Ребёнок

      Простуда Чонгука проходит через неделю. Юнги уверен, что причина болезни — прошлые ночные скитания ребенка на холодном полу возле его кровати. Мальчик ещё немного шмыгает носом, но температуры и озноба больше нет. Заметно повеселев, он тараторит, не замолкая, про место, куда его обещал увезти Тэхен. Рассказывает, что там есть ещё четверо детей, и что там ему не придется прятаться, и можно будет выходить, гулять на улицу. Теперь рисуя преимущественно это место, каким представляет его, Чонгук подсовывает рисунки Юнги, внимательно наблюдая за реакцией.        Реакции нет. По крайней мере, визуальной. Юнги бросает на картинки беглый взгляд и продолжает заниматься своими делами. Он знает, чего ждёт от него Чонгук: в каждом его слове, в каждом протянутом листе бумаги, и каждом взгляде — Юнги видит и слышит не озвученный вопрос, но отвечать на него не хочет.        Да, он убрал фотографию, приняв, наконец, тот факт, что Чимин больше не вернётся, но всё ещё не готов на кардинальные перемены в своей жизни. Он не готов бросить дом и уйти вместе с Намджуном и Тэхеном. Не готов уйти с Чонгуком.        Неделя сменяется второй, а потом и третьей. На улице становится холодней. Сентябрь заливает дождем, а по ночам земля покрывается изморозью. Приближающийся октябрь не радует. Тревожно клубящиеся в голове мысли радуют ещё меньше.        Юнги опять выбирается в город за продуктами и вещами. Находит для Чонгука куртку и тёплые ботинки. Спать перебираются на первый этаж, придвинув диван ближе к камину, который теперь необходимо растапливать на ночь.        Намджун так и не появляется, и Юнги начинает ощущать смутное беспокойство, что не может не нервировать. Он курит одну сигарету за другой и поглядывает в окно чуть чаще обычного. Если с Намджуном что-то случилось, то Чонгука будет некому увести в убежище, о котором ему рассказывали. Юнги не знает, где оно находится. Помочь сможет разве что Джин, который уже не первый год разделяет взгляды Намджуна и помогает ему.        Угрюмые тучи за окном затягивают небо в серый. Юнги недовольно хмурится, решая для себя, что если Намджун не появится в ближайшие несколько дней, он сам отправится к Джину. Если, конечно, ещё есть к кому отправляться, и они не встряли оба. Потому что иначе…        Он сглатывает вязкую слюну и тушит сигарету, безжалостно сминая ее в пепельнице. Внутреннее чутьё подсказывает, что Намджун не приходит не просто так. Он может вообще больше не появиться. Военные давно точат на него зуб, именно поэтому он и хотел уйти из города. Но он никогда не бросил бы Чонгука. И он никогда не ушел бы молча, не попытавшись в тысячный раз уговорить Юнги уйти вместе. А значит, парня либо арестовали, либо попросту больше нет.        Юнги устало трёт виски и садится перед камином, выгребая угли. В голове который день каша. Гнетущее тяжелое чувство. И ощущение, что монстр, которого он каждый день видит из окна дома, близок, как никогда. Он подкрадывался незаметно с каждым приходом ночи, и вот теперь, когда Юнги потерял бдительность и расслабился, уже протягивает к нему свои лапы, дышит своим смрадом совсем рядом. И Юнги почти осязает его дыхание на своем затылке.        Подвешенное, тревожное состояние отражается на его лице бледностью и темными кругами под глазами. Он дерганный и раздраженный.        Пик наступает, когда Чонгук в который раз подходит и протягивает ему рисунок. Юнги берет его в руки, смотрит, и злость внутри него вскипает, прорывается наружу. Зеленые деревья, небо, солнце в углу, дом и собака. А в центре за руки держатся два человека, подписанные «Чонгук» и «папа». Рядом ещё трое, но Юнги уже не читает надписи. Этот красочный рисунок, с изображенной на нем идиллией, словно насмешка, пародия на то, что когда-то существовало в действительности. Напоминание о мире, которого больше нет. Напоминание о том, что вместе с тем миром исчезло и все то, что было важно, дорого, ценно. Исчезло и больше не появится ни по волшебному щелчку пальцев, ни от молитвы перед сном, ни от веры во все хорошее.        Осталось только призрачное, стирающееся из памяти «было» и горькое, выбивающее воздух из легких «стало».        Желваки ходят ходуном, и не задумываясь ни на минуту, Юнги рвет лист на несколько частей и бросает на пол.        — Такого больше не будет, — цедит сквозь зубы.        Чонгук переводит ошарашенный взгляд на валяющиеся под ногами клочки бумаги. Из его рта вырывается громкий судорожный вдох.        — Я… это же… зачем? — сбивчиво бормочет, нагибаясь и подбирая несколько обрывков. — Намджун-хен сказал, что всё будет хорошо.        Юнги закатывает глаза, морщась.        — Ты ведь уже взрослый. Оглянись вокруг.        — Но Намджун-хен сказал…        — Намджун-хен — дурак! — взрывается Юнги, в бешенстве смахивая со стола кружку с чаем и пепельницу.        Крупно вздрагивая всем телом, ребенок роняет куски порванной бумаги и упирается, когда Юнги хватает его за шкирку и тащит к окну. Раздергивает шторы, тыча носом в стекло:        — Вот твой хороший мир!        Чонгук вырывается, отпрыгивая в сторону. Сжимает подрагивающие губы, широко распахивая глаза, наливающиеся слезами. Болезненная горечь в его взгляде бьет под дых, заливается прямиком во внутренности, застревает в горле, мешая нормально дышать.        — Тэхен-хен хороший, — шепчет мальчик дрожащим голосом. — Он похож на старшего братика. А Намджун-хен сильный, как… как папа, — он замолкает и смотрит стеклянными глазами в пол. Шмыгает носом. По щекам скатываются первые крупные слезы, оставляя на коже мокрые дорожки. — Они не обманывали меня, нет. Они говорили, что всё будет хорошо. Что… меня не заберут больше. А ты… Ты… Это ты дурак! Ты всё врешь! Ты!        Его плечи ссутуливаются, мелко подрагивая, и он срывается с места, убегая к лестнице. В наступившей тишине слышно, как стучат его пятки по полу, а затем скрип пружин кровати и тихий, сдавленный плач.        Тяжело дыша, Юнги провожает его спину взглядом и падает в кресло. Едва ли он испытывает удовлетворение от ситуации, хоть и уверен в своей правоте. От сказанных слов послевкусие растерянности и горечи.        Бино, лежа возле камина, не сводит с него голубых глаз. Не будь он собакой, Юнги готов поклясться, что пес его осуждает.        — Заткнись там, — говорит ему сердито. — Свалились на мою голову. Вы не нужны мне. Вы оба. Мне никто не нужен.        Он хватает с пола пачку сигарет и выходит на улицу, громко хлопая дверьми. Бино что-то недовольно ворчит, заваливаясь на бок.        Пейзаж на улице радует ещё меньше. Усаживаясь на крыльцо, Юнги трясущимися руками поджигает сигарету только со второй попытки и жадно затягивается. Смотрит на дорогу, не моргая.        Проходит минута, вторая, третья… Время замирает, тянется и одновременно с этим летит поразительно быстро. Оно вспыхивает и гаснет вместе с тлеющим кончиком сигареты. Осыпается осколками вины вместе с Юнги.        Господи, с кем он выясняет отношения? С десятилетним ребенком? Как же глупо…        Чонгуку было три или четыре года, когда для планеты наступила точка невозврата. Он, наверняка, и не помнит ничего с прошлой жизни. Весь его мир руины, а о том, как было раньше, он может судить только по картинкам из книг и рассказам других. Внутри него живет надежда на другую действительность, которую он пытается воспроизвести через свои рисунки. Зачем пытаться доказать ему, что ничего не изменится? Кому от этого легче? Как это поможет в реальности, которая ужаснее любого кошмара?        Юнги неимоверно тошно от себя.        — Идиот, — трет он переносицу, туша сигарету о ступеньку.        Вернувшись в дом, парень прислушивается. Наверху тишина, во всем доме слышно только похрапывание спящего у порога пса. Ероша волосы на затылке, Юнги подходит к дивану, садясь на корточки. Разорванный рисунок так и валяется на полу мусором: обрывки чужих надежд, которые доверили и показали. Юнги стискивает зубы, ругая себя, и собирает кусочки, раскладывая их на столе. В чулане долго копается в коробках, пока не находит, что нужно — моток белой изоленты. Склонившись над столом и высунув от усердия язык, он старательно склеивает обрывки, как можно аккуратней соединяя их вместе. Перевернув изображение к себе, качает головой. Получилось чуть симпатичней, чем уродливо. Но лучше так идти извиняться, нежели с пустыми руками. Его Чонгук добрый ребенок. Он простит.        Юнги стопорится от своих мыслей.        Его Чонгук?        Он трясет головой, отгоняя глупости, но по сердцу уже разливается приятное тепло, которым хочется греться. Не особо этим довольный, парень ставит на первую ступеньку ногу, когда Бино вскидывает морду и тихо рычит.        Юнги никогда не любил сумерки. Никогда. И причин тому много. Слыша, как пес вскакивает, он уже знает, что ничего хорошего не будет. Сердце в его груди громко бьется, отдавая гулом обреченности в ушах. И совсем не вовремя из комнаты выходит Чонгук. Вытирая глаза кулаком, он жалобно тянет:        — Прости меня, хён.        Юнги не успевает даже приложить палец к губам, как рычание Бино усиливается. Пес опускает вниз голову, шерсть на его загривке встает дыбом. Руки Юнги дрожат, и склеенный рисунок падает на пол, когда дверь, сотрясаясь от сильных ударов, не выдержав, распахивается настежь.        На пороге стоят два человека.        В военной форме.