Мгновения любви

      — Славно проехались! — сказала в аудиосказке Снежная Королева спокойным и величественным голосом, предлагая бедному Каю завернуться в её медвежью шубу.       Пятилетний Максимка лежал в новой пижаме с динозаврами — птеранодонами, тираннозаврами и трицератопсами, — подаренной к Новому году, и, прижавшись к матери, слушал сказку Андерсона. В гостиной мигала разноцветной гирляндой наряженная ёлка, а за окном пурга заметала фонари.       Карина Елагина вздохнула и тихонько погладила сына по голове. Она не знала, как сказать Максимке, что папа, которого он так любит, может никогда не вернуться. Не продолжит наряжать с сыном ёлку, не соберёт тот огромный конструктор «Лего», не прочитает сказку на ночь.       Обычно Карина читала сыну сказки сама, стараясь выдержать выражение каждой роли, но сегодня она боялась, что в голосе вот-вот прозвучат слёзы. Отчаиваться было рано, но сердце сжималось каждый раз, когда Карина открывала мессенджеры, безуспешно пыталась дозвониться до мужа или ждала звонка.       Сердце маленького Кая от поцелуя Снежной Королевы стало совсем ледяным, и Карина ловила себя на малодушной мысли, что, возможно, была бы не против поменяться с Каем местами. Сейчас, как никогда, стоило успокоиться. Думать об этом было страшно, но мысль засела прочно с того самого мига, как после обеда Карине позвонил коллега и товарищ её мужа.       — Карина, здравствуй. Это Женя Лащенко. — Голос Лащенко звучал напряжённо и отрывисто, и Карина, оставившая свой класс писать годовую проверочную работу, вышла из кабинета. Страх колол виски, заставлял собранные в пучок на шпильках тёмные волосы встать дыбом так болезненно, что закружилась голова.       — Я поняла. — Карина перебирала бахрому накинутого на тонкие плечи платка, машинально кивала шёпотом здоровавшимся детям, мелькавшим в школьном коридоре, и смотрела, как снег за окном заметал столицу. — Привет, Евгений Николаевич.       — Карина, я не знаю, как лучше тебе это сказать… — Лащенко вздохнул, а Карина почувствовала, как в горле встал зародившийся в груди ком колкого льда. — Германа увезли на «скорой» прямо с конференции по палеоэкологии. Подозрение на обширный инфаркт. Девчонки до приезда врачей делали всё, что могли, когда погрузились, Герман был в сознании. Только-только отъехали…       — Ну как сказать, как есть. — Карина прикрыла рот ладонью: собственный голос показался тонким и режущим, будто обломок айсберга. — Спасибо, что позвонил, Евгений Николаевич. — Она вздохнула. Когда-то это должно было случиться. С образом жизни Германа подобное было вопросом времени. — В какую больницу его увезли?       Лащенко назвал адрес, Карина жестом попросила у девятиклассницы Нельки блокнот и ручку — записать, а потом всё оставшееся время урока сжимала в кулаке неровно оторванную розовую бумажку. Ученики бросали на Карину настороженные взгляды, а в конце урока Маруся, шедшая на золотую медаль и посещавшая университетские занятия по профподготовке в Школе геологического резерва, подошла к ней.       — У вас что-то случилось, Карина Андреевна? — Маруся перебирала пальцами кончик длинной русой косы и пристально смотрела Карине в лицо, словно желала прочитать ответ на свой вопрос.       — Герман Романович в больнице, — ответила Карина.       От неё не укрылось, как побледнела Маруся, как задышала и закусила дрожащую губу. Бедняжка, она наверняка думает, что никто ничего не знает, что все вокруг слепые. Карина на миг прикрыла глаза: она не могла осуждать Марусю. Потому что видела в ней собственное отражение.       — Иди, а то опоздаешь на биологию, Светлана Михайловна ругаться будет, — с усилием, будто проталкивала снежный ком в горле, произнесла Карина.       А когда Маруся ушла, она уронила голову на руки, чувствуя, как горит лицо, а в груди разливается предательский холод. Сердце билось часто и болезненно, руки дрожали, но Карина нашла в себе силы позвонить дочке.       — Насть, уходи с уроков, с учителями я договорюсь, — произнесла Карина, рассеянно отмечая гул школьного коридора в динамике. — Забери Максимку из садика, и идите домой. Проследи, чтобы он поел и не сидел много с планшетом. — Она понимала, что говорит отрывисто, строго и совершенно не то.       — Мам, что-то случилось? — Судя по звукам, Настя спряталась от шума в туалете.       — Папа в больнице с инфарктом. Дядя Женя позвонил, сказал, что его увезли прямо с конференции. Я сейчас отпрошусь у директора и поеду к папе.       С той самой конференции, на которой Герман готовился представить результаты двухлетних исследований по раскопкам в вечной мерзлоте далёкой Сибири, всегда манившей его тайнами и обычаями коренных народов. Герман состоял в оргкомитете этой конференции, не спал ночами и возвращался за полночь. Глушил кофе литрами, мало ел и не стеснялся сдабривать напиток коньяком. Карина не осуждала его: годы работы в образовании научили её, что подчас работа заставляет гореть. Но после огня всегда наступала прохлада, заслуженный отдых.       И Карина не хотела, чтобы отдых Германа был вечным. Стоило ей подумать об этом, как липкий страх задувал позёмкой в душу, сковывая мысли и лишая воли. В мире не оставалось больше ничего, кроме бьющей по самым основам бытия мысли: Карина виновата. Не потому что не останавливала Германа и давала ему свободу действий, а потому что годы назад тронула чужое и забрала себе. И теперь, когда чужое стало своим, ни за что не хотела отдавать.       — Вот же бл… О Господи Боже мой, ужас какой! — выдохнула Настя. Судя по замешательству, дочка явно хотела крепко выразиться, но сейчас Карине было не до манер. — Мне поехать с тобой?       — Бабушка не успеет добраться до нас, чтобы посидеть с Максимкой. Сегодня я поеду одна, а вы с Максимкой — завтра. Иди домой, брату пока ничего не говори. Я сама скажу. — Карина старалась говорить уверенно, отметая заполняющую сознание колючими снежинками мысль:       «Если разрешат. И если завтра будет, к кому приезжать».       Дорога до больницы показалась Карине бесконечной, но пролетела, как один миг. Когда она парковалась, то старалась сосредоточиться, взять себя в руки, но не выходило. Она чувствовала, что подобное случится, что происходящее сейчас — реально и закономерно, а выпиваемые на холодных раскопках спирт, водка и чифир бесследно не проходят.       Но всё равно Карина привыкла считать, что это всё происходит с другими. Где-то там далеко в сибирях, и её эта беда не коснётся. Что всё и дальше будет, как есть, идти по накатанной. Стабильно, местами трудно, с привкусом коньяка и запахом дорогих сигарет, но будет. Сейчас Карина словно стояла на краю обрыва, за которым начиналась пустота.       В её реальности Герман не мог умереть от инфаркта.       В отделение реанимации и интенсивной терапии клиники Карину ожидаемо вот так с ходу не пустили, хотя законом посещение было разрешено. С нюансами, но всё же. Главная медсестра вежливо попросила дождаться врача, а Карина не стала спорить: на скандал не было сил.       Она присела, комкая в руках пушистую серебристую шубу — подарок Германа к Новому году. А ведь сама Карина не успела ничего подарить мужу: закрутилась в подготовке к Новому году в школе, в контрольных конца четверти. А Герман с конференцией — не забыл. Он никогда ничего не забывал…       — Вы ― Карина Елагина? — Негромкий голос ворвался в размышления Карины порывом ветра на каменистом плато. — Меня зовут Руслан Султанов, я лечащий врач Германа Елагина.       Она вздрогнула и подняла взгляд: перед ней стоял молодой, подтянутый врач азиатской внешности. На миг Карине показалось, что на неё смотрит каменное изваяние, охраняющее сибирский курган. Но она моргнула, и наваждение пропало. Это был просто человек с чёрными глазами и спокойным лицом.       — Да! — Карина поднялась. — Как мой муж?       Она хотела и боялась знать. Страх преследовал её повсюду, оживляя старые кошмары и вскрывая ещё более давние опасения, рвавшиеся наружу, захлёстывавшие с каждым мгновением всё сильнее.       — Состояние очень тяжёлое, — ответил Султанов. Он смотрел Карине в глаза, и ей казалось, что врач, видя её состояние, тщательно подбирает слова. Но их смысл всё равно остаётся жестоким. — В данный момент я бы не рекомендовал посещение. Пациент в сознании, но прогноз крайне неблагоприятный: высокая степень поражения сердечной мышцы.       — Д-думаете, не стоит тревожить его сейчас?       Вдруг пришло чёткое осознание: если она зайдёт в палату, Герман умрёт. И так мучительно хотелось его увидеть. Присесть рядом, отвести прядь русых волос со лба и заглянуть в ореховые, с крапинками болотной зелени по самому краю глаза.       — Не рекомендовал бы.       Под взглядом Султанова Карина почувствовала себя девчонкой, влюбившейся в преподавателя и шедшей напролом с неутомимостью атомного ледокола, прокладывающего исследователям путь в замёрзших водах Ледовитого океана. Страшные сомнения время от времени прорывались к ней брызгами холодной воды, но Карина старалась гнать их прочь. Тогда вопросы «зачем?» и «что дальше?» не волновали её. Она любила здесь и сейчас, а завтра, казалось, никогда не наступит. Но наступило, а воспоминания тянули Карину назад, туда, где всё началось, туда, где было сладко и больно. Куда Карина сейчас вернулась бы, что всё… отменить? Исправить, уйти, поступить иначе? Или снова с радостью прошла бы этот путь?..       …Посёлок на полуострове Таймыр встретил небольшой отряд практикантов-палеонтологов и двух руководителей тридцатиградусной жарой, полчищем комаров, недружелюбными пограничниками и местными геологами, которые радушно встретили столичных гостей.       Упали синие-жёлтые сумерки, ощутимо потянуло прохладой, а Карина сидела, баюкала в ладонях кружку терпкого, настойного на местных ягодах чая, и смотрела, как Герман Романович пьёт тот же самый настой, спирт и разговаривает с коллегами-геологами.       Карина пила обжигающий чай мелкими глотками, ощущая на языке вкус морошки, костяники и княженики¹, и не могла отвести взгляд от Елагина. Массивный, но не полный, высокий, с фигурой атлета, он казался викингом, сошедшим со страниц скандинавских баллад.       Русые волосы он собирал в низкий хвост, переброшенный сейчас через плечо, покрытое клетчатой рубашкой. Его подбородок и щёки оттеняла отраставшая щетина, придававшая Герману Романовичу совсем простой и уютный, но в то же время загадочный вид.       Карине казалось, что можно вот так безнаказанно протянуть руку и коснуться его, но сдерживалась. И лишь только взгляд его ореховых глаз с болотным оттенком говорил Карине, что ей есть, на что надеяться. Быть может, она всё это выдумала, но каким-то шестым чувством понимала, что женщина, которую любят, это знает.       Это была вторая полевая практика Карины, и поездка за таймырским янтарём-ретинитом представлялась ей совершенно другой. Казалось бы, после второго курса уже можно было увидеть и понять, что поле, воля и спартанские условия наедине с подчас суровой природой северов — не для Карины, — но она упорно мотала головой, отказываясь оставаться на практику в городской группе или совершить поездку в место поближе к цивилизации. Карина была готова ехать хоть на край света, лишь бы в составе экспедиции был Герман Романович.       Елагин никогда не обделял Карину вниманием. Он был готов выслушать всех студентов, приходивших к нему, и помочь каждому, но Карина чувствовала, что к ней относился по-другому. Сначала она не придавала этому значения, но потом поняла и… От этого осознания жить стало легче и сложнее. Потому что появилось зудящее, мучительно-сладкое чувство в груди, которое шептало:       «Приди и возьми. Вот он, Герман Романович, бери. Забирай, забирай скорей!»       — Наша первая остановка будет на местонахождении Жданное в тридцати километрах от Посёлка вниз по течению реки Мэлядин, — произнёс Герман Романович, собрав студентов на палубе рейсового теплохода. — Кто помнит свиту, к которой оно относится? — Сегодня на Елагине была камуфляжная куртка, и его глаза казались особенно зелёными. Смотрел он, конечно, на Карину, которая без запинки ответила:       — Бегичевская свита. Альб-сеноман, сто миллионов лет назад.       — Да, — кивнул Герман Романович. — Там мы простоим не дольше пяти дней и отправимся на местонахождение Янтарное, где нас ждёт молодой янтарь хетской свиты.       — Сеноман-турон, около девяноста миллионов лет назад, — прошептала Карина.       Названия геологических периодов, свит и пород часто казались ей словами заклинания, позволявшее стать ближе к Елагину. Словно Карина, подобно таймырской шаманке, проводила обряд, раз за разом подходя всё ближе к умилостивленному духу.       Карине нравилось смотреть, как работал Герман Романович. Чётко, ясно, методично и полностью погружаясь в процесс. Он мог что-то говорить, поддерживать беседу, даже шутить, но Карина видела, как его взгляд затуманивался, а руки — большие, сильные, свободные — делали дело, ворочая тяжёлые сита, когда Герман Романович промывал янтароносную породу — песок с углём — в холодной воде Мэлядин.       В раствор соли уголь засыпали уже студенты, они же собирали всплывший янтарь. В поле стояла чёткая задача — набрать самой смолы. Это уже потом в лаборатории Карина с Германом Романовичем будут искать замурованных в янтаре насекомых, определять и описывать новые виды, составлять фаунистические списки и реконструировать по крупицам, как выглядела природа Таймыра миллионы лет назад.       Когда экспедиция перебралась на Янтарную Горку, началась миграция оленей. Реки полнились рыбой, а заморозки стояли только по ночам. Отряд разместился в палатках, и Карина, просыпаясь каждый раз в духоте и покалывающей тёплой прохладе, желала каким-нибудь образом остаться с Германом Романовичем вдвоём.       Они много разговаривали и не только когда работали. Долгие северные вечера полнились не только писком комаров, но и смехом, стуком кружек, плеском спирта и чая, и звуком песен а капелла. Карина любила подпевать, садиться рядом с Германом Романовичем, слушать стук его сердца, ощущать тепло и вдыхать терпкую смесь ароматов табака, леса и реактивов, которыми мог пахнуть только он. Словно Елагин был необъемлемой частью этого мира припорошенных белым камней, ледяных рек и кислых ягод шикши² и брусники.       Частью мира Карины он стал в тот день, когда отряд отправился на дальнюю продуктивную линзу со скоплениями янтаря, а Карина, Герман Романович и костровой с дежурным остались в основном лагере.       Карина разбирала образцы, подписывая этикетки и упаковывая добытый янтарь, а Герман Романович затачивал инструменты.       — Чёрт возьми! — Резкий, полный негодования и боли возглас Елагина вырвал Карину из сладких грёз, в которых она представляла себе Германа Романовича.       — Что? — Она резко обернулась и увидела, как с ладони Елагина капает кровь. — Я сейчас помогу! — Карина бросилась за аптечкой, которую всегда держали под рукой и, отыскав перекись водорода, села напротив Германа Романовича.       — Спасибо. — Он поморщился, когда перекись зашипела и запахла, а по его побледневшему лицу под русой бородой Карина поняла, что вида своей крови он не выносит.       — Не за что.       Карина сидела и аккуратно, выверяя каждое движение и боясь, что пальцы затрясутся, бинтовала ладонь Германа Романовича. Он сидел к ней боком, положив руку на стол, но Карина всё равно держала его за мощное предплечье, а коленом касалась горячего плотного бедра.       В какой-то миг оказалось, что не Карина уже держит Германа Романовича за руку, а он её. Его прохладные пальцы, такое же запястье с сухой кожей ощущалось под пальцами Карины чем-то таким естественным и в тоже время чудесным и небывалым. В голове не укладывалось, как она посмела?.. Как он решился?.. Словно оба два года ходили по тонкому насту, рискуя провалиться, а сейчас лёд проломился, и под ним Карину и Германа Романовича ждала любовь. Обжигающая и страстная, заливающая с головой.       Они смотрели друг другу в глаза. Были так близко друг к другу, что Карина ощущала на губах тёплое дыхание Елагина, отдававшее табаком и клюквой. И его губы были такими же кисло-сладкими и терпкими, а «полевая» борода мягко кололась.       — В твоих глазах можно утонуть как в водах Мэлядин, ― тихо произнёс Герман Романович, глядя на Карину. Она не дышала под учащённое биение сердце и ловила каждое его слово. Он не говорил ничего нового, но Карина чувствовала, что говорилось это от души. И неважно, в какую форму обличено, если слова верны. ― Карина, послушай. Я старше тебя на двадцать один год и несвободен. Я влюблён, и ты влюблена, но подумай, что будет потом.       — Я без предрассудков, ― покачала головой Карина. ― Не бойся меня. Я не прыгну в омут с головой.       — Я тоже.       Она так и не узнала, на какой именно вопрос ответил Елагин. Только положила голову ему на плечо, чувствуя абсолютное счастье…       И теперь от обжигающих воспоминаний Карине казалось, будто она находилась в сердце тающего ледника. Наслоения многолетней мерзлоты обращались водой и сходили, обнажая израненные грани Карининой души.       Осознание того, что же она наделала, накрыло с головой. Карина лежала, стараясь не потревожить задремавшего сына, и едва дышала. Казалось, что рёбра вот-вот раскроются, а душа разорвётся, не выдержав напора эмоций, хлынувших из глубин памяти. Из холодных закромов, которые Карина предпочла закрыть и никогда не открывать.       На чужом несчастье своего счастья не построишь.       Эта аксиома была чёткой и выверенной, как теорема, доказанная самой жизнью. Карина не хотела верить в бумеранг, в расплату, и теперь, рассеянно перебирая волосы Максимки и стараясь не заплакать, понимала, что пришло время жатвы.       Она увела Германа из семьи. Оставила его двенадцатилетнюю дочь Юлю без отца, а тихую, совершенно незапоминающуюся, обычную Валерию без мужа. Тогда, на смене тысячелетий, Карина искреннее считала, что получила то, что её по праву.       Карина и Герман провели вместе двадцать лет. Двадцать долгих, чудесных лет, которые пролетели, как одно мгновение. Карина предпочитала думать, что хорошего у них было всё-таки больше. Герман успешно защитил докторскую диссертацию по холодным раскопкам в Сибири, а сама Карина так никогда больше и не ступала за двери университета. Она получила диплом специалиста-палеонтолога, но наука оказалась совершенно не её стезёй. Карине было ближе живое общение, а не янтарь с насекомыми, замёрзшие туши мамонтов и бесконечные графики таяния ледников.       Учёной из неё не получилось, зато вышла учительница географии. Карина надеялась, что ученики и правда относились к ней так дружески, как показывали. Её класс — выпускной одиннадцатый — уже сделал ей подарки к Новому году. Коробки конфет высились стопкой на столе в учительской, да и дома сладостей хватало.       Через приоткрытую дверь Карина видела, как Настя, скользя по паркету шерстяными гетрами, уносила в комнату очередную коробку конфет. Вроде бы в такой упаковке были ликёрные, но Карина не стала вставать и будить сына. А ругаться с дочкой сейчас хотелось в последнюю очередь. Подойти бы тихонько со спины, положить руки на плечи, обнять дочку, вспомнив, как взяла её на руки первый раз в роддоме и поняла, что у Насти — глаза Германа.       ― Мам! ― неожиданно, да так, что Карина вздрогнула, шёпотом произнесла дочка, остановившись в дверном проёме.       Высокая и крепкая, Настя занималась скалолазанием, но сегодня не пошла на тренировку. Карина с дочкой долго воевали насчёт татуировок и синих прядей в тёмных Настиных волосах, но Герман в итоге сказал, что Анастасия Германовна ― адекватный человек и может делать, что хочет, в пределах разумного. Сейчас кончик крыла чёрно-красного дракона высовывался из-под короткой растянутой майки Насти, и Карине в полутьме и в свете ночника казалось, что рисунок вот-вот взлетит и заберёт её с собой.       ― Что? ― шёпотом ответила Карина. Аудиосказка ещё шла, и Герда рассказывала Маленькой Разбойнице свою историю.       ― Мне Юльке написать или ты сама её матери скажешь? ― Настя пристально смотрела на Карину, и синева в её волосах выделялась особенно резко, подчёркивая острый, как у матери, подбородок и крылья тонкого носа. ― Как бы он папа и для неё…       ― Я… я позвоню Валерии. Если хочешь, напиши Юле. ― Сердце заполошно билось в груди, пальцы немели, а щёки горели. Карина дождалась, пока Настя закроется в своей комнате и, поставив сказку на паузу, открыла список контактов.       Герде предстояла встреча с финнкой и лапландкой. Карине же предстояло позвонить бывшей жене Германа.       В далёком две тысячи первом году, который они, вопреки прогнозам астрологов, встретили живыми и даже здоровыми, семья Германа казалась Карине чем-то абстрактным. Далёким, как Северный Полюс, и не имеющим к ней самой никакого отношения. Даже когда она увидела приходившую в Институт палеонтологии Валерию, то у неё в сознании не сложился паззл, что эта простая женщина-швея с незапоминающимся лицом ― жена такого человека, как Герман.       Даже во время развода Валерия не закатывала скандалов: приняла тот факт, что её муж полюбил другую, и отпустила его. Квартира и машина остались ей, да и с дочкой Юлей Герман общения не прекращал. Вот только Карина в их отношения не лезла. И с обеими ― Валерией и Юлей ― старалась не пересекаться. Общение она мужу запретить не могла, но себя постаралась оградить от любых напоминаний, что первая семья Германа есть на свете. И когда Настя с Юлей внезапно стали общаться: исключительно по праздникам и на общие темы ― у них оказались схожие интересы по скалолазанию, туризму и историческим реконструкциям ― Карина изо всех сил старалась не бояться. Не вспоминать, что она сделала. В чём была виновата.       На плечах ощущалось холодное дыхание смерти, но Карина боялась просить помощи у Бога. Тот мог понять просьбу по-своему.       В самом начале зимы Герман справил юбилей — шестьдесят лет. Гости произносили тосты и желали Елагину долгих лет жизни, а Карина сидела рядом с мужем, пила вино и улыбалась. Она верила, что они молоды и проживут вместе ещё целые годы. Герман был в прекрасной физической форме, ездил на холодные раскопки несколько раз в год и, казалось, даже спирт с чифиром и работой не могли до него добраться.       Общаясь с гостями, Карина улыбалась: казалось, вот оно, счастье. Её с Настей иногда даже принимали за сестёр, и это в очередной раз доказывало, что всё впереди, а Герман всегда гордился женой, нашедшей себя в жизни.       Карина всегда выглядела младше своего возраста, и сейчас иногда казалась почти девочкой — тонкой, среднего роста, с забранными на затылке тёмными волосами, падавшими на плечи, с голубыми глазами, которые Герман сравнивал с водами Мэлядин. Никто бы и не сказал, что ей уже тридцать девять, но сейчас Карина чувствовала себя древней старухой. Шаманкой, которой духи больше не повинуются, а янтарные россыпи утратили силу и обратились песком.       Она передумала сотни мыслей, пока искала ― медленно, с подступающим к горлу комком ― контакт Валерии. Видит Бог, Карина понимала, что должна позвонить. Что если не сделает этого, окончательно потеряет шанс на… раскаяние? Прощение? Попытку искупления? Но возможно ли искупить и простить то, что она совершила?       Карина вздохнула и ткнула в значок «Позвонить». Настала пора решать проблему, а не бежать от неё. Потому что проблема в любой миг могла стать нерешаемой.       ― Да! ― высокий звонкий голос Валерии эхом отдался в голове Карины. ― Слушаю.       ― Лера, это Карина. ― Говорить было страшно. Валерия никогда ни словом, ни жестом не обмолвилась плохо о Карине, но её всё равно трясло. ― Здравствуйте. ― Говорить «добрый вечер» в подобных обстоятельствах язык не поворачивался.       ― Здравствуй, Карина. ― Валерия говорила ровно, суховато и почти дружелюбно, но Карине за этой вежливостью всё равно виделось нечто холодное. ― Что ты хотела?       ― Я… я х-хотела сказать, что Герман попал в больницу. Врач говорит, состояние тяжёлое, запретил посещения…       ― Сердце? ― Сердце Карины пропустило удар. Казалось, Валерия знала. Так хорошо понимала своего бывшего мужа и, как вдруг поняла Карина, не переставала любить его.       ― Сердце. ― Карина была готова разрыдаться. Отчаяние напополам с раскаянием и чувством вины заливали сознание.       ― Ну не плачь, Карина, ― произнесла Валерия. ― Пока ведь ничего тотально непоправимого не произошло. А Геру ещё в девяностых увозили по «скорой» с сердечным приступом: переработал на раскопках.       ― Извините, если побеспокоила, ― выдавила Карина, закусив палец. ― Я позвоню, как будут новости.       ― Хорошо, ― отозвалась Валерия. ― И спасибо тебе.       ― Всего хорошего. ― Карина отключилась, поняв, что Валерия тоже положила трубку.       Только что Карину бросало в жар, а сейчас в холод. Она отложила телефон и потёрла виски. Страх, напряжение и раздражение отступали, словно волна Ледовитого океана во время отлива.       Карина преодолела свой самый главный страх — раскаяние и извинения.       «Видимо, ― подумала она. ― С нами, людьми, по-другому никак».       Карина уже хотела включить Максимке аудиосказку и дослушать, как Герда спасла Кая от Снежной Королевы, и тому не пришлось выкладывать из льдинок слово «вечность», как вдруг экран вспыхнул: прошёл звонок.       «Руслан Султанов» ― значилось имя абонента.       Чувствуя, как её сердце разбивается на те самые злополучные льдинки, Карина взяла трубку. Вот только кто соберёт из них нужное слово?..       ― Карина, ― произнёс Султанов. Он мог не продолжать: всё было и так понятно. Ожидаемо. ― Герман скончался…       Султанов говорил что-то ещё, но Карина уже не слушала. Сердце крошилось, а слёзы, казалось, замерзали на ресницах.       Не правы священные книги: ад ― это вовсе не пламя. Это ― холод.