Не пиши после эпилога

С этого момента прошло несколько часов. Тодд лежит на боку, отвернувшись от двери, и пытается успокоиться. Нервная система пребывает в истерике, его до сих пор колотит мелкой дрожью, а мысли путаются в нарастающий чёрный комок. Ещё утром перед Бротцманом было своеобразное открытие в себе неравнодушия к другу, который, к слову, очень искренне испугался, когда нашёл того в отключке после приступа; днём утвердился в своих чувствах, а к вечеру вся идеальная картинка вмиг рухнула, так и не успев полностью выстроится даже в голове. Он даже не успел придумать подробностей, как бы могло выглядеть их будущее — будущее? — как бы было неловко признаваться и себе, и Дирку в своих-возможно-наклонностях, и как бы всё выглядело в динамике на ближайшее время. Всё это рассыпалось карточным домиком, толком не начавшись, уступив место горькой обиде и трепещущему в сердечном ритме страху. Хотелось закрыть дверь на несколько замков, а потом ещё стулом подпереть, чтоб наверняка. Тодд не может не признать — он реально боится. В который раз признаётся уже. И это раздражает, будто сеет семя неуверенности, беспомощности. А ещё укола по самолюбию. А ещё Дирк опять врал. И не то чтобы прямо сильно врал… как всегда не говорил, хотя Бротцману было важно знать, что происходит с заносчивым детективом — возможно, в конце концов, это и сподвигло его бросить всё в Риджли и свалить бродяжничать. Впрочем, Тодд признавал, что он эгоист, и что важность таких действий приравнивалась только лишь к доверию, которым он, мягко скажем, мог пренебрегать. Говорят, ночь — самое откровенное время суток? У Тодда голова кругом идёт в прямом смысле — и от лихо набирающих обороты событий, и от недосыпа, и от собственной беспомощности перед обезоруживающей простотой Джентли, и вывода, что нет, он действительно не хочет навредить Дирку как-либо, будь то физически или морально. Тодд прекрасно осознаёт, что сделает это, если снова убежит от проблем. Так или иначе, но кто-то из них всё равно пострадает. Дилемма, блять. Телефон под подушкой противно вякает смской: «Буря на пару дней. Прости, что напугал. Выйдешь?» Бротцман долго пялится в сообщение — так долго и бессмысленно, что аж глаза слезятся — после откидывается на кровати, подавляя нервную дрожь. Анализ поступков — не самая сильная его сторона, однако, как когда-то говорил Дирк: возьми уже жизнь в свои руки. А то она как песок сквозь пальцы — всё протекает мимо, а ладони лодочкой поставить — надо ж напрячься. В трудоёмких умозаключениях Тодд пришёл к выводу, что спустя уже столько времени и характерных намёков, он по-прежнему нихрена не понимает Дирка, начиная мотивацией, заканчивая непонятной привязанностью, потому что себя Бротцман как считал куском говна, так и продолжает считать. Просто теперь молча. А ещё он заметил, что на желании обнять друга фантазия не ограничилась. Стыдные картинки вгоняют в краску, и Тодд, будто в отместку, замахал руками, прогоняя. Тянется к телефону, смотрит в слепящий экран, перечитывает. Кидает на подушку. — Ты пришёл, — искренне радуется расстроенный Дирк, как будто по такой погоде гость мог куда-то испариться. Тодд молча опускается на стул напротив. У Тодда всё равно предательски дрожат коленки. — Кто там закопан? — тихо спрашивает он. Зачем-то. Джентли страдальчески ломает брови, мол, да не нужно тебе этого знать. — Это было не самое интересное дело, — в тон другу говорит детектив. — Можно подумать, что все мои расследования сильно уж интересные… И, как и всегда, оно оказалось… м-м-м… убивучим. — Дирк смотрит так устало, что у музыканта даже совесть неприятно колет под рёбрами. — Меня попросили всего-то посидеть с пожилой миссис Джулией, пока мистер Сандерс с внуком искали пропавшего плюшевого зайца… Оказалось, что заяц — инопланетный посол, который спутал настройки вот той превращательной штуковины, и я вроде как распутал дело, как появился Бай-Бак… — Кто появился? — переспрашивает Тодд. Не то чтобы он улавливал прямую взаимосвязь, однако наблюдать за потухающем солнцем Джентли было невыносимо. Нужно было срочно что-то делать. — Бай-Бак — он из касты шахтовиков, злой такой и, честно, неприятный тип, — признаётся Дирк, на минуту став собой, и в своей манере живо перечислил все его качества, но тут же опять стух, ведь история без счастливого финала. — В общем, благодаря ему, я стал почти полноценным вампиром, а семья Сандерсов… — он вдруг шмыгнул носом. — Ты же знаешь, что за мной шлейф из трупов тянется… — он печально улыбается. — Возможно, Вселенной захотелось снова надо мной пошутить. — У неё жестокие шутки. — У неё вообще, так-то, плохо с чувством юмора. Повисает гнетущая пауза. Завывание шквального ветра добавляет атмосферности, но совсем не располагает на душевные разговоры или какую-то романтику. Однако, характерно, что Бротцману полегчало. Животный страх исчез, оставив после себя еле уловимое послевкусье опустошённости, а тревога сменилась подавленным состоянием, будто это он винил себя во всех грехах человеческих. — Так это… не ты их? — внезапно севшим голосом спрашивает он. И тут же мысленно себе оплеуху отвешивает — Дирк давно не выглядел настолько оскорблённым. Уставшим. Беззащитным. Выброшенным куда-то на край мира совершенно одним, один на один с проблемами, решение которых Тодду не представлялось возможным в принципе. Какая разница, вампир он или нет, если он его друг, который нуждается в помощи? Который ради него, Тодда, готов куда угодно? Который — о, боги!.. До музыканта, как до жирафа, доходит простая истина: какая разница, кем ты являешься, ведь любят не за что-то. — Господи, Дирк… Бротцман который раз проклинает свою эмоциональность — ту, плохую её сторону, когда нервы впереди мозга; не без какого-то трепетного наслаждения наблюдает, как меняется лицо Джентли: испуг, удивление, надежда, шок, благодарность — всё ж написано как в открытой книге. Не рассчитав силы, они неловко покачнулись на одном стуле, рискуя загреметь на пол, но даже в этом случае объятия вряд ли расцепили бы. Это лучшее, что мог сделать Тодд, чтобы ничего не испортить. Это всё, что он мог сделать в принципе. — Ты ведь меня не укусишь? — опасливо уточняет тот, когда чужое дыхание упирается ему между плечом и шеей. — Хочется, — облизывается Дирк, но тут же спохватывается. — Но я, кажется, люблю тебя, поэтому не посмею. Вот так вот непосредственно. Тодд поражался тому, как невинно и просто мог говорить Джентли о таких, казалось бы, сложных вещах. Будто не было это странно, тайно или ещё как-нибудь. Будто всё в порядке вещей, как лошадь в ванной. Будто бы весь тот комок постыдных, по мнению Тодда, мыслей оказался чем-то вполне естественным, и, впрочем, так оно и было, просто у Бротцмана проблемы не только с анализом поступков, но и честностью с собой. — Любишь… в смысле? Почему-то он не может отойти. Даже отпустить друга не может. Стоит, согнувшись, крепко обжимая Дирка за шею, одновременно побаиваясь его. От всей ситуации пробивает на нервный смешок. — Ну… люблю, — отвечает тот, будто это должно всё объяснять, отчего Тодд снова чувствует себя умственно отсталым. — Как люди любят. Можно расценивать эту фразу как угодно. Он смотрит на всё ещё дрожащего мужчину — непривычно проникновенно, многозначительно — и… Ждёт. Просто замирает, вгоняя Тодда в краску от такой близости. Аж кончики ушей покраснели. Что-то ворча, тот медленно стекает на шаг назад. — Не делай так, — просит музыкант. Это для него такое поведение едва ли не провокационное, хотя для Дирка, скорее всего, просто любопытство. Да и вообще — Бротцману стыдно не из-за плотных обжиманий, а за собственные мысли, выбравшие немного… смущающее русло. Вот и вышло… — А кровь ты человеческую тоже пьёшь? — нелепо соскакивает с темы. — Человеческую ещё не пробовал, учитывая, что кровь вообще-то на дух не переношу. На душе как-то легче стало. Во-первых, Тодду действительно ничего не грозит — а он, идиот, сомневался; во-вторых, Дирк действительно специально и мухи не обидит, хотя к мухам у него не самое радужное отношение. От стремительных перемен с этими качелями человеческой сущности хотелось то ли как обычно сбежать, то ли выйти в ураган, то ли банально отдохнуть. Тодд не знает. Поэтому, когда Дирк благодарно улыбается, его не столько пугают, сколько волнуют заметные длинные клыки. — А чем питаешься? — Кровью. Со скотобойни. — А голова свиньи зачем? — Суп, Тодд. На суп. Ты кровью питаться не сможешь, и, кстати, не советую даже пробовать — пицца лучше. Ну, или суп. Смотря как посмотреть. Последний раз передёрнув плечами, тревога отпускает совсем, уползает, как тени, по углам, под кровать, туда, где всю жизнь обитала. Они сидят на кухне почти до утра, пока Тодд не засыпает с мыслью, что хочет что-нибудь сыграть на гитаре. Сквозь сон он слышит, как его переносят в спальню, возможно, ему даже снятся эти острые зубы, а обнаружив себя в кровати, а на улице — всё также шторм, он вздыхает, размышляя теперь над тем «люблю» и «как люди». Люди ведь умеют по-разному. И вроде бы всё снова стало на свои места — в пределах той повседневной ненормальности, когда за сутки на одной локации произошла внутренняя борьба с нечистью — Бротцман выглядывает на заросшие поля, на примятую траву в определённой последовательности, на странные круги на полях… — Ди-и-ирк!