Челлендж "Winter In Love" (сборник текстов)

Когда-то это должно было случиться. И случилось наконец. Акменра откопал в интернете «Камасутру для геев» Терри Сандерсона. С картинками. — Гляди, гляди, — говорил он, придерживая меня за ремень, — эту позу я давно знаю! Хмм, а вот эту нет, мне так в своё время даже в голову бы не пришло. А эта… Он тыкал пальцем в ноут, а я сидел на диване рядом с ним и думал: боже мой! — …эта оригинальная, мы так непременно попробуем. Хотя ты, наверное, не сможешь ногу задрать так, как тут нарисовано. А я смогу! Ну ничего, мы просто поменяемся и всё… — Ак, — сказал наконец я, когда кровь немного отлила от лица и я смог спокойно говорить, — ты как студент из того старого анекдота. — Из какого? — Ну… там профессор в университете читал лекцию по сексологии. Говорит: известно сто десять поз для полового акта. Студент с задних рядов: сто одиннадцать! Профессор продолжает: «Первая — мужчина сверху». Студент: сто двенадцать! Ак расхохотался, а потом сказал: — Студенты бывают такими, точно. Я знаю. — Откуда? — Ларри, — он посмотрел на меня с весёлой укоризной, — я же в Кембридже провёл почти пятнадцать лет. Там самые разные были студенты. — Ночью? — Ты будешь смеяться, они подрабатывали охранниками на кафедре. Заодно готовились к учёбе, интернета ведь тогда не было, а тут все книги под рукой, без толпы и очереди. Логично? — Вполне. А что ты так улыбаешься? — Просто случай вспомнил. Представляешь, один студент, как там говорится — двоечник? — сидел ночью и готовился. У него были завтра эти… — Экзамены? — Да. И вот ему нужно было текст прочесть. На староегипетском классическом. Иероглифами. И перевести. — Ужас какой, — я от души посочувствовал бедному студенту. Самому мне иероглифами пока удавалось прочесть едва ли пару предложений. — И что студент? — Да ничего особенного. Сидит он, значит, учит, я тихонько подошёл, через плечо ему смотрю, а он в одном месте застрял, а потом говорит: чёрт бы, говорит, побрал всю эту египтологию, этот кусок мне никогда не перевести! — И тут ты… — Ага. Я ему из-за плеча перевожу на английский. Я тогда уже хорошо говорил, без акцента, он даже не обернулся. И спросил: а дальше можешь? А мне что, перевожу ему дальше, он только и успевает записывать! Так мы с ним весь текст перевели, и он вырубился в конце. Я его потряс перед рассветом: вставай, говорю, на экзамен опоздаешь! Он вскочил и унёсся. На следующую ночь опять пришёл, с приятелями, вместе готовиться, и рассказывает им: «Прикиньте, говорит, как я вчера перезанимался! Мне показалось, что наша мумия с кафедры ожила. Ну, фараон этот! И текст мне с древнеегипетского переводил. Я сегодня даже экзамен сдал неплохо». Приятели над ним давай смеяться, а тут я выхожу в бинтах и говорю: здравствуйте! Сперва они завизжали, потом застыли, а потом ничего… привыкли. Дальше уже вся кафедра знала, что у них по ночам мумия оживает. Профессора обращались за консультациями, представляешь? Заодно рассказали мне, кто такой фараон. Раньше ведь не было этого слова. Я кивнул: про слово я уже давно знал, а вот про кое-что ещё… Чёрт меня дёрнул за язык: — И ты, значит… замутил тогда с тем студентом? — С тем — нет. Он бестолковый был. С ним неинтересно. Я с другим замутил, раньше. Когда только приехал и язык изучал. Наверное, я сильно изменился в лице. А потом внезапно попросил: — Расскажи. — Там смешно было. Я учил язык и делал записи, письменные упражнения всякие, обычное дело. И однажды листок со своими упражнениями забыл в учебнике. На следующую ночь беру учебник, нахожу этот листок, а там чужой рукой приписано: «Откуда ты взялся, столько ошибок насажать?» Я честно дописал: «Из Древнего Египта». На следующую ночь новая приписка: «Здоров заливать! Напиши тогда что-нибудь иероглифами». Ну… я написал: ты неумный человек. — Неплохо, — усмехнулся я. — А что? Он потом дня два не писал ничего: видимо, переводил, — Ак хихикнул. — Потом ночью открываю учебник — есть! Обиделся он. Пишет: сам ты такой! Я бы тебе морду набил! А я ответил: хорошо, завтра в полночь у саркофага… ну вот чего ты смеёшься? — Я представляю, кто кому морду набил. Нет? — Нет, ну что ты. Но он пришёл! Меня увидел и говорит: что это за спектакль? Потом перепугался. Потом… потом мы просто разговаривали, неделю примерно. Он приходил, произношение мне поправлял, мы книги английские читали, я ему тоже в учёбе помогал, не без этого. А потом он пришёл однажды грустный такой, я спрашиваю — что случилось? А он посмотрел на меня и говорит, что с другом поссорился. А потом спросил: «Ак, а тебе мужчины нравятся? Я знаю, что в вашей культуре это было обычно в общем, а?» И я честно сказал: да, нравятся. А что? Ну, и мы… стали заниматься сексом. — Поцелуй жизни, — сказал я с нескрываемым сарказмом. — Мать Тереза! — Кто? — Потом расскажу. Значит, пожалел человека. Уважаю. — Ну… не то чтобы пожалел. Мне просто было… любопытно. Как и что теперь… в этих вопросах. — А сейчас тебе тоже любопытно? — Сейчас — нет. Сейчас всё по-другому, — сказал Акменра. И посмотрел на меня так… изучающе. — Ларри? Ты что, ревнуешь? Я выдохнул с облегчением и захохотал. — Мой дядюшка Питер говорил, что когда нет повода для ревности — ревновать глупо, а когда есть — поздно. Какой это год? Сороковой примерно? Тогда даже моего отца в проекте не было. Какой смысл ревновать вообще? У каждого из нас была своя жизнь, и я предполагаю, что за четыре тысячи лет твоего ночного оживания этот мальчик у тебя был не первый и даже не второй! Меня занесло, я ожидал бури негодования, но Ак вздохнул и просто ответил: — В общем да. Тут я окончательно осмелел: — Как опять же говорил мой дядюшка — не стремись стать у своего партнёра первым. Гораздо важнее стать у него последним. Но так как в данном случае это в принципе невозможно… — Почему невозможно? — Потому что я когда-то умру, а ты останешься жить дальше. — Это мы ещё посмотрим, — с мрачной уверенностью сказал Акменра. — Ну, хватит болтать. Давай, камасутру-то полистаем. А то у нас всего часа три времени осталось, а мы и не начинали!..