт сейчас упивается своей правотой — согласно его прогнозам, преемник архиканоника Тарвуса обязан был оказаться рыжим, — но совершенно не опечален такой предсказуемостью. И Сехт — Вивек чувствует — не опечален тоже. Архиканоник собирается опуститься на колени, однако Поэт ловит его на полпути: спускается сам, почти что касаясь босыми ступнями земли, придерживает Ллевула за плечи. Правой рукой Вивек гладит его по щеке, окрасившейся в стыдливый и сладострастный пурпур, левой – распускает тугой узел волос на затылке. Вопреки увековеченным в тысячах скверных романов штампах, локоны не струятся, освобождённые, волнами по плечам, — слишком много лака, слишком много усилий, чтобы поддерживать приличествующую архиканонику строгость, — однако Вивек и без того доволен итогами. Кончиками пальцев он очерчивает изящное ухо, гибкую шею, контур обтянутого пурпурным шёлком плеча... Во взгляде Ллевула плещется чистая чувственная любовь, свободная от раболепия, и именно это делает его для Вивека по-настоящему — почти богоравно — красивым. — Ты помнишь, почему у Мефалы чёрные руки, Ллевул Андрано? — спрашивает он вкрадчиво, с усмешкой гадая, какой же ответ из бессчётного множества вписанных и не вписанных напрямую в его учение выберет новоназначенный архиканоник. Взгляд молчаливого и незримого Сехта обволакивает Вивека искрящимся белым шёлком, и оттого игра — вдвойне маняща. — Любовь Мефалы неизбежно несёт в себе семя ненависти, — сильным, уверенным голосом откликается архиканоник Ллевул, — а её ненависть немыслима без ростков любви. Но Трибунал во всём превзошёл Предтеч, неслитно и нераздельно впуская в себя и смертное, и божественное. У Мефалы всегда чёрные руки, ибо она не может существовать иначе. Вы же свободны от неизбежности, мой господин: вы сокрушили мир левой рукой, но в вашей правой руке — возможность его победы... Пальцы Ллевула оглаживают ладони Вивека легко, почти невесомо — и всё же бестрепетно! Греют, как ласковым лепестком колдовского пламени... Архиканоник поочерёдно целует и серо-стальное, и солнечно-золотое запястье, и в его взгляде — служение, не требующее милости, свободное от корысти. И Вивек откликается — губами к губам, тенью блудливого языка, пальцами в тяжёлых рыжих волосах… Когда он отстраняется, мысли Ллевула наги для него, а сердце — открыто. Вера его безбрежна, и будущий путь его — светел. — Знаком моей любви я благословляю тебя, архиканоник Ллевул Андрано. Помни об этом, и я тебя не оставлю, — обещает ему божество. — Ты можешь идти. В этот момент Вивек всё ещё чувствует его мысли и знает: Ллевул верит, что узрел и познал настоящее чудо – хрупкое, неповторимое и оттого вдвойне драгоценное... Взгляд Сехта смеётся, искрится незримым весельем. В отличие от Ллевула, они оба знают: это – только начало.