***
Двери распахиваются, но он этого не чувствует, так же как и своего резинового тела, если облить бензином — будет гореть ещё долго. Чем не африканское ожерелье в качестве мучительной смерти? Медсёстры, что приносили ему еду эти дни, сегодня неожиданно распахнули перед ним двери, как и обычно не проронив ни слова. После их ухода он ещё долго сидел и смотрел на открывшийся проход. Он и не помнит, как оказался за стеклом, когда наткнулся взглядом на Исаака. Ускользнуло и то, как долго он простоял перед картиной, очнувшись только от тихого хлопка двери. Почему-то сейчас тело покинули все силы и он даже не хотел оборачиваться на человека позади. Ему лишь хотелось закрыть глаза и пробыть в этой темноте немного дольше. Не думать ни о чём. Остаться никем. Присутствие сзади начинает нагнетать и накалять воздух, казалось, что спина и затылок горят от жара огня. Джин почти слышал хлопки крыльев и накалённые пары воздуха от них. — Я так устал. Может, мне сбежать? Но куда мне идти и было ли такое место когда-либо? Если только вглубь собственного сознания. Существует ли такой способ? Укрыться от всего, не знать никого и не думать вовсе. Только… темнота. Знаешь ли ты такой выход? — глаза, что обернулись на Намджуна описывали это место, как никогда точно. Это место было прямо внутри него. — Хочу отключить своё сознание и… — пауза длится по ощущениям пять часов и обрывается, но всё уже было сказано. Джин перед ним — нечто иное. Сейчас он видит другого человека, совершенно не того, что был три года назад. И с сожалением понимает, что он сам отдал ему восковые крылья, как и то, что Джин вовсе не жертва Исаак, скорей — Икар, взлетевший так близко к солнцу. И это тоже сделал с ним Намджун. Благодетель обернулась ещё большим злом. Сокджин смотрит в его лицо ещё долго, Намджун не может прочитать по глазам ничего. Ему остаётся только тихо приблизиться и пытаться понять, как его пытался понять всё это время Джин. Теперь у них достаточно времени, чтобы сказать обо всём. По кабинету ползают чёрные тени, ползут по стенам и карабкаются к небу, укрывая от света, сгущая темноту, возвращая их к событием того вечера. — Ты знал обо всём, — голос трескается и осыпается стружкой льда под ноги в воображении, но на самом деле звучит глубоко и ровно. Теперь они видят разные вещи, то, что видит один — никогда не увидит второй. Они оказались по разные стороны зеркал, отражает одно событие, но зеркально не значит одинаково. Раньше они стояли по одну сторону, рядом, касаясь друг друга плечами и смотря в одно направление, теперь же лицом к лицу. Сейчас они обнажены друг перед другом, видят все свои слабости, они как на ладони. Тогда было легко, потому что они не знали и не хотели видеть настоящих лиц себя. Но самое пугающее — вместе с человеком напротив им придётся взглянуть в лицо себе самому. Сокджин уже нарушил правило Шохея — не оборачиваться на зеркала. И он признаёт — оно испугало его. То, что оказалось в отражении напугало его и сбило все ориентиры, вырвав с корнями. Теперь отражение смотрит на него, к чему он был не готов, преследует даже в местах беспросветных. Там Джин видел… Намджун молчит и признаёт. Принимает все не оговорённые обвинения в глазах Сокджина, где больше не видел и следа от него. Там был другой. Так крепко заселился, в самые дальние уголки души, выглядывает из-под сумерек и ждёт наступления густого тумана. Сокджин стал чем-то напоминать Тэхёна, именно в тот период перед его исчезновением. Как и в то же время он видел в нём отражение Белой вороны, оставивший на нём яркую печать, похожую на штамп. Большую и на всё лицо. Даже то, как Джин стоял и вёл себя невзначай, его иссушенные болезненные глаза с красными уголками, всегда раздражёнными, не хватало только белых перчаток. Намджун смотря на него, никак не мог начать, верней сказать — невозможно было переплыть этот океан холода в его глазах, доплыть до берега понимания. Здесь нужен ледокол. — То… — отворачивается к окну. Почему? Почему погода всё такая же ублюдски паршивая? Серая вуаль стоит поперёк горла, тянет узлом и тащит куда-то вниз, а в глазах пелена, как и эта тягучая дымка за стеклом. В руках зажата сигарета, взятая из сигаретницы со стола. Внезапно, после первой затяжки, она выпадает с сухих губ. В ушах отвратительный звон, на языке осел этот горький вкус, но горек он вовсе не из-за сигаретного вдоха, скорей, именно из-за вкуса. Этот вкус въелся в нёбо, этот дым въелся в лёгкие, эти сигареты выжигают его кожу. Опускает взгляд на неё, скатившуюся к ножке стола и почти вслух хрипло усмехается. «Phoenix» — красным у фильтра. Неожиданно вспоминает, что в последний раз зарыл такую же пачку в тайник на заднем дворе коттеджа, как раз три года назад, может, чуть больше прошло с того момента. Сокджин никак не ожидал этого и растерянно до сих пор смотрел под ноги. Намджун наблюдает за его напряжённой спиной и подливает себе смочить горло. Когда он повторно поднял на него глаза — Джин уже закурил вторую, но так и не повернулся к нему лицом. Эта фигура… Теперь она казалась куда сильней, но одинокой до невозможности. Сейчас с этим дымом вокруг него ещё больше. И Сокджин забыл, что хотел сказать. Пальцы дрожали. Молчание длится, пока сигарета не оказывается смята в пепельнице. — Твои слова… «Моя правда, моя ложь, моя жертва, моя любовь — для тебя». Вы решили надо мной поиздеваться? Я бы поверил, что вся моя жизнь сплошной эксперимент, а все эти роли выдуманы, — смешок тонет в прижатой руке, смердящей крепкими сигаретами, этот запах странно на него влиял. С ним было связано слишком многое. — И к кому бы это могло придти в голову? Полагаю, Пак Чимину? — голос звучит несколько иначе. Когда он оборачивается — Намджун застывает. Эти глаза вымораживают, та немая мольба и смешная надежда, смутно пахнущая наивностью. Они просили его, умоляли подтвердить слова. — Скажи, что это так. Я поверю, — голос тише, пропитывает зелёные стены. До безумной мысли, что они стали ещё зеленее. Весь особняк — ловушка зелёного змея, эти стены шипят и медленно движутся, сливаясь с обстановкой. У Джина мороз по коже, ощущения ползущей по телу мерзкой слизи не покидаю, что ему пришлось едва дернуть плечом. Намджун чувствовал себя в этот момент матадором, опустив взгляд на свою руку — обнаружит окровавленную шпагу и глаза напротив, говорящие, что устали бороться и просят пощады. Это изначально был неравный бой, скорей — жестокое убийство, но никак не борьба. И он видит, как сейчас убивает своими руками Сокджина, вонзает шпагу глубже, пытаясь достать до аорты. — Я не соврал об этом. Это единственное о чём я тебе бы не смог соврать, даже если я полон грязной лжи, но об этом я не солгал. Вся ложь — создана только для тебя. Пусть ты и назовёшь форму моей любви извращением, но она для тебя целиком и полностью. Как и моя «смерть». — Любовь? — Джин улыбается и сдерживает смех, который всё трудней сдерживать. — Любовь? — переспрашивает и дергает рукой, сбрасывая ползущий холодок с неё. — Это твоя любовь? Топить меня и резать на куски — твоя любовь? — заглядывает глубоко в глаза, пытаясь забраться как можно глубже, дойти до чего-то, но спотыкается. — Почему ты не убьёшь меня? — шепчет еле слышно и обнимает себя руками. Здесь ужасно холодно. Змеи ползут по шрамам на коже. — Это было неизбежно с тех самых пор, как забрал тебя — я знал, с горечью, но знал и надеялся на лучший исход. Для тебя, Ким Сокджина, которого я так хотел спасти. Но даже если я спасу тебя, я не смогу спасти твою душу. Это я понял только сейчас. Прости меня. Между ними нависла долгая пауза, молчание заставляет сходить с ума и шипение только громче. Джин не может вдохнуть, змеи перекрыли кислород, обвив шею, чешуя застелила глаза, чёрные крылья за спиной слиплись от слизи — не раскрыть. И он может видеть, как крылья за спиной Намджуна так же скованы змеями. Он покрыт этой слизью с головы до пальцев ног. — Я не мог дать им убить себя, — продолжает Намджун. — Я не мог оставить тебя одного. — Как раз это ты и сделал. Может, причина лишь в обещании моему отцу? Ты знаешь намного больше меня, я чувствую, как ты завязываешь мне глаза вновь и вновь. Но вот я вырос, Намджун. Не пора ли приоткрыть дверцу шкафа и показать скелеты? Кем, чёрт возьми, был Ким Тэхён и что с ним стало в итоге? Ты знаешь это, Намджун. — Ты… не помнишь? — Что? Джин дрогнул всем телом и пошатнулся, пришлось присесть на диван. О чём он должен вспомнить? Всегда было что-то… Что-то на дне воды. Всё это время он сидел в лодке, но теперь падает вниз головой, вода забила уши, нос и рот, он не может видеть сквозь эту черноту, только нащупать. Джин всегда знал о том, что покоится на этом дне. Почему? Почему он не искал это? Страх. Боялся окунуться туда и не всплыть с этим грузом наружу, знал, что это куда тяжелей, чем он смог бы осилить один. Всегда чувствовал шёпот идущий снизу, но уплывал только дальше. — Было важно, чтобы ты поверил в мою смерть, тогда поверили бы и Фэн. Я знал, что они заберут тебя, — садится рядом и прикладывает сигарету к губам. Он ведь даже не курит. Чирк и огонь очерчивает его лицо. Кабинет вновь наполняется этим запахом, дым рассеивает сомнения, змеи не любят его. — Тебя должны были забрать из дома Фэн два дня спустя после твоего побега. Столько времени потребовалось, чтобы организовать твой побег и уладить все дела с твоим дальнейшим укрытием. Два дня. Сокджин не выдержал только два дня. Он вспоминает Японию, как почти умер в один день, он действительно тогда умер на одно мгновение. Знал ли он и это? Джина вырвало на ковёр и немного на свои колени, желудок стягивает жутким спазмом и отжимает с него все соки. Он до сих пор был в дурацкой больничной одежде, она его раздражала и его тошнило только сильней. Колени дрожали и ныли неприятной болью, расползаясь по всем ногам и он бы упал на пол, если бы не сидел. Намджун прикасается к плечу, но его руку тут же сбрасывают, вытирая рот рукавом больничной рубашки. Джин хватает бутылку со столика и запивает горечь во рту, пока к нему не подкатил приступ смеха. — Два дня? Два чёртовых дня?! — заливается громким смехом, забираясь с ногами на диван, чтобы не наступить на собственную рвоту. Ему смешно до боли в животе от мысли, что дотерпи он всего лишь два жалких дня ничего бы этого не было. Через два дня его бы не было в Китае, как и он никогда бы не оказался в той белой комнате, не попал бы в поле зрения Иоши. Сокджин бы не пытался покончить с собой и никогда бы не употреблял метамфетамин, который почти разрушили его. Это всё стоило только два дня. «Если бы». Бесконечные «если бы» терзают его и не дают покоя, ведь благополучный исход сейчас только фантазия. Тогда он умирал и мечтал, так сильно хотел, чтобы Намджун забрал его, даже почти отдал за это желание свою жизнь. — Но тебя там уже не оказалось и мы потеряли все твои следы. Хосок постарался замести каждый твой шаг, конечно, он был не в курсе всего. По изначальному плану тебя бы забрали с Пекина и перевезли в Кобе, где до тебя бы не добрался никто. Ведь в Кобе главный штаб Ямагути… — Подожди… Ты сказал Ямагути. Не хочешь ли ты сказать, что в этом был замешан Таоко Шохей? — деревянная корочка покрывает язык и он с трудом выговаривает это имя, которое никогда бы не хотел куда-то вмешивать. Тем более ассоциировать с Намджуном, ведь для Джина они всегда были на противоположных берегах. А теперь он узнаёт, что… — Таоко Шохей знал обо всём нашем плане. Он знал, что моя смерть была фальшью, как бы больно тебе не было это слышать сейчас. Но это правда. Именно он должен был помочь нам тебя высвободить, в день твоего освобождения планировалось крупное покушение на дом Фэн другим японским кланом, которому пособничал Таоко. Под этот шум бы и вывели тебя, укрыв в Кобэ, где ты был бы в безопасности. Мы готовили для тебя эту роль, роль главы Бескрылых. Ты бы стал мостом в Корею для Шохея — в этом и была его выгода. Так он убьёт двух зайцев, не дав власть китайцам, посадив «нужного» человека, к тому же биологического сына бывшего босса. Для него это джек-пот. Фениксы выжили в ту ночь и скрывались от триад всё это время, но сейчас клан вновь объединился. Обо мне знает только верхушка, но даже так, я остался главой клана только на лицевой стороне. Для Сокджина сложно воспринять сейчас всё. Осознание того, что всё могло сложиться куда более с меньшими потерями не даёт вздохнуть, стиснув грудную клетку, к горлу опять подступает тошнота. Ему хотелось бы сначала свыкнуться с мыслью, что Намджун жив, но он не может понять свои чувства на этот счёт. Рад ли он этому? Но вместо этого он чувствует себя лишь преданным и растоптанным полностью. Он так и остался марионеткой в чужих руках, даже в руках людей, которым доверял, которых любил. Разрезал перед ними кожу, раздвинув рёбра и показав сердце, но туда воткнули лишь иглы с нитями, продолжая тянуть и вызывать боль, управляя его эмоциями и чувствами. Теперь он сомневается в каждом своём действии и каждой мысли. Уверен ли он в том, что это его настоящие мысли, а не заложенная в него кукловодами? Даже если этот кукольный театр был для него — боль от крючков в конечностях останется и никогда не заживёт, ведь нити продолжают тянуть. Сокджин утратил веру во всех, кто его окружает, как и веру в себя. А есть ли у него это «я»? Может, и нет никакого Ким Сокджина. Мальчик, у которого никогда не было личности. — Я отдал Таоко Шохею клан, в обмен на твоё спасение. Ты бы смог выжить только примерив роль главы, только став вороном. Теперь я лишь живая маска Шохея по управлению фениксов. Это всё, что нам остаётся. Намджун в одиночестве продолжает смотреть на дверь, в которую вышел Джин, совсем опустевший. Он не смог решиться пойти за ним, не после всего, что сказал ему. Но он должен был рассказать эту правду, как бы сильно она его не изранила. Больно. Больно видеть то, как на нём не осталось живого места от всех душевных ран и больней от знания того, что большинство нанёс ему он сам. Впивается пальцами в кожу головы и хочет бежать, но конечности не движутся. Внезапно ощущая острую мнимую боль в теле, едва слыша шорох нитей. У ворот его ждала машина, когда он вышел из особняка Змея, полностью бледный и совсем неживой, не чувствуя передвижения, как и холода в босых ногах. Перед тем, как сесть в неё, он взглянул наверх, в окно кабинета, где никого не было. Почему-то он ожидал этого. Только в одном из этажей он заметил фигуру, смутно похожую на Чимина и стоявшую рядом с ним женщину, которую он видел впервые. — Подготовь мне самолёт до Кобе. Но сначала… мне нужно сменить эту ужасную одежду. — Как скажешь, — отзывается Хосок и выезжает со двора, оставляя особняк позади, ни разу не взглянув на зеркало заднего вида. — Кто это был? — спрашивает женский голос позади Чимина. Он улыбается, смотря на удаляющуюся машину, не обращая на неё внимания. Лишь тогда, когда они скрываются за горизонтом, оборачивается к ней и поглаживает щёку. Она смутилась и опустила взгляд, зачем-то прижимая руку к животу. — Тебе не обязательно забивать такими вещами свою милую голову, Ева. Сейчас она должна быть забита только твоей основной задачей, — прикладывает ладонь поверх её руки на выпуклом животе. — Запомни, любимая, ты лишь сосуд для моего наследника, твои мысли должны быть чисты и пусты, для блага ребёнка и твоего. Твой мир заканчивается за стенами этого дома и начинается с меня. Я ведь исполнил и твоё желание, верно? — И я благодарна за это, — в испуге, что это может закончиться в любую секунду и она вновь окажется за стеклом. Чимин обнимает её, поглаживая по волосам, ощущая, как часто бьётся её сердце. Как и второе маленькое сердце билось для него.***
Джин закрывает лицо руками, погружаясь в черноту, в пустоту о которой так грезил. Последние события выпотрошили из него последние остатки и переставили всё вверх дном. Ему нужно обрести ясный рассудок и спокойствие, которое мог находить лишь здесь. Но и в этом он теперь не уверен. Джин не уверен сейчас ни в чём, в себе в том числе. Время близится к ночи и он запивает залпом стакан холодной воды, сидя на полу спальни Шохея. Бросает окурок в стакан и забирается на его постель, сильней кутаясь в одеяло. Он привык к его запаху, он всегда ассоциировался с умиротворением, возможно, и это ему внушили. Голова кипела, покрываясь сотым налётом накипи, мешая чистым мыслям. Ему нужен был Шохей, чтобы разгладить этот день, эти мысли, его жизнь. Хотелось, чтобы он сию минуту приехал по одному его звонку, говорил в своей успокаивающей манере и навёл порядок внутри. Но так никогда не будет. Сокджин не самая важная часть его жизни, Сокджин его очередная марионетка, с которой он был столь ласков. И его снова подташнивает от этих мыслей.«Я не марионетка» — воспроизводится сотый раз.
Первым, что замечает Шохей, приехав домой — тревожное ощущение. Точней, присутствие опасного напряжения, которое сидело в его гостиной, едва освещённой слабым светом бра. Это был не Джин, а кто-то с более тёмным присутствием. — Не знал, что сегодня день приёмов. К тому же таких особенных. Снимает пиджак и кидает на спинку дивана, расстегнув верхние две пуговицы рубашки. Эти костюмы утомляли и душили. Садится напротив и вглядывается в лицо, которые почти не изменились с тех самых пор. Он бы не узнал его, но сейчас сидя напротив, понимает, что не изменился его взгляд. Такой же взрослый взгляд был у того мальчишки с поместья Фэн. — Навевает воспоминания, правда? — странная встреча после стольких лет. Для Хосока тогда этот человек казался главным злом в жизни. В тот день он впервые стал свидетелем жестоких убийств, больше напоминавших расправу над убоем скота. Он помнит, как сильно плакал от страха, посмотрев на его лицо с пятнами крови. Шохей тогда улыбнулся и долго смотрел ему прямо в глаза. Что он там увидел? Хосок думает об этом по сей день.— Тшш… Не плачь, сестра. Спрячься здесь, они не найдут тебя. Не бойся, я всегда рядом.
Возможно, Шохей тогда понял, что было в шкафу за его спиной, к которому он так сильно прижался всем телом. — Почему ты тогда оставил нас? — смотрит исподлобья и ждёт ответа. У Таоко мягкая улыбка, которая казалась такой же, даже будучи перепачканной человеческой кровью. Хосок никогда не поймёт этого человека. Человека топящего в крови одних и протягивающего руку другим. Его рандомные поступки не имеют логики для него. Таоко разминает шею и вздыхает с улыбкой. — Был молодым дурачком. — Тебе стоило убить нас троих тогда. — Люди любят дураков. Поднимается в спальню и ложится в офисной одежде, она неудобно стягивается и комками собирается под телом. Обнимает большой ком одеяла и прикрывает глаза, зная, что он не спал. Не смог бы сомкнуть глаз с взваленным на него тайфуном. — Ходил к усыпальнице? — тихо спрашивает и открывает глаза, ощущая приятную тяжесть рук Таоко. Здесь он ощущал себя снова в коконе, но здесь теперь совсем не тепло, холодно от осознания лживости обстановки, всё было лишь постановкой, а он главным актёром. Экспонатом. — Нет. Сегодня я думал о тебе, — зарывается носом в ворох ткани, чувствуя, что изменилось всё. Нити путались между собой и рвались одна за другой. Кукла падала без сил. В зале молчание, больше никаких аплодисментов. Почему Сокджин видел в нём защиту? Ведь это была очередная пасть зверя, куда его повели с повязкой на глазах. Стоило ему только снять её и обернуться на зеркала. Правда ему не понравилась и лучше бы он оставался в чудесной лжи, оставаясь наивной Алисой. Бедной и измождённой, но слепой. — Я понимаю почему ты не рассказал мне и продолжал вести за нос. Бизнес, правда? И кое-что ещё. Та причина почему ты согласился на эту авантюру с самого начала. Теперь я вспомнил ваши встречи с Намджуном ещё тогда. Тогда ты смотрел на меня с высоты балкона, выискивая взглядом среди толпы. Я видел там тебя и его. — Ты такой умный мальчик, Джин. Именно поэтому… — поглаживает по волосам, как делал всегда. Но теперь Джину это совсем не приносило успокоения, разжигая в нём пламя запутанных эмоций, по большей степени — ярость. Возможно, он знал это с самого начала. Всё, о Таоко Шохее. И понимает, что ему позволили это увидеть. — Потому что… я похож на него? Ты ведь видишь его во мне, не так ли? — садится и оборачивается через плечо, чтобы видеть его глаза, когда он скажет это. Его сведённые брови и сломанный взгляд говорит за него. Таоко подползает ближе и привстаёт на коленях, держа за плечи. — Ты ведь знаешь, какое значение имеешь сейчас для меня. — Но для тебя я не идеален, — усмехается и мнёт его воротник. — Для тебя я другой. Напоминающий, но другой. Было бы иначе будь я помладше, будь моё тело немного… детским? — пощёчина обжигает щёку, но не сильней его взгляда. Щека совсем не болит, в отличии от его изломленного «я» внутри, сидевшего с осколками тысяч масок данных ему. Но никогда не имея собственного лица. — Ты наблюдал, как я умирал без него. Ты видел меня после того света. Ты видел, каким грязным я был. Ты… смотрел. И вёл меня за руку дальше. Нет… вы оба это сделали. Что теперь прикажете, господа кукловоды? — голос ломается вместе с последней прозрачной нитью. Кукла падает и ломается вдребезги, её конечности отламываются от туловища, а лицо покрыто трещинами. Кусает дрожащие губы и с трудом дышит, места от крючков болят и ноют, истекают кровью. Встаёт и забирает с кофейного стола открытую пачку сигарет, припрятав в карман. В его руках оказывается и заряженный пистолет, взятый из-под матраса. Задней мыслью думает, какое же дурацкое и очевидное место для оружия. Шохей наблюдает за ним, как и всегда это делал. Теперь, смотря на дуло, направленное ему между глаз. — Спокойной ночи. Я ухожу из вашего кукольного театра.***
Район «n» остался таким же отчуждённым, как отдельный мир внутри другого. Его также встречают пугающими взглядами, разделывавшими на части, резавшие гладко, как скальпель. На улицах тихо, все смотрят на него, такого чужого, выходца из другого мира. Все знали — чужак. В любом месте мира Джин будет ощущать себя не лучше, чем здесь. Ведь эти взгляды продолжат преследовать, пока не загонят в свой капкан. Найти тот мотель не составило труда, эта вывеска въелась в память раскалённой железной печатью. Уже с порога пахнет морепродуктами и перечной пастой — хозяин перекусывает на ночь. На него не подняли и взгляда, не отрывая внимания от трещавшего телевизора с комедийным номером. Мотель совсем не изменился, даже въевшееся пятно на стойке, что сразу бросалось в глаза. — Я бы хотел снять номер, — сначала смотрят на его дорогие часы и перстень, в самый последний момент взглянув на самого ночного посетителя. Джин с интересом наблюдает за сменой выражения лица. Брови поползли вверх, изо рта вышел задушенный выдох. Узнал. Ему не дали произнести и звука после, всунув в глотку дуло. Лицо хозяина запотело и напоминало бледный гриб, щелчок предохранителя действует стартом для его панической агонии. Джин это знает и потому тянет время, мучительно долго смотря прямо в эти испуганные глаза, пока комик не закончил со своей шуткой про свиней. Также, как и смотрели тогда на него, забив в угол. Не моргнув, вышибает мозги, перекрывшие экран телевизора красным с кусочками скатывавшейся мякоти, в сопровождении идиотского смеха. Опускает пистолет, вытерев его бумажными салфетками со стойки. Этот выстрел слышали все, но никто не выйдет из номера и не зайдёт сюда. Не зная зачем, но он задерживается здесь. И само прибытие сюда вновь остаётся для него непонятным, как и то, зачем он снёс этому старику голову. Здесь хранились его одни из самых плохих воспоминаний, возможно, он хотел исправить их все. Начать перебирать каждый момент, чтобы позже вернуться к самому важному. Сокджин забыл одно самое ценное воспоминание и он сам не знает, откуда это чувство, что он упускает нечто важное, как и само существование такой идеи. Может, ему просто хотелось кого-нибудь вальнуть, без разбору кого. Но и это не облегчает ничего и не сотрёт его душевные муки. Проходит мимо того номера и видит мираж себя самого, впервые убившего человека, выходившего наполненный страхом и чувством одиночества во всём мире. Это страшно. Страшно убивать. Почему сейчас страха нет? Хочется всунуть руку в грудь и нащупать сердце, заставить биться, смять в ком. Он утерял тот момент, когда он стал убивать не задумываясь. Сокджин больше не находил себя в этом теле, не чуял чего-то знакомого за «собой». Устал быть чужим себе в своей коже. И вновь он здесь. Комната такая же белая. С чего он взял, что всё должно было измениться? Со скрипом закрывает за собой дверь. Джин находит себя, по частям и осколкам. Здесь он находит себя сидевшего в углу, мучительно рыдавшего, опав к полу. Продолжавшего звать одно имя, до жуткой агонии и желании проломить себе череп. Намджун тогда не пришёл. Намджуна тогда не было. Соскальзывает на пол и разрывается. Кричит не похожим на себя голосом, этот крик ощущался как обвившие шипы по горлу. Оно истекает кровью, с каждым разом шипы пронзают глубже, но голос громче. Джин останавливается только тогда, когда голос пропал совсем и саднил до вкуса разодранного мяса на языке. Это отвратительное чувство внутри и он проглотил это много лет тому назад, оно росло в нём, теперь он желает выпустить его, но оно слишком глубоко зацепилось корнями. Ему хочется разодрать всю кожу на себе заживо, настолько ему всё омерзительно. Сквозь пелену влаги на глазах он видит силуэт — издыхавшего на последних силах себя прежнего, лежавшего лицом вниз, поднимавший на него один глаз. Тянул к нему окровавленную руку, пытаясь ползти в его сторону. «Помоги мне» — не уставал шептать снова и снова. — Что тебе нужно от меня? Ты ведь знаешь, я не смогу ничем помочь тебе… — руки дрожат и крепче сжимают пистолет оледеневшими пальцами. Смотрит в эти до ужаса напуганные глаза впереди и пускает всю обойму, продолжая стрелять даже тогда, когда магазин опустел. Этот образ исчез, оставив только дыры на белых стенах. Но скорбная боль только усиливалась с каждой минутой, проведённой здесь и зудела под рёбрами.Джин разобьёт все кривые зеркала, игравшие с ним.