***
05:33, Сеул, аэропорт «Кимпхо».
На полосу приземлился частный самолёт, причудливо расписанный ярко-красным драконом, обвивающим его хвост. У трапа уже ожидает белоснежный Майбах Ландо. У машины стоит молодой мужчина в чёрной кожаной куртке и таких же брюках, хорошо сложенный, не перестающий улыбаться, видя человека сверху. Он поправляет широкие солнечные очки, откидывает изящной кистью угольно-чёрные волосы назад и прытко отталкивается от дверцы машины. С трапа спускается женщина в белой шляпе с большими полями, закрывающими почти всё лицо, оставляя на обзор лишь её ярко-красные губы. Её легкий, такой же белоснежный джампсьют колыхал на ветру, очерчивая на каждой ступеньке стройные ноги. Смотря на неё, невозможно было найти более подходящего слова, как грация. Каждое движение было плавным и утончённым, её идеальная осанка за неё говорила о статности. Она была похожа на нимфу в своем извечном спокойствии, будто ничто в мире не может потревожить стальную умиротворённость. Пожалуй, можно решить с первого взгляда, что это особа королевских кровей, минимум — имеющая родство с семьёй конгломератов. Ступив на корейскую землю после многих лет, она глубоко вдыхает воздух. Улавливает в нём стоячий запах душного города — влажного, что начинают болеть лёгкие. Но здесь дышится гораздно труднее, хотя воздух и лучше, чем в Китае. Всё же Китай — её родина, дом и личная лужайка, с которой она может делать всё что душе угодно. Женщина хрупкой комплекции управляет многомиллионной территорией — такое никто бы не смог представить. Она - безликий кукловод, играющий свои игры, порой её игрушкой становится целая республика, а её куклы — государственный совет. — Надо же, ты решил встретить меня лично? — Отодвигает поля шляпы, чтобы мягко взглянуть на мужчину. Он широко улыбается и разводит руки, чтобы в итоге сомкнуть их на талии женщины. Она улыбается и невесомо целует в щёку, чтобы не испачкать алым. А он думает, что от неё пахнет так же, как и прежде: жасмином и лаймом. Этот аромат напоминает родной дом, который пришлось покинуть для блага своей семьи. Запах щекочет ноздри, и стоит закрыть глаза, всплывают очертания их семейного поместья, их сада, нисколько не уступающего императорскому. В ушах стоит топот собственных маленьких ножек, перебегающих пруд через мостик, чтобы как можно быстрее добраться по каменной тропинке до дальней беседки, в которой сидела сестра, любуясь пейзажем роскошного и утончённого сада. — Обижайте, Госпожа. — Отстраняется, чтобы взглянуть ей в лицо, даже сняв очки. — Я не могу никому это поручить. Сестра, мы виделись в последний раз три года назад в Гонконге. — Мы наверстаем упущенное, обещаю. — Поглаживает по щеке брата и не может налюбоваться после долгой разлуки. Он совершенно не изменился, всё так же лучезарно ей улыбается, она до сих пор видит в нём неугомонного мальчишку, который не мог усидеть на месте, разбивая свои коленки при очередных проказах и драках с остальными детьми семьи. Уже сидя в белоснежном салоне машины, он наливает ей шампанское со складного столика салона, дав знак водителю, что можно ехать. — Я скажу тост. — Преподносит свой бокал к её и смотрит в родные глаза. Словно даже дышать становится легче, ведь она здесь, его драгоценная семья. Семья — важнее целого мира. Ради своего клана он готов на любые жертвы, собственные желания он уже давно положил на жертвенный алтарь. — С приездом, моя дорогая Ариэль. — Бокалы стукаются, и этот звук как точка отсчёта с начала игры, которую она затеяла уже много лет назад. Ариэль превосходный кукловод, для неё Корея — новый кукольный домик, а куклы и не замечают своих нитей, продолжая играть данную им роль. Но вскоре она обрежет их. Объект не должен знать о воздействии со стороны субъекта, а лучше — чтобы он не знал его в лицо вовсе. Так и было до этого времени.***
Беременность протекала очень тяжело для обоих. Они были совершенно не готовы к детям, ведь сами ещё ими являлись, и совершенно не знали, что им делать — помощи ждать было не от кого, они не могли спросить у кого-то совета или просто с кем-то поговорить. У Тэхёна была только Джису, как и у неё был только он. Из дома старались лишний раз не высовываться, чтобы ищейки дома Мин или Ким не нашли их; Тэхён ограничивался лишь редкими вылазками в продуктовый и аптеку. Жизнь была несладкой, всё было хуже, чем они могли предполагать: они находились двадцать четыре часа и семь дней в неделю вместе, раньше это казалось мечтой, но сейчас, отягощенные бытовыми проблемами, всё чаще всплывали ссоры. Им обоим было тяжело, жизнь в бегах изнуряла и обнашивала морально, но они старались оставаться сильными. Постепенно денег становилось всё меньше, у Джису были на первое время средства, которые она сняла со счёта до того, как его заморозили, а скромные пожитки Тэхёна кончились и того быстрее. Тэхёна не нанимали даже на самую низкооплачиваемую работу, Юнги об этом позаботился. Раз он сейчас не мог дотянуться до него, то сделал так, чтобы они умерли от голода. Все работодатели отказывали как только видели его документы или через пару дней. Но деньги были крайне необходимы, он дошёл до того, что совсем не доедал и был на грани обморока, научился есть всего раз в день, остальное отдавая Джису, ведь она теперь ела за двоих, ей нужно было хорошо питаться для здоровья малыша. Тэхён лишь надеялся, что скоро всё наладится, но ему было страшно. С рождением ребёнка всё станет только хуже, ведь им самим нечего есть и прокормить его будет практически невозможно. Но он пообещал себе, что вырастит этого ребёнка любой ценой, вытащит свою семью со дна. Джису угнетала такая жизнь. Она была готова к трудностям, но эти трудности становились невыносимы, потому что продолжались очень долго. Перемены на сто восемьдесят градусов подкосили её, ранее жившую в роскошном особняке и растрачивавшую миллионы. Глядя в зеркало, она не узнавала себя: кожа совсем серая и сухая, ей кажется, что она постарела лет на пять, от всех стрессов густые чёрные волосы поредели, глаза — тусклые и усталые. На протяжении беременности её мучили боли, но они не могли позволить себе врача. С наступлением девятого месяца беременности всё усугубилось, Джису стала ещё более раздражительной и отстранённой. — Милая? — Тэхён стоит в дверях их маленькой комнатки, держа в руках бумажный пакет. На улице была уже глубокая ночь, Тэхён только вернулся домой. Ему удалось найти небольшой заработок, хотя это сложно назвать работой как таковой. Он помогал соседям, живущим через дверь от них. Это была супружеская пара среднего возраста, жена работала до часу ночи, пока маленькие дети оставались дома в обществе своего отца, который пил дни напролёт, иногда исчезая на несколько суток. Тэхён сидел с детьми, помогал по дому, подогревал для них оставленный ужин, иногда и перетаскивая их отца, уснувшего в дверях подъезда, в дом. Ему не могли много платить, но он был безмерно благодарен и за скудные гроши, чего могло хватить лишь на обезболивающие для Джису. Частенько ему разрешали брать с собой еду, остатки с ужина. И вот сейчас он стоит у комнаты со свежими булочками, которые принесла с работы тётушка Ин-на. Джису совершенно не реагирует, продолжая лежать спиной к нему, притворяясь спящей. Целыми днями она сидела в этой комнате, понемногу сходя с ума от этих серых стен; она и не помнит, когда солнечный свет касался её лица. Здесь дышать нечем, хоть и маленькое окно постоянно открыто, сама атмосфера комнаты не даёт ей вздохнуть полной грудью, давит на сознание, что иногда ощущалось так, будто она заперта в спичечном коробке, как иссушенная букашка. Тэхён постоянно где-то пропадал, она видела его только тогда, когда он возвращался ночью с пакетом еды, часть которой оставалась ещё на её завтрак. Джису было невыносимо одиноко, но она не позволяла себе плакать, словно пыталась доказать себе, что она сильная, справится со всем сама. Но она чувствует, что обманула саму себя, предала. Ведь сбежав из золотой башни брата, она оказалась заперта в другой, может, размерами поменьше, но она всё ещё оставалась запертой вороной в клетке с другими декорациями. Джису начинала чувствовать себя в безвыходном положении, она думала, что вся её жизнь так и закончится — взаперти. Она жаждала свободы, пожертвовала всем, что у неё было, но её клетка сбежала вместе с ней, а она и не заметила этого. Но на чистоту — у Джису ничего не было с самого начала. Её взяли под своё могущественное чёрное крыло, положили драгоценные камни к её ногам и посадили на золотой трон, короновав своей принцессой. Эти блеск и роскошь ослепили Джису, она наслаждалась и купалась в этом лживом свете, но в один день поняла, что всё её лицо в крови. Густая алая кровь продолжала течь с короны, скованной из чужих костей и боли, но снять её было уже невозможно, только с собственной головой. Теперь, смотря на себя в зеркало, она видит своё лицо, умытое чужой кровью, жизнями, которые она отбирала не задумываясь. Джису больше не узнавала себя в отражении, оттуда на неё смотрел монстр, демон, питающийся человеческой кровью. Он говорил с ней, голос демона преследовал её, убеждая, что она не достойна быть рядом с Тэхёном. Джису убеждалась всё больше в том, что собой она очерняет его, прикасаясь к его свету своими грязными руками, перепачканными смертью. Демон гнал её обратно, в свою башню, ведь там ей самое место, и у демона был голос Мин Юнги. В одну ночь она проснулась с криками и в холодном поту. Джису мучили кошмары, сводившие её с ума. Ей снилось, как у неё вырастают за спиной большие красивые крылья, перья белоснежно-чистые, обманчиво кажущиеся мягкими, но края их были острее лезвия. Они светились белым в ночи при лунном свете, завораживая. Но в один момент она осознала, что с холодных, как лёд, рук стекает свежая кровь, этот запах был словно настоящий, настолько реальный, что она поверила. Во сне она стояла посреди их комнаты, в крови с головы до пят, а у ног неподвижно лежал Тэхён — тот, кого она безмерно любила и защищала. Лунный свет очерчивал его пустые глаза, совершенно безжизненные и сухие, а с его окровавленного горла торчала рукоятка вакидзаси брата. Ужас охватывал её лавиной, образы были настолько реальны, что она долго не могла прийти в себя после, начиная думать, что в одну из таких ночей проснётся и осознает, что действительно убила его. Джису страшно. Страшно спутать реальность с воображением. Страшно сойти с ума. Тэхён вздыхает и подходит к кровати, оставляя скомканный пакет со скромным содержимым на прикроватной тумбе. Сегодня он очень измотан, скула неприятно щиплет — наверное, её надо обработать, но даже на это сил совсем нет. Сосед снова буйствовал, напившись до горячки. Хорошо, что он успел остановить его, прежде чем тот накинулся на своих детей. Правда, ему самому не хило досталось. Тэхён всё время смотрел на этих людей и думал: «Смогу ли я стать достойным родителем?». Ответа он не знал, на самом деле, он понятия не имеет, как ухаживать за детьми, воспитывать их. Он не уверен, что сможет дать ребёнку всё, что хочет ему дать. Но даже сейчас Тэхён его уже безумно любит, ведь это их с Джису малыш, которого он так долго ждал и который совсем скоро появится на свет. Тэхён уже хочет подержать малыша на ручках, он будет самым счастливым отцом. Ведь их малыш и есть их счастье? В своей голове представляет на кого будет похож ребёнок, будет это девочка или мальчик? Малыш будет очень красивым, в этом он не сомневается. За этими мечтаниями Тэхён не замечает боли в теле, ему хорошо, просто хорошо. Всё, что ему нужно для счастья, — любимая, носящая его ребёнка, остальные проблемы решаемы. По крайней мере, хочется так думать. — Джису… — тихо зовёт её, присаживаясь перед кроватью на колени, всматриваясь в любимые черты. Даже если она говорит, что она стала некрасивой, для него она будет прекраснее всех, его любимая богиня. Каждый раз у него замирает сердце при виде неё, как в первый раз, он так безумно влюблён. Это было решено в их первую встречу, уже тогда он знал, что она вонзила свой кинжал в его сердце одним своим взглядом, а он протолкнул рукоятку до конца, смертельно, чтобы оставить его там навсегда, умереть с ним в сердце. — Тэ… Я люблю тебя. Всегда. И прости меня… — Тебе незачем просить прощения. Это я должен, ведь так и не смог дать тебе всё то, что ты заслуживаешь, — горько усмехается и сжимает её ладонь в своей, тычась в их сплетённые руки носом. — Я такой жалкий… Прости своего жалкого мужа, но я буду стараться ещё больше, ради нашего общего будущего. Она снова отворачивается к стене, глотая свои сухие слёзы, ком в горле начинает раздирать, не в силах больше оставаться внутри, рвётся наружу, но она держится. Пока.***
— Да, пошёл ты, Ким Намджун! — Яростно разбивает фарфоровую вазу, между прочим, любимую вещь в кабинете Намджуна, который сейчас похож на последствия урагана. Ваза разбивается с дребезгом, разлетаясь на большие осколки по полу. Эта ваза старше Намджуна, она принадлежала ещё его дедушке, могла бы и стоять там до самой его смерти, а сейчас Джин так просто её разбил. Опирается на рабочий стол, на котором красуются несколько капель крови, как и на его руках, разодранных в кровавые полосы. Всё содержимое стола теперь валяется на полу, с остальными вещами с полок, не осталось практически ничего уцелевшего. Он с лёгким сожалением смотрит на истоптанные смятые бумаги на полу, которые были в единственном экземпляре, важные к тому же. Сжимает кулаки, чтобы опять не сорваться и не вышибить всю дурь из этой розовой головы глупого ребёнка, который опять не сидел на месте, найдя новый повод для скандала, что впоследствии вылился в это: разгромленный кабинет в порыве ярости, исцарапанные руки и спина после дикого секса и разбитый нос Сокджина — Намджун не смог обуздать свой гнев, не рассчитав сил, а Джин не видел границ, танцуя вокруг этого нестабильного костра, перепрыгивая через него, играясь с огнём. Намджун ударил его, а младший не остался в долгу и ударил в ответ, в итоге это превратилось в небольшую драку, в которой, конечно же, Джин проиграл - ему никогда не удавалось пересилить его в занятиях по тхэквондо. У младшего не было шансов с самого начала, но ему жутко хотелось вмазать, со всей силы, чтобы выпустить всю злобу, истощить эмоции, потому что иначе было невозможно. Намджун зло сверлит его взглядом и мысленно материт всё, на чём земля стоит, потому что это невозможно. Невозможно быть таким притягательным в такой ситуации, когда он так выводит из себя одним своим видом, играет на его терпении и шагает по границе самообладания. Даже сейчас, когда он провинился настолько, когда остальные на его месте выходят из этого кабинета только вперёд ногами и пулей во лбу. Джин сейчас стоит перед ним, режет на части одними бесовскими глазами, четвертует гладко, как мыло. А Намджун думает, с каких пор он, человек, в котором взращивали долго и упорно титан, подкованный в самой глубине ада, стал мягким мылом перед взглядом этого мальчишки, покорно пресекается его лезвием, раскалённым юношеским максимализмом. И сейчас Сокджин стоит перед ним, с перемазанным кровью из носа лицом и выглядит таким невозможно привлекательным, красивым со своей разорванной рубашкой с пятнами крови, на обнажённом теле. Намджун ненавидит его за то, что он настолько сладок, манит одним своим присутствием, рушит его принципы, создаёт исключения вновь и вновь, только для себя. Потрошит, как ураган, всё на своём пути во внутреннем скудном мирке Намджуна. И он ненавидит, когда кто-то подстраивает его под себя, мнёт его систему пластилином, а он даже не сопротивляется, сажает себя на ошейник, отдаёт поводок в руки. Но он больше не может так, сопротивляться влиянию Джина, он понимает, что уже погряз настолько, что выбраться можно только пеплом без шанса на возрождение. Потому что без этого мальчишки у него будет невыносимая ломка, страшная, что лучше пустить пулю в висок. Сокджин его зависимость, болезнь, он одержим этим мальчишкой, его сладким запахом переспелых персиков, озлобленным и в то же время таким нежным, детским взглядом, его касаниями и его молочной кожей, от которой невозможно оторвать рук, хочется трогать и трогать, срывать красивый голос до хрипа, ломать и крошить кости в пыль. В один день Намджун очнулся от приятного сна в ужасе и осознал, что всё настолько плохо, пути на излечение нет, вакцины не существует, её ещё никто не создал. — Детка, прекрати истерику и просто закрой свой симпатичный ротик, ему я найду лучшее применение, — делает Намджун шаг к перемирию, но Джин только шире раскрывает рот в возмущении и потоке новых бранных слов. Намджун терпеливо всё выслушивает, кивает даже, но пропускает мимо ушей части про «мудак», «тебе от меня нужен только секс», «кто я вообще тебе?» и прочие нелестные слова. — И вообще, ты мне нос, кажется, разбил! — ещё не закончил Джин, держась за свой повреждённый нос, пытаясь остановить кровь. У него руки чешутся ещё раз ударить старшего, но боится, что Намджун может на этот раз уже прибить. Кулак с стёртыми в кровь костяшками жутко ноет, как и не унимается пульсация на переносице, ему хреново, больно и хочется проораться, чтобы до конца жизни. В конце гневной тирады он хлопает дверью кабинета и идёт на задний двор, ему срочно нужно подышать, хотя какой там подышать с его-то носом. Бесится страшно, что Намджуна всяческие ссадины на лице отнюдь не портят. Намджун вздыхает и спокойно выходит из кабинета, по пути заглядывая на кухню за льдом для него и себя. Суджон, наверное, будет в ужасе от состояния дома, да и от них самих. Он наблюдает за тем, как Джин врезается лбом в стеклянную дверь, потом снова ругается, но уже на неё, оказавшуюся слишком прозрачно-чистой, что он не заметил преграды, злостно открывает её, чуть не сшибая. Старший только прыскает в кулак. Разъяренный Сокджин — самое милое, что он видел на свете, он даже злиться теперь не в состоянии. — Принцесса истерики, угомони свой нрав. — Подходит сзади к парню, стоящему у бассейна и пытающемуся успокоиться, обнимая со спины. Джин пихает локтем, пытается выбраться из кольца рук, потому что всё ещё чертовски зол на него, хоть и понимает, что сейчас он похуже любой истерички. Намджуну надоедает с ним бороться, и он просто резко толкает его вперёд, Сокджин вскрикивает и падает в бассейн. — Какого чёрта?! — кричит Сокджин, барахтаясь в холодной воде, но один момент — и на его лице паника, потому что до него доходит: — Я не умею плавать, мудак! — отплёвывая воду, идя ко дну, но отчаянно пытаясь остаться на поверхности воды. Джину становится действительно страшно, потому что он методично погружался глубже тяжёлой гирей, а Намджун, похоже, не собирался ему помогать. Намджун наблюдает за пузырьками на неспокойной воде и вздыхает, снимая с себя рубашку и остатки разорванного галстука. Делает шаг вперёд и оказывается в воде, нащупывая руку младшего, одним рывком вытаскивая за собой на поверхность. Сокджин глубоко вдыхает воздуха в лёгкие, пытается надышаться на всю жизнь вперёд, крепко цепляясь за старшего, потому что он всё ещё не умеет плавать. Часто дышит ртом и прижимается сильнее к груди Намджуна, обвивая его руками и ногами, как спасательный круг. — Ну, что? Успокоился? — ухмыляется Намджун, но он не намерен отплывать к бортику. — Ненавижу тебя, — тяжело хрипя и откашливаясь от мерзкой хлорированной воды. Намджун смеётся сам не знает чему, но ему захотелось, и глупо всё это. Сокджин до нелепого забавный и милый, за такие мысли он решает, что у него крыша едет. У него рядом с ним сменяются эмоции ежесекундно, что и сам не успевает за ними следить, контролировать. Намджун словно снова семнадцатилетний мальчик, которому гормоны в голову ударили, да так, что он чуть не теряет сознание, потому что Сокджин — до трясучки раздражающая «маленькая мерзость», которая выводит из равновесия круглосуточно, но невозможно быть таким потрясающим, за что всё это прощается. Намджун подхватывает его за задницу для удобства, отплывая назад и опирается спиной об стенку бассейна. — Ты один на миллион, такой ответ тебя устроит? — Сокджин застывает, кажется, не дышит, потом улыбается, будто это не он секунду назад сыпал проклятиями. Улыбка эта такая по-детски непосредственная, искренняя, от неё мерещатся в глазах солнечные блики. У него течёт кровь из носа, переносица начинает расцветать «фиалками», но всё равно — Сокджин красивый, как любимое дитя богов, щедро зацелованный природой, нереальный совсем, или Намджун действительно сходит с ума. Ему хочется одновременно ломать его и целовать, положить к ногам все богатства мира за одну его счастливую улыбку. — Ненавижу тебя, — пробурчали куда-то ему в плечо, в голосе — ни капли правдивости, лишь нелепая смущённость. Джин не может перестать улыбаться. Да, того, кто и вовсе не рассчитывал на взаимность, такой ответ может довести до тахикардии. Обнимает крепче не потому, что он боится утонуть, — мысленно Джин уже утонул, захлебнулся своими дурацкими чувствами, — а потому что счастлив до безумия. Прижимается так сильно и крепко, не хочет отпускать, хочет остановить время на этом моменте, наслаждаться близостью и минутой покоя без ссор. Так он может слышать дыхание Намджуна совсем близко, оно щекочет скулу; его сердцебиение, кладёт руку на его грудь, словно пытается ощутить, потрогать ритм сердца, хочет знать, что оно бьётся одним с ним чувством, даже если это самообман. Водит пальцами по узорам татуировки, очерчивая рыжего феникса, словно защищавшего сердце хозяина, но он даже не подозревает, что для него птица складывает свои крылья, прячет клюв, Феникс сгорает в огне, лишь бы не повредить Джина, не задеть этим пламенем.