Бафомет хранит секрет

Сустав вот-вот выйдет из пазика, неприятно хрустнет, и я снова буду орать от боли – так зверски эти твари заламывали руки за спиной. Уже успела получить по рёбрам и в челюсть в рамках успокоительный мероприятий, хотя не то, что бы была в состоянии сильно дрыгаться. – Успокойте этого, – главный кивнул в сторону Майорова, брезгливо и раздражённо. Тот уже успел расквасить пару орденских рож, и это невозможно радовало. Смотреть, как они отплёвываются кровью и корчатся на полу со сломанными носами. Его, обезумевшего от злости, всё никак не могли повязать, и это стало для них проблемой. Кто-то из отряда, кто стоял левее от стены, молча вздёрнул сестру за волосы, приставив к горлу нож из чёрной холодной стали. И Майоров застыл. С такими глазами, которыми убивают. Ужас сковывал уже поверх и так железной экзорцистской хватки – от того, как они всё делают, молча, жестоко, без показухи. Холод, расчёт и до тошноты обыденная, до миллиметра выверенная бесчеловечность, о которой вообще не думаешь, пока тебе вот так до хруста не выворачивают суставы. Юру наконец скрутили, сзади подошёл бугай, выше его почти на целую голову. У экзорциста из разбитого затылка сочилась кровь, незаметно пропитывая воротник. Стоять и смотреть, чувствовать, как бессилие продирает под кожей ранки. Боже, я уже не понимала, от чего так горит в груди, от ненависти или от того, что я по частям разваливаюсь. Как иронично, что со своим воспламеняющим камни взглядом Майоров оказался как раз напротив Алекса, выглядевшего, как его полная противоположность: кожа бледная до зелёного, замедленные движения. Его почти полностью обнимал полумрак, и мёртвый свет бледной электрической лампочки едва доставал до него. – Какого хуя? – выплюнул Майоров, пережив первую секунду осознания. Саша услышал вопрос. Его все услышали, потому что как только экзорциста наконец скрутили, на нас упала гулкая голая тишина, травмирующая виски. У него и мышца на лице не дёрнулась. Оно и так ничего не выражало, кроме молчаливого всеобъемлющего нежелания быть здесь. – Какого хуя, козлина?! К тому моменту, как прозвучал второй вопрос, Алекс уже повернулся спиной. – Ответь ему, – спокойно и требовательно попросила Осколкова, и за неё стало вдруг очень больно. – Такого, что это моя работа, – остановился и сквозь крепко сжатую челюсть сплошным комком досады и злости. – Тебе легко спрашивать, когда на тебя вешают из обязанностей только бить бесовы рожи. Тебе не надо выбирать, что хорошо, а что не очень! Расскажи мне, как ты обижен до глубины души, как разочарован, а то я не знаю! Он ушёл и плечи орденского отряда снова плотно сомкнулись, закрывая обзор. Как-то горько сразу стало на языке. Привкус такой, как будто случайно сожрал просроченный йогурт с плесенью и уже не выплюнуть. Как они цинично и ловко нас отравили. Какой обидный и скверный яд. – В камеры, до суда, – коротко скомандовал главный. – Одержимую до прибытия Лурье не трогать. Она нужна, чтобы закрыла портал. Ноги были ватные, на них не стоялось особо, поэтому до пункта назначения эти тащили меня практически волоком. Успела основательно собрать все булыжники и многовековую пыль, им в ближайшую неделю услуги уборщицы не понадобятся. Хотелось кричать, но горло так сжимало от отчаяния, что даже вобрать в грудь немного воздуха было проблематично. Калейдоскоп из каменного пола, ступеней и стен сменился вдруг на что-то новое. Дверь. Тяжёлая и толстая, несколько сантиметров в ширину, с ржавым по краям металлическим набоем и массивными петлями толщиной с руку. Ей можно кого-нибудь убить, если резко распахнуть. И как мне страшно хочется сейчас кого-нибудь убить. Изображение перед глазами вдруг подскочило и смазалось, пошло рябью. И прежде, чем меня взашей втолкнули в камеру за этой дверью, я поняла, что прощаюсь с сознанием. *** – Почему ты почти не отвечаешь мне? Тьма казалось абсолютно привычной, хотя и не без недостатков. Здесь, в абсолютной пустоте, не на что было опереться, а меня всё ещё мутило после обморока. Голос звучал, как у обиженной пятилетки. – Я не всегда слышу тебя, – герцог отозвался будто откуда-то издалека, хотя, казалось, рядом был. – Но сейчас лучше. – У нас сейчас какой-то безвыходный попадос. – Я заперт в человеческом теле, как в тюрьме. И сейчас мы с тобой в ситуациях равной степени безвыходности. Ты же знаешь, что если я хоть что-нибудь сделаю… – Да, знаю. Жаль. Может быть, ему и хватило бы каких-то последних жизненных сил, чтобы разнести здесь всё, вернуться в Ад. Не знаю. Он не говорил. Просто звучал так, будто его заботит не своя жизнь, а что-то… большее? Тьме вспороли брюхо ярким оранжевым, и я даже сначала поморщилась, потому что больно ударило по глазам с непривычки. Потом постепенно ясно стало, что свет идёт из узкого решётчатого окошка в той самой двери, которую я запомнила. Так высоко, почти у самого потолка. Под щекой было что-то тёплое, и я медленно осознала, что лежу на майоровских коленях. Он гладил мою щёку осторожными рассеянными движениями, от которых щемило сердце. – Сколько времени прошло? – пришлось облизать сухие губы, чтобы нормально разговаривать. – Несколько часов, наверное. – Где остальные? – Здесь, поблизости. В соседних камерах. Как ты? Ну, если не считать жжения в груди и озноба, то… – Нормас. Бодрячком. А их уже реально можно не считать, потому что за последнюю неделю такое состояние действительно стало для меня вариантом нормы. Я с трудом села, обеими руками придерживая голову, чтобы картинка не расслаивалась опять. Краем глаза заметила у Майрова сбитые костяшки. Не так, как будто он разукрасил парочку местных дружинников, а едва ли не в кровавую кашу. Поймала за руку и поднесла к глазам: зрение не обмануло, всё довольно страшно выглядело. – Пытался высадить дверь, – Юра неловко отнял руку и тоскливо вздохнул. – Эти ублюдки с другой стороны печать наложили, так что… дохлый номер. Ты так долго в себя не приходила, лежала такая бледная, чуть дыша, я испугался, – он говорил это отвернувшись, себе под нос. – Ты так больше не делай. – Вчера чуть сам ласты не склеил, не рассказывай мне, – я пихнула его кулаком под рёбра с грустным смешком. Боже, вчера – это как две вечности назад. Вчера был хлёсткий весенний ветер и десять внутренних смертей за один вечер, а после – такая большая жизнь. Вчера мы пережили странных гостей и прощание с холодильником, павшим смертью храбрых. А сегодня весь мир сузился до сырой и тёмной камеры, каменной от пола до потолка. Здесь даже сидеть было больно, даже дышать. Жадное сознание вслушивалось въедалось во всё, что жило за этой дверью, пытаясь восстановить связь с внешним миром. Это звук шагов или стук моего собственного сердца? Вой сквозняков или чей-то плач? Замирать и думать о будущем страшно. О будущем, и о настоящем, которое может в любую секунду оборваться. Страшно. Но факт в том, что это чёртов каменный склеп, замурованный наглухо, и здесь невозможно делать ничто другое. – Мне было бы в сто раз легче сейчас, если бы вы сидели в безопасности, а не запертыми в каменном мешке где-то под землёй, – перед глазами мелькают разбитые костяшки, стальной набой. – Это так смешно было – надеяться хоть на что-то. И… в этом моя вина? В этом моя вина. Юра потянулся ко мне, чтобы погладить, и я прижалась скулой к его руке. Некуда деваться от этого оглушающего бессилия, рыдания сжимают глотку стальной рукой, и я до последнего надеюсь, что может быть, он не увидит, как изменилось моё лицо, не услышит, как сбилось дыхание, но мои слёзы стекают ему в ладонь, и от этого деваться некуда. – И всё же приятно думать, что прежде, чем оказаться здесь, мы знатно потрепали им нервы. И может, быть даже кое-что сломали. И кое-что отбили, – мечтательно протянул Майоров. По правде говоря, он звучал, как пацан, чертовски довольный своей мелкой пакостью. И от этого невольно стало весело. Да уж, и правда, нервов мы им поистрепали порядочно, и теперь, в мрачных застенках экзорцистского ордена, ничто не заставит меня сказать, что это того не стоило. – Ладно, нечего разводить тут слякоть. И так сыро, – Я глубоко вздохнула, утёрла сопли. – Есть предложение посерьёзней. Он как-то сразу уловил мою мысль. Возможно, потому что моя ладонь уже потянулась не туда, куда следует. – Да ладно. Ты же не?.. Одержимая, я в курсе, что ты поехавшая, но не настолько. – Давай, скажи мне, что это очень неподходящее время и место, – я передёрнула плечами и вопрос сорвался с губ мрачным смешком. – Ты, должно быть, уверен, что у нас будет ещё? Согласна, что это какой-то жест отчаяния, он нахрен неправильный, весь, насквозь. Но когда тебя припирают к стенке и совсем не дают воздуха, очень хочется делать неправильные вещи. И ты совсем не можешь этому противостоять. Майоров смотрит на меня широко распахнутыми глазами, пытаясь поверить в то, что я не шучу, и как-то переварить. Потом его лицо меняется. Будь здесь Марина, она бы расхохоталась тому, как мы целуемся, словно девятиклассники. Как будто резко разучились делать это правильно, зато научились всему миру назло. Прерывисто, смазано, перемежая с проклятиями и смешками, останавливаясь, чтобы потереться о щёку носом. И совершенная правда, у меня с самого девятого класса не было так. В голове медленно нарастает шум, и я шмыгаю носом, – только бы не кровь снова, – веду двумя пальцами по майоровскому виску и резко вздыхаю от того, что меня вдруг притиснули ближе. Эти ощущения чуть выше солнечного сплетения похожи на искорки от бенгальского огня. Только это бенгальский, нахрен, пожар. Шум в голове резко прекращается, будто по щелчку. И я чувствую холодные пальцы сквозь одежду. И это точно не Юра, он горячий, как раскалённая кочерга. На контрасте это ощущается, как какая-то пропасть, ад, отдаёт сумасшествием. Его привкус отчётливо вьётся на кончике языка. – Баф? – мысленно выдыхаю единственный вариант. – Герцог? На шею ложится поцелуй – подтверждением. Коленки подкашивает. Ну слава сатане, я уж думала, у меня глюки. Можно радоваться, что нет? Ладонь Майорова проникает под майку, скользит по рёбрам, и наверное, он чувствует, как я дышу, как грудная клетка дрожит. – И давно ты так можешь? – приходиться закусить губу, не чтобы сдержаться, но чтобы оставаться в здравом сознании. Я пытаюсь нащупать в темноте что-то, что не закрыто одеждой, что можно целовать. Глажу разбитый затылок. Холод спускается по плечам и останавливается на груди. Он сначала просто гладит, потом начинает целовать соски. И каждое такое движение убийственно. Он знает точно, что делать, знает, как. И это очень мешает, по правде говоря. У меня дрожат пальцы, и движения становятся неверными. – И какого черта происходит? – это уже второй вопрос, мысленно адресованный ему. Третий? Вслух я ничего не говорю. Приподнимаюсь, локтями о стену, чтоб не сползать. Юра шепчет что-то неразборчиво, а я слишком громко дышу, чтобы услышать. Нахожу его губы, целую жадно, припадаю к ним, как в последний раз. Я страшно не хочу его отпускать. Меня подводят все органы чувств, меня трясёт, но останавливаться я тоже не хочу. – Если уж ты все за нас двоих решила, и мне не избежать… – наконец бархатно мурлычет герцог в ответ. – Почему я не могу принять участие в процессе? – Слышишь, это уже слишком. – Если будешь так мяться, у него никогда нормально не встанет. – Серьёзно?! Мы это обсуждать планируем?! – Берёшь и целуешь сначала запястье. Да, на внутренней стороне. Всё плавится, становится ещё более ненормальным и невесомым. И… скажите мне кто-нибудь, напомните… почему-я-его-слушаю? – Хорошо. А теперь под воротом майки, там, где шея. Да. – Ёбнутый демон-извращенец. – Что? – Майоров выдыхает это так пиздецки, предательски сексуально, что у меня отрывает башню. То, что от неё оставалось. Впрочем, кажется, я кое-что лишнее сказала вслух. – Не важно. Беру его лицо в свои руки и несколько секунд лихорадочно вглядываюсь. Воздух вырывается из лёгких хрипло, с присвистом. Ничего здорового и нормального нет в нас, в воздухе и во всей этой ситуации. Майоров приподнимает бёдра и входит одним движением, меня выгибает ему навстречу. Сжимаю в кулак ткань его футболки, уткнувшись лбом в плечо, и с губ срывается какое-то проклятие пополам с «люблю». Холод наконец исчезает, выжигается с лопаток, оставляя место только для моих внутренних пожаров и безумств. И в голове не укладывается, как в этом страшном месте можно настолько сильно кого-то любить, настолько беспамятно отрываться от всего остального мира. Мы пытались отдышаться, на полу, в обнимку, ероша волосы и ртом хватая прогорклый и спёртый воздух. И в этот момент будто маленькое землетрясение стукнуло по затылку, я даже невольно вперёд подалась. – Это снова у меня в голове или… Юрец напрягся, но отчётливый и гулкий грохот прервал мои слова, не позволив закончить, и с потолка на нас посыпалась извёстка, говоря, что нет, нихрена. Дверь будто смяло, словно жалкий листок бумаги, и она под напором снаружи отлетела в противоположную стенку, чудом не угробив попутно юного экзорциста. По глазам больно ударил свет из коридора. Он хоть и был тусклым, но после нескольких часов, проведённых в почти абсолютной тьме даже пара дешёвых лампочек, казалась прожекторами, выжигающими к хренам. Через несколько секунд, когда зрение хотя бы примерно адаптировалось, стало видно, что в дверном проёме стоит Сеня. Он сложил руки на груди и недовольно проговорил: – Давайте, выметайтесь отсюда, что глаза лупите?