Ребёнок

      Юнги кажется все под контролем.        Еды хватает, одежда согревает, Чонгук и Бино влились в жизнь, будто так и надо. Будто всегда были рядом с ним. Маленькая семья, о которой он не просил.        Что будет, когда Намджун заберёт ребенка, и он опять останется один? Пес продолжит считать его своим хозяином или уйдет вместе с Чонгуком? Что он будет чувствовать, когда проснётся утром в кровати, в пустом доме, в разрушенном мире, и поймет, что ночью никто не пришел к нему и не залез тихонько под одеяло. Так тихо, чтобы не заметили и не выгнали.        Юнги и не выгоняет.        Вечером Чонгук приходит к нему в комнату, топчется на пороге с молчаливым вопросом в глазах, и Юнги, вздыхая, отворачивается, ничего не говоря. Но этого достаточно для ответа. Чонгук торопливо забирается в его постель и лежит максимально тихо. Его сопение рядом почему-то успокаивает и убаюкивает. И даже когда Бино обнаглев, в одну из ночей залезает поверх одеяла, устраиваясь в ногах, Юнги тоже ничего не говорит. Только изумленно смотрит на свою оккупированную постель, пытаясь понять — как это так получилось? Но не чувствует раздражения, не пытается их выгнать. Они так и спят вместе на одной кровати. Юнги убеждает себя, что просто так теплей.        Он отмахивается от своих мыслей, продолжая внушать себе, что все под контролем, и не хочет распутывать непонятный клубок эмоций, разрастающийся с каждым днем всё сильней. Не хочет разбираться в себе. Боится. Вдруг станет только хуже? В разрушенном мире, в разрушенной жизни страшно делать какие-то лишние движения, не зная, к чему они могут привести.        За завтраком Юнги размышляет, как лучше починить крышу, которая стала протекать, когда Чонгук чихает первый раз. Вскидывает на него беглый, испуганный взгляд и быстро говорит:        — Я нечаянно.        Юнги изгибает бровь дугой, не понимая о чём он, но не спрашивает. Допивая горячий чай, он поглядывает в окно на улицу, отмечая скопление грозовых туч и переживая, что во время дождя весь дом зальет водой. Не обращая внимания на притихшего ребенка, он уходит на улицу и ковыряется там до вечера, заходя в дом один раз, чтобы перекусить. И пока воюет с крышей, матерясь, когда молоток прилетает по пальцам, — время пролетает незаметно: Чонгук весь день что-то рисует, а Бино где-то шастает по своим собачьим делам.        Стоя на крыльце, Юнги курит, окидывая результаты своих трудов придирчивым взглядом, и заходит домой уставший, но довольный. Большую часть работы удалось сделать, и даже если дождь сегодня пойдет, они не будут плавать в лужах, и не придется расставлять повсюду плошки для сбора небесной влаги.        — Это тебе, — раздаётся рядом голос Чонгука.        Мальчик протягивает ему альбом, открытый на определённом рисунке, но Юнги отмахивается, не смотря. В желудке протяжно урчит и все мысли о еде. Он моет руки, достает из шкафа засушенные грибы, рис, ставит греться воду и опять слышит приглушенное чихание. Забравшись на диван с ногами, Чонгук сидит, закрыв рот ладошкой. Бледный и подавленный. Замечая на себе взгляд Юнги, он втягивает голову в плечи и отворачивается, так и сжимая в руках альбом.        — Заболел?        — Н-нет, — отрицательно качает головой мальчик.        Юнги сканирует его пристальным взглядом и, пожимая плечами, возвращается к готовке. Разворачиваясь, чтобы взять тарелки, он подпрыгивает от неожиданности. Секунду назад сидя на диване, Чонгук теперь стоит рядом, подойдя так тихо, что Юнги не слышал. Взъерошенный, с раскрасневшимися щеками, ребёнок обиженно смотрит на него из-под отросшей чёрной чёлки, которая лезет в глаза.        — Что? — растерянно спрашивает Юнги.        — Почему ты не хочешь посмотреть, как я рисую, хен? Я старался.        Юнги сдвигает брови и отворачивается, возвращаясь к готовке. Помешивает закипающий рис, с неудовольствием отмечая, что Чонгук так и стоит рядом.        — Не хочу.        — Почему? — голос мальчика дрожит. — Я ведь… для тебя рисовал.        — Не люблю это всё, ясно? — сердито поворачивается Юнги. — Не приставай.        Чонгук отступает на шаг, его плечи опускаются.        — Ясно, — шепчет тихо и, кладя рисунок на стол, уходит обратно, скукоживаясь на диване и утыкаясь носом в спинку.        Юнги отводит взгляд от его лохматой макушки и передергивает плечами, поджимая губы. Открывает крышку, проверяя рис, и искоса поглядывает на оставленный альбом.        Он не будет смотреть.        — Бино пришел, — сообщает Чонгук, открывая дверь.        Пес, радостно виляя хвостом, облизывает все конечности жильцов, до которых получается дотянуться, и с чувством выполненного долга уходит к своей миске. Хоть у кого-то всегда хорошее настроение.        За ужином Чонгук почти не притрагивается к еде, что на него не похоже. Вяло ковыряясь в тарелке, он в итоге откладывает вилку и говорит, что хочет спать. Бино, разумеется, уходит с ним.        Перед сном Юнги традиционно проверяет всё ли закрыто и поднимается в комнату. Мальчик лежит в его кровати, зарывшись в одеяло по самый нос, а Бино, словно так и надо, растянулся поперек. Кое-как спихнув пса в ноги, под его недовольное ворчание, Юнги укладывается рядом.        Будит его не очередной кошмар, а хриплое, прерывистое дыхание. Спросонья он думает, что пес, вконец обнаглев, лег между ним и Чонгуком, но быстро понимает, что звуки издает ребенок. Повернувшись, парень кладет ладонь на его плечо, проверяя свои догадки, которые тут же подтверждаются: Чонгука мелко пробирает дрожью, отчего его зубы стучат друг об друга.        — Ты чего?        — Х-холодно, — шепчет мальчик, ежесекундно вздрагивая.        Сдвигая брови к переносице, Юнги трогает его лоб и тут же хмурится сильней: кожа под ладонью обжигающе горячая и немного влажная. Чонгук шумно втягивает носом воздух, пытаясь увернуться.        — Я в п-порядке.        — Да вижу я, в каком ты порядке, — сердито рявкает Юнги, выбираясь из-под одеяла.        — Х-хён? — долетает до него настороженное.        Юнги зажигает свечу, морщась от холода. Он успевает дойти только до лестницы, когда Чонгук, соскакивая с кровати и стуча голыми пятками по ледяному полу, подбегает к нему сзади, обхватывая двумя руками поперёк живота. Юнги замирает на полушаге. Мальчик жмется лбом в его спину, подрагивая с такой силой, что это отдается вибрацией по телу парня.        — Н-не надо, пожалуйста. Пожалуйста, — шепчет горько, сжимая пальцы сильней, и начинает всхлипывать.        Горло сушит, но Юнги старается придать своему голосу уверенность:        — Да что с тобой? Я сейчас приду.        — Не надо, хен! Не уходи! — истерично восклицает Чонгук. — Не оставляй меня одного!        — Я никуда не денусь, отпусти.        Прижимаясь сильней, мальчик быстро машет головой и всхлипывает громче:        — Когда я заболел, папа подумал, что я стану, как остальные, что я заражен… Он тоже говорил, что вернётся, но привёл тех, других людей. Папа любил меня, хён, и всё равно отдал… а тебе я вообще не нравлюсь. Но я не такой. Со мной всё в порядке. Правда. Правда. Не уходи. Ну пожалуйста… Пожалуйста…        Тело Юнги деревенеет. Затапливает горечью чужого отчаянья и страха, обжигая внутренности. Мышцу в груди оплетает, будто колючей ржавой проволокой, которая с каждым услышанным словом сдавливает все сильней, все крепче, заставляя кровоточить. Юнги запрокидывает голову, смотря на потолок, и до боли кусает щеку изнутри. Ему хочется заткнуть себе уши. Хочется закрыть Чонгуку рот. Хочется кричать до хрипов, чтобы попытаться заглушить голос ребенка.        Лишь бы не слышать. Лишь бы не знать.        Не представлять, не впускать чужую боль, чужие кошмары.        Юнги кажется, что он может контролировать себя. Что он справится.        — Отпусти, — сипит он. — Отпусти меня.        Минуту ничего не происходит, а затем Чонгук, сдавленно всхлипывая, медленно разжимает пальцы и убирает руки, отодвигаясь.        Не оглядываясь, Юнги спускается по ступенькам вниз на ватных ногах. Пламя свечи подрагивает, тускло освещая пространство, пока он достает из шкафа пластиковую коробку с лекарствами и ищет нужную упаковку с таблетками. Захватив с кухни бутылку с водой, он возвращается обратно в комнату, где Чонгук прижимается к Бино, зарывшись пальцами в его длинную шерсть на шее, а тот снисходительно позволяет себя обнимать.        — Выпей две.        Мальчик принимает таблетки, запивая их несколькими глотками воды и, продолжая шмыгать носом и дрожать, протягивает все назад. Забрав у него бутылку, Юнги ставит ее на пол и кладет таблетки рядом.        — А теперь — живо спать, — строго велит.        Чонгук послушно забирается под одеяло. Юнги приносит из комнаты Чимина ещё одно и накрывает им сверху, подтолкнув со всех сторон.        — Я сейчас приду, — бросает он через плечо и возвращается на кухню.        Там стоит несколько минут, упершись в стол руками, которые заходятся тремором. Внутри него все клокочет, и ком в горле никак не сглатывается. Юнги достает из самого дальнего угла шкафа припасённую бутылку соджу и, откручивая крышку, припадает губами к горлышку, делая жадный глоток. Он жмурится до белых точек перед глазами, задерживая дыхание, а когда выдыхает — пьет снова. И ещё раз, делая глоток больше.        Ноги наливаются свинцовой тяжестью. Подойдя к тумбе возле дивана, Юнги сжимает в руках рамку с фото. Света свечи мало, но ему достаточно, чтобы видеть улыбающиеся глаза, растянутые в улыбку губы, светлые взъерошенные волосы. Ему не нужен свет. Он знает это лицо наизусть. Он помнит его до мельчайших подробностей.        Пальцы дрожат.        Мир вокруг дрожит тоже.        Чимину было всего четырнадцать. Четырнадцать, а солдаты уводили всех, кому не исполнилось семнадцати лет. На улице сгущались сумерки, когда военные пришли и сказали, что забирают его, дабы убедиться в том, что он не опасен. Юнги с пеной у рта доказывал, что так и есть, почти кидаясь в драку, пока брат — его младший брат — не положил руку на его плечо и не сказал, что пойдёт с ними. Он собрал вещи в сумку и, стоя в дверях, оглянулся на прощание:        — Всё будет хорошо. Я скоро вернусь, братик. Жди меня.        Это были его последние слова. Слова, которые отдают в подсознании эхом до сих пор. Тогда ещё они не знали, что оттуда, куда его забирают, больше никто не возвращался.        Если бы Юнги знал, как всё будет.        Если бы можно было знать…        Он никогда не отпустил бы его, ни под каким предлогом. Он бы дрался, бился до последнего вдоха, чтобы уберечь. Защитить. Отвоевать право на жизнь.        Не отвоевал.        Не сберег.        Не защитил.        И это сжимает внутренности железными тисками вины и крутит их по кругу изо дня в день. Снова, и снова, и снова. Продолжает стонать за ребрами, никогда не замолкая, как бы сильно не хотелось тишины.        Юнги утыкается лицом в рамку, чувствуя, как дрожат пальцы, и тихо скулит, чтобы никто не слышал.        Он устал.        Устал ждать. Устал выскребать со дна своей души последние крупицы надежды, чтобы продолжать существовать дальше. Зачем? Зачем-зачем-зачем? Какой в этом смысл?        Сил больше нет. Разрушенный человек в разрушенном мире. Такой же жалкий и мертвый внутри, как город, в котором он остался. Юнги убеждает себя, что у него всё под контролем. Вранье. Наглая ложь. У него пустота внутри начинает заполняться чем-то теплым, и он боится этого. Боится принять, впустить. Маска, которую он надевает на себя каждый день, дает трещину, крошится, потому что он не хочет больше быть один.        Юнги сдаётся. Отпускает.        И, спустя пять лет, убирает фотографию в ящик.        Вытирая глаза рукой, он делает последний глоток, унося бутылку обратно на кухню, и уже на выходе, цепляется взглядом за так и лежащий на столе альбом. Поколебавшись, открывает его, переворачивая листы.        Рисунки красочные, радужные. Чонгук изображает город за окном, но не разрушенный, а с высокими целыми зданиями и ярким солнцем. Рисует спящего Бино, развалившегося посреди комнаты лапами вверх. Рисует Юнги — курящего и задумчиво смотрящего в окно. Рисует себя возле дома. Рисует деревья, дороги с машинами, животных, гуляющих в парке людей. Рисует мир таким, каким мог бы его увидеть. Так по-детски, но красиво. Юнги понимает, что ему правда нравится.        А ещё понимает, что ребенок ему нравится тоже.        Забирая альбом с собой, он возвращается к Чонгуку.