Мгновения любви

      Большой высокий шкаф в родительской квартире, кажется, не разбирали никогда. Рита Громова поняла это, как только потянула на себя какую-то хитро сложенную ткань, которая, прошуршав, упала, потянув за собой стопку старых книг и альбомов. С гулким стуком переплетённые выцветшим кожзаменителем альбомы ударились о деревянный пол, разбросав вокруг себя вихри фотографий.       Рита обречённо вздохнула, сдувая со лба надоедливую рыжую прядь: волосы порядком отросли, а сходить и подстричься не было времени. Идея прибраться в свой выходной в шкафу уже не казалась ей заманчивой.       ― Мам! ― Рита осторожно присела на корточки и, не зная, с какой стороны подступиться к неожиданной проблеме, взяла в руку первую попавшуюся карточку. ― Что с фотографиями делать? ― она словно вернулась в детство, ожидая, что мама вот-вот выйдет из кухни и сделает за неё хотя бы часть работы.       ― Оставь в тех альбомах, в которых они лежали, ― раздался из кухни голос Светланы Николаевны ― Ритиной мамы. ― Я сама потом разберусь. ― В это же мгновение послышалось влажное шипение: на сковороду вылилась новая порция теста для блинов.       Рита криво усмехнулась. Помогать ей, естественно, было некому, да и блинов хотелось: готовила она не так часто, целыми днями пропадая в Институте или диссертационном совете. В этом году ожидался настоящий наплыв вышедших на защиту аспирантов.       Она принялась складывать обратно в альбомы чёрно-белые, местами выцветшие фотографии, с наслаждением вдыхая запах пыли и бумаги, который так завораживал её в детстве. Рите было сорок лет, и порой ей отчаянно хотелось вернуться в детство, а если уж туда никак, то хотя бы в студенчество, в котором были костры, степи, каменные склоны и прозвище ― Ритка-Два-Стакана. И, хотя это было у неё и сейчас, тогда, в середине девяностых, всё казалось ярче и сказочней. Даже стационар «Тайга», куда Рита ездила на протяжении последних нескольких лет, не мог заменить ей степей и морского побережья, где она начинала свою карьеру геолога.       «Стареешь, Маргарита Алексеевна, ― подумала Рита, разделавшись с одним альбомом и принимаясь за второй. ― Поехать куда-нибудь надо. Желательно не в Амстердам. Не хочу больше видеть его красные улицы». ― И тут же вспомнила, как восхитила её столица Нидерландов в две тысячи первом году, когда она ездила туда на католическое Рождество. Сколько она тогда выкурила и выпила, было сейчас страшно представить.       При воспоминании об Амстердамских сигаретах, тянущее чувство разлилось в груди Риты: ей захотелось курить. Она мысленно выругалась: её мама не знала, что дочка курит с восемнадцати лет, а сейчас говорить уже было поздно, да и не хотелось. Рита всегда была примерной девочкой: отличницей и умницей.       ― Рит! ― неожиданно позвала её мама. ― Ты там ещё не всё поскидывала в кучу и запихала, как есть, обратно?       ― Нет, ― Рита не смогла сдержать улыбки: как и всегда, мама всё знала. ― А что?       ― Там где-то, кажется, в красном альбоме, должны быть фотографии с твоей первой практики. Если хочешь, можешь их забрать. ― И мама снова вернулась к блинам.       Недолго думая, Рита потянулась к красному альбому и собрала вокруг него все выпавшие фотографии. Так и есть: первая практика. Рита, отложив остальное, села на пол и, держа в одной руке неровную стопку карточек, принялась неспешно их перебирать.       Она будто снова вернулась на практику.       На первой фотографии был изображён весь их выездной отряд: двадцать три бравых студента, которые копали и пили, рисовали и курили. Снимки были сделаны на «Полароид», поэтому яркие насыщенные тона поражали. Рита вглядывалась в лица товарищей, порой с трудом выуживая из памяти имена и подробности.       Она перелистнула карточку, засунув её под стопку, и перед ней открылась степь: светло-зелёная, с выгоревшей желтизной и бесконечным небом над ней. Рита почти наяву почувствовала, как терпко пахнет разнотравье, как колышется мятлик и скрипит кожаная сумка на плече.       Следующая фотография запечатлела весёлую пирушку: хмельная Рита, именно тогда получившая прозвище Два-Стакана, сидела перед костром с гитарой и Примой в зубах. Она даже вспомнила, что пела тогда: Крематорий и Аквариум. Её тогдашними хитами были «Маленькая девочка» и «Сирин, Алконост, Гамаюн».       На этом снимке она как раз пела последнюю композицию: Рита вспомнила это, вглядевшись в собственное одухотворённое лицо и прикрытые глаза: в пьяном виде они обычно были широко распахнутыми.       ― Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн, ― протяжно и негромко пела Рита, чувствуя под пальцами жёсткие струны. Мир перед глазами начинал плыть. ― Как мы условились, я буду ждать…       ― Гамаюн летит! ― со свистом гаркнул над самым её ухом однокурсник Лёша Орлов ― энтомолог по призванию и по факту, который вообще непонятно как затесался к геологам.       ― Пусть летит! ― неловко взмахнув рукой, ответила Рита, с досадой понимая, что песню уже не спасти. ― Может, подобреет от пары стаканов чистого спирта.       ― Кажется, птица Сирин сейчас получит по клюву, ― раздался на границе света от костра и ночной тени спокойный мужской голос, в котором уже начинали проскальзывать недовольные нотки, предвещавшие вспышку душевного пламени. Это мог говорить только один человек. ― И я не ты, Громова, чтобы успокаиваться от чистого спирта. ― К костру вышел тот, кого Рита не хотела видеть совсем: он надоел ей за день ― Евгений Николаевич Лащенко. Руководитель экспедиции и начальник практики поневоле.       ― Я ― Маргарита, мне можно, ― её голос даже не прыгал, хотя выпила она немало: наверняка завтра будет болеть голова. ― Евгений Николаевич, можно, мы продолжим? Вы мне песню оборвали, ― она улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой, чувствуя, как с клыков капает яд.       Лащенко доводил её до исступления одним свои присутствием.       ― Заткнулись все и пошли спать! ― он тоже её терпеть не мог. Как ещё не задушил ночью подушкой, ведь знал же, где она спит? ― Завтра ещё работать и работать! Слон сам себя не выкопает. Вы только что проебали свой следующий выходной! ― на выражения он никогда не скупился. ― Марш по палаткам!       Когда Рита проходила мимо Лащенко, то хмуро посмотрела на него снизу вверх. В неверном свете потухающего костра он казался Аресом ― древнегреческим богом войны, хотя больше в нём было от Гамаюна ― птицы, предрекавшей смерть.       Его яркие синие глаза словно вбирали в себя последние искорки пламени, когда Рита, удаляясь, обернулась: Евгений Николаевич стоял и продолжал смотреть ей вслед.       Теперь Рита вспоминала этот момент с улыбкой. В ту практику райская птица и правда получила по клюву, но только не Сирин, а Гамаюн.       Странное тёплое чувство родилось в груди и словно поток, прорвавший плотину времени, затопило душу. Воспоминания о Лащенко… грели. Чувствуя, как тело покрывается мурашками, Рита вновь перелистнула карточку.       Сердце на мгновение остановилось, а затем забилось с утроенной силой. Кровь, словно огненный вихрь, прошлась по венам, а во рту пересохло. Рита нервно облизнула кончиком языка сухие, словно пергаментные губы.       На фотографии, сделанной всё тем же «Полароидом» была она: юная, восемнадцатилетняя, с цветами в ярко-рыжих волосах и блеском в тёмных глазах. Загорелая и счастливая, в выцветшей рубашке-ковбойке. А рядом с ней стоял, обнимая её за талию, Евгений Лащенко. В его синих глазах можно было гореть вечность.       И тем летом Рита в них сгорела.       Она поднесла фотографию к губам и, снова чувствуя себя наивной девчонкой, коснулась робким поцелуем изображения Жени. Никакой он не Евгений Николаевич. Просто Женя.       Воспоминания рвались наружу. Рита уже и забыла, как любила тогда: горячо, страстно, с первого взгляда и до последнего вздоха. Женя был умный, ловкий, с горячим темпераментом: их скандалы ― по поводу и без ― выходили сочными и громкими. Он поносил её, она в долгу не оставалась.       Особенно запомнился тот скандал с рисунками, после которого прозвучал первый «звонок», сказавший Рите о том, что в придирках Жени кроется нечто большее, чем ненависть.       ― Вы ― бездарность, ― мрачно произнёс Лащенко, оглядывая оконтуренные позвонки степного мамонта в песчаной почве. ― Нет, вы хуже, ― он провёл пятернёй по светло-русым густым волосам и одёрнул рубашку. ― Вы ― бездарность с руками из жопы. Нет мозгов ― хер с ними, но руки-то хотя бы должны быть! ― он в сердцах пнул кусок известняка, отчего его и без того пыльные кеды испачкались ещё и в меле.       ― Да что не так-то, Евгений Николаевич?! ― воскликнула Рита, которую, как и всегда, благодарные товарищи выставили защищать честь отряда практикантов. ― Мы позвонок пропитали клеем? Пропитали. Оконтурили? Оконтурили. Что ещё надо-то, а? ― она чувствовала, как к горлу подкатывает комок, а глаза наполняются слезами гнева. Лащенко стал просто невыносим. Хотелось бросить всё и уехать на ближайшем автобусе в город. И плевать, что потом отчислят. Грудь у неё большая ― на панель возьмут.       ― А это что такое? ― Лащенко подошёл к ней и, заслонив солнце, протянул ей листы бумаги, на которых, вне всякого сомнения, были нарисованы куриной лапой Орлова кости слона.       ― Кости, ― ответила Рита. Лащенко стоял так близко, что она вполне могла воткнуть ему в печень скребок.       ― И ты туда же. ― Лащенко шумно выдохнул, отчего короткие прядки на лбу Риты чуть колыхнулись. ― В общем, так. ― Он впихнул ей в руки листы, на непозволительно долгое мгновение задержавшись пальцами на её запястьях. Его руки обжигали. ― Перерисуешь и вечером покажешь.       ― Да, господин, ― с сарказмом ответила Рита, когда Евгений Николаевич удалился. ― Чтоб тебя черти взяли!       А вечером она пришла к нему с рисунками, и он поцеловал её. Она потом долго чувствовала его губы на своих губах. Не помогло даже то, что за наглость он получил в нос: Рита была дворовой девчонкой с самого детства. А потом были ещё поцелуи, а затем и секс, хотя свой первый раз Рита представляла совсем другим. Лащенко, который стал для неё просто Женей, был горячий не только на войне, но и в постели. После него у Риты было много мужчин, но ни один ни на йоту не приблизился к Жене.       Даже Вадим Ильин ― Леший, не мог сравниться с Евгением Лащенко.       Рита вдруг вспоминала, что сказал ей Леший, когда объявил, что уходит из «Тайги».       ― Я не тот, кто тебе нужен. ― В его светлых голубых глазах плескались золотистые и зеленоватые искорки. ― И тайга тебе не нужна. Твоё место в степи.       ― Что там, в степи? ― холодок острыми коготками пробежал по позвоночнику. ― Ковыль и курганы?       ― А так же любовь и кости. ― Крепкая полноватая фигура Лешего плыла в полуденном мареве, а его спина ― перед глазами, которые слезились и не желали фокусировать. ― И тот, кто найдёт тебя. Лети, Сирин. Пой людям песни. И ты найдёшь свой потерянный рай.       Сирин. Второй раз её назвали Сирин, а это что-то да значило. Имя райской птицы потом не раз всплывало в жизни Риты. Особенно врезался в память последний, когда Лия ― студентка-биолог, шепнула Вадиму Ильинскому о том, что Рита ― это птица Сирин, которая прилетела спеть им сегодня. И действительно, Рита чувствовала, что поёт о райском блаженстве, и все песни её тем вечером были только для них ― для Лии и Ильинского, по которым с первого взгляда было понятно, что они любят друг друга. Рите было не жалко. Пусть хоть кому-то повезёт в любви с преподавателем. Своего она бездарно упустила.       Женя постоянно называл её и других студентов бездарными, вдруг вспомнила Рита, проводя кончиком пальца по гладкой фотографии. Современные цифровые снимки с ней сравниться не могли.       Рита ещё раз посмотрела на карточку. Где теперь и что делает Женя?       Она точно знала, что он защитился и стал кандидатом наук, ведущим палеонтологом, специалистом мирового уровня. У него были аспиранты, он писал статьи и скандалил с коллегами: до Риты доходили слухи о его поездках на конференции, чтобы поругаться. Кажется, он даже пару раз приезжал в её город, но Рита с ним не виделась. Да и незачем было.       «Где же ты, Гамаюн?»       Она рассеяно повертела фотографию в руке, и тут её взгляд упал на оборотную сторону карточки.       Она вспомнила: ярко, словно при вспышке «Полароида», которым Орлов делал эту фотографию, как Женя, положив фотографию на колено, писал ей свой номер телефона, а она на точно такой же карточке ― Лёша сделал два снимка ― свой адрес.       ― Я вернусь в город где-то в конце августа. ― Морской ветер трепал выгоревшие за лето волосы Жени, пока он сам смотрел на бескрайние голубые с зелёным волны. ― Позвони мне тогда.       ― А ты приезжай в гости. ― Рита порывисто обняла его, прижавшись щекой к нагретой и пахнувшей травами рубашке. ― Мама обрадуется. ― Она провела рукой по его волосам, пропустив сквозь пальцы пряди.       ― Вряд ли, ― поморщился Женя. ― Я старше тебя почти на двадцать лет. ― В его глазах отражалось море, ещё сильнее разжигая бушующее в них пламя. ― И гол, как сокол.       ― Гамаюн, ― прошептала Рита ему на ухо. ― Ты ― мой Гамаюн.       Это была их последняя встреча: через пятнадцать минут приехал автобус и увёз студентов в аэропорт. И если её однокурсницы плакали от счастья, то Рита рыдала в голос от отчаяния, глядя на то, как удаляется фигура Жени, который, постояв немного на пирсе, побрёл к экспедиционным «Жигулям».       Засыпая в самолёте, Рита пожелала, чувствуя, как горит её сердце, встретиться с Женей после возвращения. Желание так и не сбылось, фотография оказалась в альбоме, а Рита стала доктором наук.       «Какая любовь может быть вдруг через двадцать лет?»       Рита дрожащей холодной рукой, которая показалась ей на удивление тонкой и бледной, вытащила из висевшей рядом на стуле кофты айфон и, разблокировав экран, уставилась на панель с цифрами. Звонить по тому номеру, что он оставил на обороте фотографии своим размашистым почерком, было глупо: наверняка всё уже поменялось, да и переехать он мог. Или жениться.       «Чушь какая-то, ― мысли кружились, не давая сосредоточиться, айфон прыгал перед глазами. ― Женя Лащенко не мог жениться. Раз я не замужем, то и он не женат», ― это было абсурдно и донельзя глупо, но Рита действительно так думала. Была уверена. Леший не мог врать.       Пальцы слушались плохо, и номер Рита набрала не сразу, а когда набрала, рука дрогнула, и активировался вызов. Отступать было уже поздно, и Рита, слушая длинные гудки, чувствовала, что сердце колотится уже где-то в горле. И в этот же момент её пронзила вспышка осознания: дозвон идёт, гудки тянутся, а значит, номер всё ещё активен. И кто-то там, на другом конце домашнего телефона, может прямо сейчас взять трубку.       Слушая гудки, она думала, что скажет ему. Да и вообще ― вспомнит ли он рыжую девчонку из степи конца прошлого века?       Ответа на её звонок так и не последовало, чему Рита была даже рада: не придётся объяснять кто она, и что ей нужно. Но в душе она понимала, что хотела бы услышать его голос снова.       «Не нашла я свой потерянный рай, ― усмехнувшись про себя, подумала Рита. ― Не Сирин я вовсе». ― Она рассеяно заблокировала экран айфона. Нужно было продолжать уборку.       Мгновение подумав, она быстрым движением сунула фотографию Жени в стопку других и тут же, вытащила её обратно: это было выше её сил, снова остаться без него. Ничего, промелькнула у неё мысль. Можно ведь написать ему письмо на электронную почту ― у него должен быть адрес на сайте Института.       Рита уже хотела снова разблокировать айфон и написать Жене прямо сейчас, даже не думая, как глупо это будет выглядеть, как вдруг по всей квартире раздалось трескучее верещание попугая: её мама всегда была оригинальной в плане выбора дверного звонка.       ― Мама, я сама открою! ― прокричала Рита, предупреждая возглас из кухни, и вскочила на ноги. От резкого движения у неё закружилась голова, а перед глазами потемнело, но Рита не обратила на это внимания.       В голове звенела мысль, что кто бы это ни был, она должна сама открыть дверь.       Темнота перед глазами рассеялась тёмными «мушками», когда Рита подошла к высокой двери и, не глядя в глазок, повернула одной рукой барашек замка, продолжая сжимать в другой телефон.       ― Косметику не покупаем, в бога не верим, ― успела произнести Рита, пока тяжёлая металлическая дверь мучительно медленно распахивалась, открывая взгляду лестничную площадку. ― Боги мои! ― она почувствовала, что теряет сознание и, тонко вскрикнув, метнулась, уже было, обратно, но силы покинули её.       Айфон выскользнул из ослабевшей руки и ударился с глухим стуком о пол, но Рита не заметила этого: перед ней стоял Женя Лащенко. Из плоти и крови, точно сошедший со старой фотографии из красного альбома. Только старше. Сколько ему сейчас, промелькнула смазанная мысль. Лет пятьдесят семь или пятьдесят восемь. Светло-русые волосы поседели на висках, сломанный на той практике нос так и остался кривоватым, но глаза по-прежнему горели синим пламенем.       ― Женя… ― Сердце гнало жгучую кровь по артериям. ― Как ты нашёл меня?       ― Кто ищет, тот что? Тот всегда найдёт, ― усмехнулся Женя, подавая Рите тонкую синюю розу в прозрачной упаковке. ― Всю ночь красил. ― Он совсем не изменился за последние двадцать лет: по-прежнему скрывал за удалью усталость, ненависть и боль.       Теперь ― любовь.       Она оставила ему адрес матери, вдруг отчётливо поняла она.       Фарфоровой куклой, соскользнувшей с полки, Рита упала ему в руки. Женя бережно подхватил её и, когда она подняла на него взгляд, поцеловал.       Её желание сбылось: через двадцать два года.       Леший был прав: Гамаюн нашёл свою Сирин.