«Пожалуйста... мне нужно больше».
Это болезненное удовольствие. Образы расплываются в красных очертаниях. Под ногами уже горсть истраченных пуль. Чонгук сильней сжимает пистолет и снова стреляет, вновь и вновь. Целится и попадает в цель — тело всё помнит. Смакует крики ужаса, наслаждается попытками сбежать, но отсюда не выйдет ни одна душа. Медлит, целится в конечности истекающих кровью жертв, продлевая им муки, чтобы ад показался им освобождением. Останавливается лишь тогда, когда остаётся единственный выживший. Несчастный в страхе пятится назад, поскальзывается на луже крови своих приятелей, но Чонгук быстро настигает жертву, оставшуюся безоружной. На крики и мольбы о пощаде не реагирует. Поднимает его за шкирку и фиксирует на мясницком столе, где разделывают свиней. Крепко обвязывает цепями и смотрит: мужчина бьётся в ужасе от этого взгляда — это взгляд изголодавшегося зверя, жаждущего кусок мяса, пускающий слюни на пол. Нескрываемый голод и жажда крови. — Ты ведь будешь говорить? Если будешь молчать — умрёшь медленно, смакуя каждую секунду. Я отрежу от тебя кусочек за кусочком... — мужчина неистово вопит и от страха блюёт. Цепи звенят от его дрожащего от ужаса тела. — Если расскажешь всё, я тебя быстро убью, обещаю, — говорит медленно и с расстановкой, проводит мясницким тесаком по лицу, едва касаясь. Затем ведёт носом по шее, чувствуя бешеный пульс под кожей. — Как... — судорожно выдыхает, прикрывает глаза. — Как вкусно ты пахнешь... Ты знаешь, как пахнет страх? Очень... сладко, — клацает зубами прямо перед лицом своей жертвы, оттого цепи звучат громче. Мужчина зажмуривает глаза, лишь бы не видеть монстра перед собой. Это не человек — кровавый монстр, питающийся страхом. — Я скажу! Я всё скажу! — панически выдаёт запуганный до смерти, рвотный ком рвётся наружу при виде лица своего убийцы перед собой. — Внимательно тебя слушаю. Но... не смей схитрить. Терять тебе уже нечего. Кто стоит за вами? — улыбается, что совершенно не клеится с его испачканным кровью лицом. — Это... я не знаю, мы не видели их и вели дела только через исполнительных лиц... — огромное лезвие резко вонзилось в стол, в сантиметре от его лица, отчего он вскрикнул и подрагивающим голосом продолжил: — Н-но с-сказали, что они из «Ариэль»! Чонгук нахмурил брови и нервно дёрнул головой в сторону, приближаясь к нему вплотную. — Ты что, пиздишь мне? — опасно сужает глаза и цедит каждое слово. – «Ариэль» — всего лишь городская байка. — Я говорю правду! Всё так и было, мы всего лишь делали, что они нам говорили! — Чонгук раздражённо вздохнул и отпрянул, расслабленно вышагивая рядом и беря тесак в руки. — Значит, ты выбрал медленную смерть. Прости, но от тебя больше никакой пользы. Намджун сидит на капоте, вслушиваясь в чистую тишину местности. У огромного склада не слышно ни шороха, предрассветное небо мягкое, пахнет приближающимся дождём, оттого в воздухе висит влага, но даже отсюда он улавливает еле заметные резкие нотки в воздухе. Ему хорошо знаком этот металлический запах. Из темноты проёма выходит нечто, только блики его глаз мелькают в полумраке. Его личный демон. Чонгук устало ковыляет к нему, перемазанный в крови с головы до пят. Зрелище ужасное, но Намджуну плевать. Это может сделать только Чонгук. И плевал он на его попытки построить обычную среднестатистическую жизнь. Он не даст ему спокойно жить, забыть себя, потому что от такого не отмыться — кровавые следы тянуться за ним на тысячи миль, от него смердит смертью. Сколько бы он не пытался бежать — от себя не сбежит никогда. Место Чонгука только здесь, рядом с ним, в кровавом аду. Чонгук криво ухмыляется, на ватных ногах подходит к нему и преданно утыкается Намджуну в грудь, пачкая идеальный серый костюм. Тяжело дышит, в голове настоящая пустота, и это радует — только звенящая тишина. Глубоко внутри недр своего сознания Чонгук понимает, что настанет момент, когда он не сможет остановиться, что бездна внутри него поглотит в свою чёрную пасть. И ему страшно. Намджун снова подло подставляет свою грудь и заботливо поглаживает по грязным волосам, как верную псину. И Чонгук готов идти дальше, умножать горы трупов за своей спиной. Потому что ему так уютно: в этой крепкой тёплой груди и руками в волосах.Это его дом.
— Ты выяснил кто? — спрашивает сухим и рабочим тоном. Немного обидно, если честно. — Нет. Только сказки про «Ариэль». Он так и не сдал тех, кто стоит за ними, — Чонгук поудобней укладывает свою голову, считая размеренные удары сердца, которое никогда ему не принадлежало. Ему совсем немного хочется вырвать это сердце из клетки рёбер. — «Ариэль»? Что за чушь. Это всего лишь миф. Я уверен, нападение на нас устроил бескрылый маленький мудак, топчущий каждый раз мой газон. Если они и работали на него, оправдано, почему он его не выдал. — Отвези меня домой. В машине Намджун долго думает о сказанном. «Ариэль» был лишь мифом, как он и сказал, — это название довольно давно вертится в узких кругах, но существование этой организации крайне сомнительно и туманно. Были лишь слухи о них, покрытые тайной, никто не знал их имён, лиц. В их существование было сложно поверить. Вполне возможно, что они относятся к подпольному объедению нескольких фракций.***
Под одеялом тепло, и пахнет кондиционером для белья. Джин смотрит на силуэт отца в слабом свете ночника, улавливая каждое движение губ и слушая сказку на ночь — не хотелось пропустить и словечка. Папа опять выглядит уставшим и грустным, перебирает в тонких пальцах одеяло и тихо рассказывает свою сказку. Ребёнок даже не понимал её смысла, но пытался уловить суть. — Она была особенной птицей. Так и подружились маленький воробушек и большая ворона. В тайне она мечтала о небе: летать высоко в горах, среди синего чистого неба. Воробушек был маленьким и не умел так летать, но очень хотел так же взлететь выше. Ворона была необычной — эта была красивее всех, у неё были самые чёрные перья, темнее них только глубокая ночь осенью. Чёрная ворона была очень несчастной, живя в клетке. Клетка была золотой и красивой, украшенная драгоценными камнями, но она всё равно хотела свободу. Маленький воробушек хотел помочь исполнить её мечту, не смотря на то, что был слабым и самым обычным среди своих сородичей. Ему это оказалось не по силам, — Тэхён внезапно надолго замолчал, о чём-то задумавшись. Джин положил руку ему на плечо и слегка дёрнул за тонкую ткань пижамной рубашки. — А что случилось потом, пап? Воробушек полетал с вороной? — Конечно... конечно. Уже поздно, засыпай, завтра рано вставать, мы опять задержались. Джин недовольно сжал губы, ему хотелось дослушать историю. Он знал, что никогда её больше не услышит — завтра будет новая сказка. Сон совершенно не шёл. Отец встал с кровати и выключил ночник, немного постояв у двери. — Спокойной ночи, сынок, — Джин ничего не сказал в ответ и закрыл глаза, поворачиваясь к стенке. Он не мог видеть в темноте проблески глаз отца и застывшие слёзы. Джин лежал в своей кровати, переключая светильник снова и снова — это продолжалось до того, как небо просветлело. Он не смог сомкнуть глаз. Стоило ему их закрыть, как перед глазами всплывали кровавые пятна и дыры от пуль. Сердце снова забилось быстрей нужного и рвотные позывы вновь вернулись. — Не думай об этом... — убеждает себя снова и снова, сжимая край одеяла до рвущихся нитей. Ему было страшно, даже от этой нагретой постели. Он не мог унять беспокойство всю ночь, всё дожидаясь его. В голове стоит голос, приговаривший на казнь живых людей. Об этой его стороне Джин познакомился лишь в тот день, теперь ему кажется, что все люди вокруг него ненастоящие, что он не знает совершенно никого. Джин чувствует себя одиноким во всём мире. Потому что стоит Намджуну отказаться от него — Джин окажется в самом деле один. Ему будет некому помочь, его никто не защитит, однажды окажется так, что пуля направится в его сторону. Крупно вздрагивает от картины собственного лица с пулей во лбу, подкинутой коварным воображением. Джина таким способом уткнули прямо в лоток, как слепого котёнка. Он ничего не знает о жизни и совершенно не знает, что ему делать теперь. Дверь тихо открывается, и он слышит шорох шагов. Сглатывает большой ком и боится посмотреть в сторону двери. Начинает молиться, чтобы это оказался не тот человек, из-за которого он не смог сомкнуть глаз. Матрас гнётся под весом, воздух вокруг наполняется чужим дыханием. Джин боится и пошевелиться, стараясь не дышать так громко, но чуть не вскрикивает, когда к нему прижимаются со спины. Он прекрасно помнит этот запах, этот парфюм. Намджун облегчённо выдыхает и тычется носом ему в шею — волна мурашек по телу. — Джин, — приглушённо зовёт его, пуская стаю дрожи. Джин весь замирает, не дышит. — Ты не спишь, — обнимает кольцом рук и прижимает к себе плотней напряжённого тело. — Прости. И этого простого слова хватает, чтобы Джин задохнулся. Намджун никогда перед ним не извинялся, это всегда делал он, даже если был невиновен. Слышать от него впервые «прости» было до странного неправильно, сердце отбивает ритм сильней и стремится наружу. «Прости» Намджуна уверенное и взрослое, не такое пристыженное и скромное, как его. «Прости», сказанное этим голосом, в его привычной тональности, —такое близкое ему, всего лишь слово, но для него оно значит больше, чем все слова в мире на разных языках. «Прости» Намджуна такое редкое и ценное. — Смотри на меня, — привычный его приказной тон, но сегодня он звучит более мягче и тише, будто извиняясь. Младший не двигается с места. Намджун приподнимается и резко разворачивает его к себе, смотрит сверху вниз, так и застывает, замечая слёзы, текущие из раскрасневшихся глаз. Не может произнести так много, сколько хотел. Эти слёзы пугают и оставляют безоружным. — Я боюсь тебя... — тихий шёпот дрожащими губами. Голос звучит как сухой шелест листьев: бесцветный и хриплый. — Я боюсь, что когда-нибудь окажусь на их месте... ты говорил, что не прощаешь ошибок. Я боюсь всех людей, потому что они могут оказаться не такими, какими я их представлял... Мне страшно от целого мира... Потому что я один. Папы нет, у меня больше нет никого... мне некуда пойти, кроме как к тебе. Почему ему всегда было сложно смотреть на слёзы этого мальчишки? Намджун и сам не понимает, только чувствует себя ужасно — чудовищем, грызущим нежное ребяческое сердце. Намджун никогда не хотел делать ему больно, но он по-другому не может. Умеет только разрушать, убивать, причинять страдания и боль. Так его растили с пелёнок, он был приговорён к такой жизни с утробы матери. Намджун из кровавого клана Ким, он его наследник, теперь уже глава клана. Причинять людям боль — его основное занятие. Сокджин теперь часть клана, его единственный сын, участь жить среди крови, жить в счастье, выстроенным на чужих костях и смертях — как проклятый рок. Ему не посчастливилось родиться именно от своих родителей — самой презираемой женщиной двух кланов и мужчиной, что снискал презрение за её украденное сердце. Жизнь выставила все карты ещё до рождения Джина, ему остаётся только принять судьбу — жить в страхе и ожидании клинка в спину. Но Намджун не позволит ему встретить безрадостную участь своих родителей, он поклялся себе, что обеспечит Джина всем, не только потому, что обещал это Тэхёну. Он впервые хочет сделать что-то для другого человека. И не позволит ему жить в страхе, тем более в страхе перед ним. — Я последний, кого ты должен бояться. Ты не один, Джин, у тебя есть я — единственный человек, который никогда не покинет тебя. Со мной ты в полной безопасности, я лучше себя убью, чем причиню тебе боль. Тебе не нужно бежать от меня... я твой дом, как и ты мой. Мы семья — помни это, — Намджун не сводит взгляда с его влажных глаз, говорит чётко и уверенный в своих словах, не давая повода усомниться в них. Протягивает руку и запускает пальцы в мягкие волосы, открывая красивое лицо. Джин красивый, когда плачет. Он уже плачет навзрыд, доверчиво тянет к нему руки, совсем наивный и слабый ребёнок, которого хочется уберечь от всего на свете, если надо — запереть в башне. — Плакса, — улыбается и щёлкает по мокрому, раскрасневшемуся носу, притягивая в долгие и крепкие объятия. — Прощаю... — тычется носом ему в грудь, вдыхая родной и любимый запах. Успокаивается, но не хочет выбираться из кольца сильных рук. Ему хочется остаться так навечно, пусть начнётся война, конец света, солнце погаснет — Джину плевать, ведь сейчас ему так хорошо и спокойно, чувство правильности именно в этих объятиях, в этом человеке. — Я люблю тебя. Намджун много раз это слышал от разных людей в разное время. От Джина также слышит это не в первый раз. Он никогда не придавал глубокого смысла словам любви, но слышать это от него всегда странно и невозможно привыкнуть. Смотря в его глаза, с тонущей в них надеждой, детским восторгом и едва заметной тоской, когда Джин такой ласковый, льнёт к нему, доверчиво прижимаясь и распахиваясь перед ним наизнанку. Опасно быть таким открытым, наивно отдавать в руки своё горячее, бьющееся сердце. Потому что Намджун не знает, что с ним делать, боится сжать слишком сильно, держит, как дорогой фарфор, боится разбить, но и не принимает. Намджун нежно поглаживает по голове и целует в лоб, укладывается рядом, не желая отпускать. Сокджин ложится ближе, и место поцелуя начинает гореть пламенем. Он словно висит где-то над пропастью — прими мои чувства или отпусти руку, чтобы я смог разбиться. При долгом взгляде на желанные губы, давится немного безнадёжностью. «Мы семья» — рябит в глазах неоновой вывеской. Кусает губы от желания поцеловать — момент идеальный. — Я люблю тебя, если даже ты меня не любишь, — с горчинкой в голосе предъявляет ему, смотрит отчаянно, хмурит брови.«Даже если ты убийца».
— Я люблю тебя, — слишком просто и обыденно, с уже закрытыми глазами, проваливаясь в сон. — Не любишь. Не так, как хочу, чтобы ты любил меня. — Давай спать, — предлагает компромисс Намджун, но оказывается придавлен к кровати наглым образом: Джин сидит на нём, смотрит сверху вниз, глаза злые и полны решительности. — Почему ты не воспринимаешь меня всерьёз? Я люблю тебя, разве ты не видишь? И это не пройдёт, уверен! Я хочу, чтобы ты любил меня, смотрел только на меня и хотел только меня! — последнее он выкрикивает, сжимая ворот рубашки, почти рвёт её, смотрит озлобленно и как-то отчаянно. Намджун моргает и теряется, впервые не знает, что ответить. И промаргивает тот момент, когда к нему наклоняются и целуют. Он чувствует его мягкие губы, робкие касания дрожащих губ. Поцелуй Джина неуверенный и совсем неумелый. Когда он отрывается и смотрит на Намджуна, то видит его улыбку, позже перешедшую в смех. Джин оскорбляется страшно, краснеет в цвет фуксии, но старший и не думает прекратить смеяться над ним. — Что смешного? — обидно, это его первый поцелуй, между прочим. Теперь он чувствует себя ужасно глупо. — Просто... — давится очередным приступом смеха, что Джин не может злиться теперь на него, впервые за долгое время видя, чтобы он так сильно смеялся. Запоминает этот момент и кладёт в дальнюю полку для особо паршивых дней. Прикасается кончиком пальца к ямочке на щеке. — Это была милая попытка, я даже не буду тебя ругать. Только не говори, что это твой первый? — говорит в шутку, но заметив пунцовые щёки и опущенный в смущении взгляд, осекается. «Чёрт». Джин вдруг робко поднимает глаза, пододвигается ближе и шепчет в губы: — Но ты ведь меня научишь, правда? — Намджуна выносит из галактики. В Джине удивительное сочетание не сочетаемого: девственно-чистая невинность, смущённый румянец и блядовитые тёмные глаза, сочащиеся желанием, влажные приоткрытые полные губы. Намджун никогда не славился стальным терпением. В этом парнишке странная сексуальность, она в нём совершенно ненавязчивая, получается неосознанно, как данность, в примеси с детской непосредственностью. Испорченный и прекрасный. Не дожидаясь ответа, впивается ему в губы, притягивая к себе за ворот. И Намджун срывает все свои тормоза, забывает о стенах, которые строил очень долго, или крыша окончательно улетает и он заработался до клиники. Намджун берёт инициативу на себя, срывает несдержанный выдох, затягивая в глубокий и влажный поцелуй. У Джина бешено бьётся сердце, дрожат руки, он много раз себе представлял их первый поцелуй, но реальность куда круче всех фантазий. Его просто трахают в рот, Намджун целуется до обиды и ревности слишком хорошо, что этого хватает, чтобы у него встал. Стонет в губы, позволяет делать всё, что он хочет, пытается неуклюже повторять за ним. И чувствует, что сейчас просто умрёт на месте от самой сладкой смерти. Намджун сводит с ума, лишает кислорода, голова кружится. Но Джина резко опускает с небес на землю. — Нам нужно остановиться, малыш, — с тяжёлым дыханием и распухшими губами. Сокджин давится своим стоном от того, насколько сейчас Намджун красивый с растрёпанными волосами, без костюма, с красными губами. Стояк больно упирается в штаны, хочет гораздо большего и знает, что Намджун его прекрасно чувствует. Джин хочет его до болезненных ощущений, ловит каждый вздох, следит за движением губ, теперь знающий их на вкус, очерчивает линию челюсти, изящной шеи, спускается на его грудь. Одно его присутствие заставляет дрожать, от него исходит властная сила и зрелая сексуальность. Джину хочется застонать только от мысли, как он будет смотреться под этим сильным телом. — Зачем... — выдыхают прямо в губы, тянутся за ещё одной порцией, ему мало. Но его мягко отталкивают, смотрят серьёзно, и он немного теряется. — Так нельзя, — но Джин не слышит, пропускает мимо ушей. Утыкается лбом ему в плечо, и Намджун может чувствовать дрожь в горячем теле и тяжёлое дыхание. — Мы играем в отца и сына, не забыл? — Джин загорается как спичка, зло смотрит на него, слыша ненавистные ему слова, и резко поднимается с кровати. Он сейчас настолько зол за испорченный момент, что хочется ударить. — Вот именно, что играем, — делая паузу после каждого слова, пытаясь дышать ровно. — Можешь послушать за дверью, — Джин скрывается в ванной, красноречиво оставляя дверь чуть приоткрытой. Оставшись один, Намджун вспоминает момент, когда впервые узнал про Джина. — Больная сучка, ты не можешь так с нами поступать! — Намджун резко разворачивает к себе девушку, больно прижимая её к стене, не рассчитывая своих сил. Она шипит от боли и недовольно смиряет взглядом: высокомерным и надменным. — Убери свои руки. Нехорошо использовать насилие на беременных женщинах, — ухмыляется по-змеиному, наслаждается растерянностью в глазах напротив. — Я прощу тебе то, что ты течёшь от моего мужчины, но руку на меня не смей поднимать — оставлю без неё. — Что значит беременна? — у Намджуна перед глазами начинало плыть. Ненавистный женский голос прорывался через его утолщённое сознание, голос словно царапает по всем больным местам. Она нагло, широко ухмыляется и заглядывает прямо в глаза. — Вам придётся убить Тэхёна, чтобы поставить меня на место, но вы это сделайте только через мой труп, — с отвращением выплёвывает каждое слово, брызжа ядом, рассекая ими Намджуна. — Хочешь быть крёстным отцом моему малышу? — бережно поглаживает свой ещё незаметный живот и наслаждается бесконечной горечью в глазах. — Джису, ты просто сумасшедшая сука. Ты хоть знаешь, во что ввязываешь Тэхёна? Из-за тебя начнётся межклановая война! Ты не понимаешь этого или тебе плевать и на свою семью? — Да срала я на все эти кланы! Я буду рада, если прирежут каждого члена моей семьи! — с силой отталкивает Намджуна и срывается прочь, оставляя в темноте коридора слушать удаляющееся постукивание каблуков. Внутри ворох смятых и истоптанных чувств. Почему именно она? Он знал её с самого детства, их представили друг другу ещё в пять лет, они были ровесниками. Даже в то время она уже была достойным представителем своей семьи: гордая осанка и высоко поднятый подбородок. В тот день Джису толкнула Намджуна в фонтан, потому что захотела его игрушку. Сейчас вспоминая об этом, он мог только усмехается. Она отбирала у него всё. Даже Тэхёна. Джису лишь сеет, где бы не была, страдания, оставляя после себя кровь. Он уже чувствует запах крови, которая прольётся по её вине. И глубоко ненавидит ещё не родившегося ребёнка. Джису поплатится за всё то, что отобрала у него, либо от его рук, либо... от рук своей семьи.