Море на кусочки Разлетается, Скользкое, Как стайка ящериц, – Никак За хвост не ухватить. От белых когтей Царапины алее и печальней, чем кораллы. С трудом совладало с собой, Подравнялось, втянуло влагу. Мытые руки отдернуло От морских катр. Выплескивается, Накатывается, Распахивается, переполняясь! Земной шар, словно цветок лотоса, закрывается… раскрывается… — Чон Чжиён (перевод М. Солдатовой)
Каждый раз на закате русалка ходила к берегу, чтобы вымолить у морского мужа еще один день на суше. Морской муж поднимался из воды и долго смотрел на русалку, а потом говорил ей: «Ступай». И она возвращалась к рыбаку, а морской муж смотрел ей вслед, и за грудиной его болело то, что люди называли «любовью». У него много имен — но сам он никогда не называет себя по имени. Своей единственной кровной дочери он позволяет обращаться к себе «Мананнан», а остальные дети зовут его «Владыка». У него нет страстей и желаний. Побуждения, что движут людьми — ему неведомы. За грудиной — синяя морская вода, в глазах — заключенное в светлую радужку время. Он живет сейчас, жил тогда и будет жить вечно. Мананнан следует за плывущей неотступно, потому что знает — берега ей не достичь. В одну секунду, повинуясь странному порыву, он поднимает руку, чтобы волной подтолкнуть девушку к суше, чтобы не дать воде завладеть ее телом. Но море — его часть, он сам, с осуждением качает головой. Девушка идет ко дну, и ни в едином движении нет следа протеста. Вот она плывет, а потом прекращает плыть и позволяет воде принять ее, будто знает, что та не причинит ей вреда. Мананнан прислушивается к морю и к шепоту волн, и к шороху песчаного дна — они говорят с ним на языке ощущений и полунамеков — а потом приближается к девушке и целует в холодные губы. Мананнан нарекает утопленницу Ундиной и касается белой кожи девичьей руки своей рукою. Одно из прекраснейших его творений — будто совершенно покорная и смиренная, но с глазами, в которых бушуют грозы. Ундина. Он называет ее по имени еще раз, будто нарекает своею, будто хочет оставить метку, которая навсегда потушила бы ярость в ее глазах. Но Ундина вскидывает на Мананнана свой взгляд и просит ее отпустить. Говорит, что не принадлежала никому до самой своей смерти и теперь не станет. Даже, если бы Мананнан пожелал вернуть девушку суше или отдать смерти, теперь слишком поздно: теперь она одна из сирен, одна из его дочерей, и другой жизни у нее никогда не будет. Мананнан говорит это Ундине, ожидая увидеть на ее лице гнев. Но в ответ Ундина лишь кивает головой и отворачивается, чтобы уплыть вслед за новыми сестрами. Его названные дочери, его творения — в каждой из них часть вечности, что он вливает в их слабые тела коротким прикосновением губ. Отчего он отнимает у смерти одних, а других равнодушно передает в ее пустынные чертоги, Мананнан не знает, как не знает никто другой, и никогда, наверное, не узнает. Ожидание — сердцевина его сущности — мудрость вечного океана, подвижная и вездесущая, часть каждого из существующих и когда-либо существовавших. Мананнан ожидает всю свою жизнь и будет ожидать вечность. Ожидать следующей минуты, следующей бури, следующих одну за другой песчинок бесконечности. Но теперь — глядя на Ундину, — он впервые чувствует, что ему не хочется больше ожидать. Мананнан позволяет Ундине следовать вместе с ним за яхтами рыбаков, за стаями китов, вслед за уходящим к Западу солнцем. Она плывет рядом с ним — не как его дочь, не как сотворенная его волей, а как равная. Будто она, подобно ему — дитя самого Океана. Мананнан говорит редко, но Ундина и не нуждается в беседах — она просто здесь и сейчас, будто так было от начала начал, и ее присутствие дарует морскому богу давно позабытое, погребенное в глубинах седых времен чувство необходимости. Мананнан позволяет Ундине то, чего не позволяет больше никому — поселиться в его мыслях, разрастись под кожей, стать тоской и грустью в том месте, названия которому он не знает. Ундина следует за ним, будто тень, и ее молчаливая близость становится такой же привычной, как ощущение бега подводных течений. И когда она приходит к нему, чтобы сказать: «Я должна отомстить», Мананнан впервые так долго молчит, прежде чем позволить ей свершить то, чего она так желает, то, что он не в силах у нее отнять. Мананнан напоминает ей, какая расплата последует за убийством, но Ундина глядит на него упрямо, и в глазах вся та же непокорность, та же буря — в ней Мананнан видит ее собственную погибель. Но Мананнан не может лишить ее древнего права мести, и море напоминает ему об этом, гремит в ушах, толчками выбивает из губ это тихое и обреченное «Иди», хотя руки его тянутся к Ундине в безмолвной попытке удержать. Он отпускает ее, зная, что она никогда не позволит кому-то завладеть ее душой и сердцем, и то, что, когда она выполнит задуманное — никогда уже не будет прежней. Ундина касается его руки — и он чувствует, чувствует, чувствует... Но она уходит прежде, чем он, оглушенный, успевает облечь неизведанное ранее в ревущее в его глотке «Не уходи». Мананнан наблюдает, как рыбак поднимает Ундину в сетях на борт своей яхты, и в глубине его холодного текущего существа беснуются штормовые волны.***
Мананнан выходит на берег лишь потому, что она зовет. Ундина спускается с зеленого холма, где ночь стирает четкие очертания, и кожа ее пахнет страхом, а в волосах — тепло человеческого жилья. Она подходит ближе и встает напротив морского мужа, глядя ему в глаза, где он читает свою собственную тоску. Ундина одета в легкое шифоновое платье, что, увлекаемое ветром, льнет к ее белому худому телу, и Мананнан не может не признать, что она красивейшая из рода человеческого, что ему когда-либо приходилось видеть. На руках ее — тонкие плетенные нити, а босые ступни покрыты влажным холодным песком. — Я пришел, — говорит ей Мананнан, потому что не может больше молчать. Потому что боится, что скажет совсем другое. — Спасибо, — произносит в ответ Ундина, не сводя с него своих волнующих глаз, и делает один короткий шаг ему на встречу. Если бы Мананнан был ей владыкой, он бы забрал Ундину с собой, вернул бы ее домой... Но он принял ее равной, а его дом никогда не станет домом для Ундины. Волны лижут его ступни влажными шершавыми языками будто псы — ноги уставшего больного хозяина. — Я пришла, чтобы обменять свою месть на жизнь, — произносит Ундина. Ее кожа под лунным светом — серебро, что льется из божественной кузницы, глаза — свет далеких маяков и звезд больших созвездий, что не позволяют заплутать. Которые ведут заблудших в родные края. Больше прочего Мананнан желает пойти вслед за ее глазами, убаюкивающими речами, вслед за соленным запахом ее влажных волос. И когда она просит — разве может он ей отказать? — Ты хочешь жить, Ундина? Я дарую тебе жизнь, хоть и никогда прежде не делал никому такого подарка, — говорит он, а глаза его пьют тепло ее кожи. Ундина замирает, будто запнувшись, и слова застывают на ее разомкнутых губах. Она глядит с недоверием, со страхом... и с робкой надеждой на чудо. — Ты можешь вернуть мне жизнь? — выговаривает она едва слышно, и слова ее выходят непослушными и вязкими, будто ей хочется сказать совсем другое. — Я верну тебе жизнь, Ундина, — говорит Мананнан. И касается своими бледно-голубыми пальцами ее щеки. Ундина не отступает, и все еще не сводит с него глаз, будто ищет в них обман. — Почему? — спрашивает она, позволяя Мананнану ласкать ее кожу холодными пальцами. — Я верну тебе жизнь, Ундина, — повторяет Мананнан твердо, отнимая руку от ее лица. Он поворачивает голову назад, туда, где шумит море, зовущее его скорее возвратиться домой. Ундина улыбается, прикрывая глаза, и Мананнан смотрит на ее тихое умиротворенное лицо, желая навеки запечатлеть этот образ в своей памяти. — Но я прошу жизни не для себя. Слова летят с губ Ундины ночными мотыльками — тонкие белые крылышки — они касаются груди Мананнана, сгорая от прикосновения с его ледяной обнаженной кожей. — Моя вечность и моя месть в обмен на жизнь для одной маленькой девочки. Ее зовут Энни, — говорит Ундина, заключая в свои ладони лицо Мананнана. Она касается губами его гладкого лба, и вдыхает свежий запах пенно-белых волос. — Тогда ты вернешься туда, откуда даже я не смогу тебя достать, — говорит Мананнан, ощущая на коже своих щек влагу. — Всего лишь закончу свой путь, — шепчет Ундина в ответ, прежде чем взглянуть на него в последний раз, и исчезнуть навсегда, растворившись в далекой темной зелени холма.