Crucible

Время перемен, изменений и испытаний. Отказ от планов из-за новых обстоятельств. Перемены могут происходить и против вашей воли, а обстоятельства часто бывают сильнее человека, вынуждая его сдаться. Мистика, ясновидение, интуиция.

Никто из людей, более или менее знакомых с рейвенкловцем Барти Краучем (чтобы не путать его с его знаменитым отцом и тезкой, к его имени часто добавляли уточнение "младший"), не мог с полной уверенностью сказать, что знает его, и я, как ни странно, не была исключением, хотя, если рассудить справедливо, должна была знать его если не лучше всех, то лучше многих. Барти всегда выделялся среди сверстников не только своими исключительными талантами и успеваемостью, ему была присуща и скрытность, не позволяющая даже наиболее приближенным к нему людям определить, что у него на уме, да своеобразное чувство юмора, граничившее с сарказмом. Странный, невозможный, иногда невыносимый и — завораживающий... Раздражающий многих. Опасный. Для меня он всегда был и останется таким. Он злился, когда его вольно или невольно сравнивали с отцом, не желая купаться в лучах чужого успеха. Он хотел быть собой. Хотел быть лучше отца. И просто лучшим — в своем, разумеется, понимании. Барти был слишком независимым, слишком самодостаточным, он смотрел на сокурсников немного свысока, игнорируя шумные компании и предпочитая посвящать все свободное время совершенствованию в своих любимых видах магического искусства. Какое-то время я, впрочем, как и многие, считала его кабинетным ученым, книжным червем, пусть даже невероятно одаренным, но какая-то частица меня знала и предвидела — Барти ожидает необычная судьба, даже великая, в которой будут безумные свершения, открытия и находки. Я была готова разделить с ним его непростой, извилистый путь и принимала его таким, какой он есть, со всеми его выходками на грани дозволенного, с амбициями и желанием остаться в истории. Может быть, из-за этого Барти и подпустил меня к себе, он говорил, что я его понимаю, говорил, что я лучшая. Насколько я помню, мы всегда сидели рядом, и в Хогсмид ходили вместе. Мне казалось, что наша дружба, со временем выросшая в нечто большее, выдержит все испытания. Впрочем, настоящее испытание на наш путь выпало всего одно — но какое!.. Я никогда не сомневалась в искренности своих чувств к этому гениальному безумцу. В самом деле, было в нем нечто такое, что помимо его внешности опьяняло и завораживало, и в него трудно было не влюбиться. Восхищенные девчонки бегали за ним толпами, на День Влюбленных он непременно получал ворох валентинок, анонимных и не только — получал от кого угодно, только не от меня. Я неизменно целовала его, когда мы оставались наедине, и в поцелуи вкладывала всю нежность. Я с радостью говорила ему о том, как я люблю его, что подобно тому, как другие планеты движутся вокруг солнца, мой мир вращается вокруг него. Но всякий раз, желая отправить ему открытку с розовыми сердечками, я терялась: эти сердечки казались мне слишком невзрачными, слишком банальными, слишком пошлыми... Одним словом, они были недостойны моего Барти. Но Барти не без удовольствия собирал и каждый год подсчитывал свои трофеи — самовлюбленный нарцисс! Он еще на втором курсе осознал, какое впечатление производит. Иногда он показывал свои валентинки мне, гадая, какая из них кем прислана. Однажды он обратил мое внимание на несколько посланий с разницей в один год, анонимных и написанных одним и тем же почерком. Когда я прочла текст одного из них, в тоне этих записок почудилась странная для этого веселого и легкомысленного праздника боль и надломленность. Дочитав послание до конца, я тут же отложила его в сторону — мне стало неловко, как будто я заглянула в чье-то сердце и стала хранительницей очень интимной тайны. — Как ты думаешь, Аврора, чья она? — поинтересовался он у меня. Я смутилась, не припомнив ни одной студентки, которая могла бы это написать, и тут я вспомнила красивую девушку в шотландской национальной одежде, обслужившую нас во время последнего похода в Хогсмид. В тот день мы решили немного попрактиковаться в гадании по именам, которому был посвящен наш недавний урок прорицания. Я написала на листе пергамента наши с Барти имена и разложила их по буквам, попутно переводя буквы в руны. Барти заявил: — Я думал, ты придумаешь что-то более оригинальное, чем гадать на нас. И манерно зевнул, демонстрируя скуку. Я рассердилась, но, признаюсь, его поцелуи действовали на меня непредвиденным образом. И, почувствовав его губы на своей шее, я тут же сменила гнев на милость: — Если хочешь, могу погадать на тебя и первую девушку, которую мы встретим. И тут подошла эта самая официантка-шотландка. Розмерта Логан, так она представилась. Записав ее имя рунами и сложив с именем Бартемиуса Крауча, я увидела... знак любви, необъятной как океан. Знак вечной любви... — Что-то странное. — Барти помрачнел, наморщив лоб и попытавшись понять, что к чему. Розмерта Логан тут же отвернулась и поспешно трансгрессировала, как будто мы поставили ее в неловкое положение, а через несколько минут другая официантка принесла заказанное нами сливочное пиво. — Пожалуй, ты права. Расклад на Бартемиуса Крауча и Аврору Синистру намного интереснее, — проговорил Барти. Я забыла об этом на следующий же день, и только вопрос Барти об авторстве валентинок заставил меня вспомнить тот день. — Розмерта Логан? — поделилась я своими подозрениями, едва не начав ревновать любимого к шотландке. — Значит, руны сказали правду? Барти рассмеялся. — Правду? Ну, разве только эта девица крутит шашни с моим отцом... Кстати, его тоже зовут Бартемиус Крауч. Честно говоря, я сразу же почувствовала облегчение: если догадка Барти о романе отца с шотландкой справедлива, то... значит, другого Бартемиуса Крауча — моего! — эта девушка у меня не отнимет. Но делиться мыслями с любимым не стала, да и он так и не озвучил догадку о том, кто же написал валентинку. Одной тайной больше, одной меньше... А с тем, что мой избранник словно соткан из тайн, я смирилась уже давно. Тайны окружали его на протяжении всего времени учебы в Хогвартсе — они тянулись за Барти невидимым шлейфом, он будто невербальным Акцио притягивал их к себе. Когда же мы в последний раз сошли с Хогвартс-экспресса, с блеском сдавший все двенадцать экзаменов и получивший по каждому твердое и бесспорное «превосходно» Барти подошел к ожидавшим его на платформе отцу, тете Клио и кузену Лионелю. Он принял заслуженные поздравления, негласно заявляя: отныне он взрослый и независимый волшебник и будет жить отдельно, ведь занятия, которым он собирается посвятить себя, слишком серьезны и слишком секретны, чтобы оповещать о них посторонних. — Ты считаешь нас посторонними? — Разумеется, мистеру Краучу-старшему это не понравилось. Он знал, что у сына неудобный и даже несколько трудный характер, однако же не представлял, насколько трудным и неудобным он может быть. Но будущим знаменитостям прощается многое, и мистер Крауч вынужден был скрепя сердце смириться с тем, что отныне их с сыном пути разошлись, и вчерашний студент-отличник вступил в новую пору своей жизни. В конце концов, Барти в какой-то мере пошел в него: ведь и Крауч-старший, как говорили, еще на пятом курсе проявил независимый характер, когда заявил родителям, что собирается посвятить себя не науке, согласно семейным традициям, а борьбе со злом и беспределом. Отца Барти боялись и ненавидели многие, и в глазах обывателей он представал человеком с каменным сердцем, безжалостным и беспощадным к тем, кого осуждал на смерть. Да что там — его и коллеги по Министерству побаивались! Однако, общаясь с ним, я не нашла его ни жестоким, ни опасным. Временами строгим, требовательным к другим и к себе, но всегда по делу. Меня же он принял очень тепло, когда Барти представил меня: — А это Аврора Синистра, девушка, которая мне нравится! И известил отца, что отныне мы с ним будем жить вместе. — А тебя не смущает, папа, что Аврора — полукровка? — ехидно поинтересовался Барти, словно поддразнивая отца. Разумеется, он знал, что отец выдвигал Министру Магии предложение об упразднении списка «священных двадцати восьми фамилий», но Минчум не решился на такой шаг в страхе потерять поддержку многих семейств, входящих в этот реестр. — Ты предпочел бы кого-то из Крэббов или Кэрроу? — парировал отец. — Разумеется, воля твоя, Барти, но знай — эти семьи сражаются отнюдь не за порядок и справедливость, и ни один из их выродков не переступит порога нашего дома. Я невольно залюбовалась им. Барти умел балансировать на краю пропасти и не срываться, а внезапно подставившись и рискуя обнаружить свою главную тайну, найти отговорку и убедить кого нужно в чем следует. Разумеется, его и не подозревали ни в чем предосудительном... сын Крауча, великолепный и неповторимый, будущая знаменитость, оставался не просто вне подозрений, а выше их. И речь идет отнюдь не о любовной измене — как ни странно, я никогда не подозревала его в этом, несмотря на его обаяние и умение походя, с налета вскружить голову любой женщине. Не знаю, чем подкреплялась моя уверенность, что все эти страстные любовные ласки, эти безумные ночи были только моими и не повторялись ни с кем другим. А в постели он был так же невероятен и великолепен, как и во всем остальном. Я обожала все, что он проделывал со мною — он словно угадывал, когда мне хочется долгих, изматывающих нас обоих ласк, а когда — чтобы все это произошло быстро, пусть даже грубо: прижать к стенке и, ворвавшись в меня резким, отрывистым движением, излиться с полной, почти мгновенной сменой ощущений. Но гораздо чаще он брал меня долго, воспламеняя и распаляя, активно задействовал пальцы и язык, алчно вылизывавший сочившееся влагой лоно. После таких ласк мы долго приходили в себя, пересчитывая друг у друга царапины на спине и безудержно при этом смеясь. И в эти минуты он казался мне таким настоящим и вовсе не скрытным. А самое главное − тогда он был по-настоящему моим. Однажды я заметила, что его левая рука перевязана ниже локтя, и, разумеется, подумала о нападении или о травме, но никак не о том, что таила под собой повязка на самом деле. — Ты ранен? — Я коснулась было его повязки, но Барти резко отдернул руку. — Так хочется увидеть руку, прожженную до кости, и обгоревшее мясо? — оскалился он и пояснил: — Перемудрил с зельями. Ничего... Заживет и обрастет свежей плотью. Не скоро, но обрастет. — Почему не покажешь тете Клио? Она целительница, она знает, что нужно делать... — И, конечно же, сразу начнет меня жалеть! — Его передернуло от отвращения. — А я не выношу, когда меня жалеют! — рявкнул он с такой яростью, что по моей коже пробежали мурашки. Впредь я больше не заговаривала с Барти о его руке, и только узнав о его аресте по, увы, справедливому обвинению в пособничестве Тому-Кого-Нельзя-Называть, поняла: Барти прятал под повязкой отнюдь не уродливый шрам, а нечто еще более ужасное. Темную Метку.