Мгновения любви

      Белые лепестки покрывали асфальт словно снегом. Ветви яблони над головой широко раскинулись, закрывая белоснежными ароматными цветками затянутое светло-серой дымкой небо. В воздухе не парило, как бывает перед дождём, а просто вилось тепло, но Лие сейчас как никогда было холодно.       Она стояла под яблоней в белом свадебном платье и мёрзла. Тончайшее кружево лежало поверх шуршавшей при малейшем движении тафты, а невесомая сетка фаты, едва касаясь плеч, спускалась на голую спину. Шнуровка корсета почти не давала дышать, но Лие казалось, что будь она сейчас нага, не смогла бы сделать ни вдоха.       Её душили не корсет, не несуществующий предгрозовой пар, не смог далёких заводов, а любовь. То чувство, которое должно окрылять и заставлять взлететь, сейчас клонило её к земле, и Лия лихорадочно жалела, что не увидела своими глазами, какого же цвета камни в холодной воде. Быть может, ей лучше было бы уплыть, утонуть тогда в реке, уйти ко дну, оставляя за собой лишь пузырьки последнего воздуха и воспоминания.       Анна Каренина говорила, что лучше сокрушаться о содеянном, чем сожалеть об упущенном¹. Раньше Лия горячо поддерживала её, сейчас, чувствуя, как горят бледные напудренные в салоне щёки, была в корне с ней не согласна.       Лие казалось, что где-то она ошиблась, когда-то поступила неправильно, сойдя в неизвестный момент с намеченного пути. Уклонилась от твёрдой дороги, пойдя за болотными огоньками, да так и сгинула в тёмно-зелёной трясине, не найдя гать.       Она, словно сновидец и морфинист Куранес, поддалась прекрасным грёзам и вошла в мраморные сады Селефаиса, убаюканная сладкими песнями эфемерных соловьёв.       Уснула, уходя всё дальше в Страну Снов, где, закручиваясь спиралью, парят в вышине души мертвецов². И так бы и не проснулась, если бы не он — Вадим Борисович Ильинский.       Пепел и огонь, горе и гнев, страх и счастье — её жизнь после звездопадной ночи в «Тайге» наполнилась всеми этими ароматами и чувствами. Под пряный запах яблочного глинтвейна они любили друг друга, а на берегу звучали переливы гитарных струн.       Лия любила музыку. Отдавалась ей безраздельно, не пропускала ни одного концерта Хелависы и Гребенщикова. Сейчас она отдала бы многое за то, чтобы услышать хоть слово, хоть полслова из пропитанных реальностью и колдовскими травами песен. Что угодно, лишь бы не смертельно красивые, ужасающие своей гармоничностью и заставляющие трепетать душу звуки классической музыки, раздававшиеся в абсолютной тишине яблоневых садов.       Это Алиса ― мачеха ― настояла на свадьбе на западный манер Штатов. Лия и Вадим Борисович копили на эту свадьбу два года и хотели, чтобы всё было красиво.       Как у людей.       Без цыган, медведей и битья посуды, но как у людей.       Лия всегда об этом мечтала, а Вадим Борисович старался, чтобы яблоко раздора ― тридцать шесть лет разницы в возрасте ― сгнило под натиском воздушных шаров, потоков шампанского и атласных лент.       Увы, но были люди, которым не удалось пустить пыль в глаза. И, к горечи Лии, этим человеком оказался её отец.       Но мачеха всегда умела поддержать.       Алиса ― красивая и сильная в своей хрупкости, с иссиня-чёрными волосами, идеальным лицом и изумрудно-зелёными глазами, она держала всех в ежовых рукавицах. И сумела собрать и привести в порядок Лию, когда этого не могла сделать она сама.       Очередная композиция закончилась, и началась следующая. Едва слышная в самом начале мелодия как будто провалилась в бездонную пропасть, но лишь для того, чтобы через несколько секунд взлететь вверх. Звуки альта и фортепиано смешивались, переливались, взлетали и падали. Казалось, птицы, взмахивая крыльями, кружили в танце.       С яблони сорвался белый цветок. Роняя лепестки, он опустился на землю, чтобы утонуть в белоснежном море. Музыка взяла новый виток, и каждый раз, как повторялась эта взлетающая арка, сердце Лии сжималось. И когда мелодия взлетела в третий раз, обрекая, она заплакала.       Лия стояла, не в силах даже ухватиться рукой за яблоню, чтобы не упасть. Ноги не держали её, она чувствовала, что если двинется, то упадёт. Упадёт, и разобьётся на тысячу осколков.       Слёзы лились, обжигая щёки, смазывая и смывая с ресниц тушь и серебристые тени, над которыми стилист трудился вечность.       Лёгкий порыв ветра разорвал тишину и недвижимость, сделал то, что до этого не удалось мелодии, которая всё лилась и лилась, но уже утихая и угасая, словно подводила под чем-то черту.       Падавшие с ветвей цветки казались Лие каплями расплавленного серебра, перекатывавшегося ртутью. Несколько цветков, источая последние ноты сладкого аромата, застряли в её уложенных и хитро закрученных тёмных волосах, а когда в завиток на виске лёг последний, мелодия завершилась. Не оборвалась, а именно завершилось.       Лия даже не попыталась вздохнуть, зная, что не смогла бы. Композиция не сменилась, а значит, торжественная регистрация вот-вот начнётся. Не хватает только последнего штриха ― застывшей невесты с мёртвыми цветами в волосах и пепельно-серыми дорожками от потёкшей туши.       ― Лия, ― тихий вкрадчивый голос Алисы вывел Лию из белоснежного очарования. ― Нам пора, ― мачеха подошла ближе. Как всегда собранная и подтянутая, в нежно-розовом костюме, который ей очень шёл. ― Пойдём, дорогая моя, ― она на мгновение притянула падчерицу к себе. ― И ничего не бойся. Тебе цветы с яблони в причёску нападали, ― вдруг спохватилась Алиса. ― Давай уберу, ― она подняла было руку, чтобы вытряхнуть лепестки, но Лия мягко положила непослушные пальцы Алисе на запястье.       ― Не нужно, Алиса, ― она не узнала свой голос. Будто в нём ещё играла та мелодия и слёзы. ― Они красивые и как-то даже оживляют мой наряд, ― Лия попыталась улыбнуться. ― Меня нарядили, как куклу.       ― Ты и есть моя куколка, ― сейчас Алиса говорила на удивление мягко: работая главврачом в крупной клинике, она привыкла командовать. ― В хорошем смысле. И сегодня я отдаю тебя замуж. В тебе нет моей крови, и я никогда не пыталась полностью заменить тебе мать, но я люблю тебя и горжусь тобой. Ты моя маленькая храбрая девочка, ― она легко поцеловала Лию в щёку. ― Давай я тебе хоть тушь вытру! Не пойдёшь же ты к Вадиму вот так, ― Алиса аккуратно провела рукой по пепельной дорожке, но Лие показалось, что это не помогло. ― Пойдём, ― Алиса слегка подтолкнула Лию в спину.       Лия шагнула. И не поверила, что смогла это сделать. Ей казалось, что она приросла к месту, а если её попытаются сдвинуть, упадёт замертво.       Она потерялась. Потерялась в тёплой июльской ночи, в последующих победах и поражениях. Порой она чувствовала, что делает что-то неправильно или ей это только казалось. Что она совершает одну ошибку за другой, и это в итоге приведёт её к печальному финалу.       Что она должна была сделать?       Лия не знала.       Пересилить себя, разорвать себе сердце и уплыть? Сделать сложный выбор, чтобы пойти простым путём, который запросто мог оказаться неправильным.       Что стало бы с Вадимом Борисовичем, если бы она ушла? Наверное, спился бы в одиночестве в «Тайге», когда геологи, мальчики и Лизонька покинули бы его с первыми ветрами осени. Лия сомневалась, что Вадим Борисович свёл бы счёты с жизнью, хотя, кто знает, что бы пришло ему в голову одинокими вечерами? Лия была уверена, что были бы слёзы. Много-много слёз, и мокла бы не только подушка Ильинского.       Простил бы он её, если бы она уехала?       А простила бы она себя?..       Лия не знала ответ на этот вопрос, как не знал и Картер, поворачивая во сне наяву Серебряный Ключ. Сейчас ключ ― подарок на несостоявшееся прощание Вадима Борисовича ― висел на цепочке на шее Лии. Единственное украшение, которое она надела сегодня.       Всё белое и серебряное. Как дожди в «Тайге», как снег, как волосы Вадима Борисовича, потерявшие последние искры рыжего огня.       Лия шла по усыпанной лепестками яблоневых цветов асфальтированной дорожке. Подол её платья едва не касался земли, кружево и тафта мелькали буквально в мгновенном взмахе от белых лепестков и пыли. Сделанные под стиль семнадцатого века туфли совершенно не жали: Лия даже не чувствовала их. Каблуки сминали упавшие цветки, и Лия почти слышала тревожный хруст.       Яблоневая аллея закончилась, и Лия вышла к площадке, украшенной так, как ей хотелось: белое и серебряное.       Она долго боялась признаться даже самой себе, что любит Вадима Борисовича давно и до смерти. Теперь она собирается показать это всем.       Тёмные, как бездна, глаза отца, огненные кудри Маргариты Алексеевны, точёное, словно вырезанное искусным скульптором, лицо Алисы, татуировки брата, очки Андрея, алые губы Лизы, широкие плечи тёзки-Ильина, прямая спина Евгения Николаевича ― всё это слилось в мелькающие картинки калейдоскопа, смазалось, исчезло из поля зрения. Сейчас Лия видела только его ― Вадима Борисовича, стоявшего рядом с регистратором ЗАГСа.       Нарядный, посвежевший, натянутый как струна. Человек в чёрном. А в кармашке ― веточка яблони.       Глубоко вздохнув, так, что затрещали косточки и шнуровка корсета, Лия сделала шаг вперёд.       Есть только они. И белые, усыпавшие асфальт лепестками цветов, яблони.