Середина 90-х
Рита Громова стояла в ванной, опершись ладонями о бортик ванны, и плакала. Ревела в три ручья, подвывая и хлюпая носом, так громко, что порой заглушала шум воды. Она открыла холодную воду до упора, и мощная струя из крана разбрызгивала ледяные капли по пожелтевшей ванне. Старая советская сантехника вот-вот могла слететь: Рита слышала тяжёлое гудение труб, а кран сотрясался от напора. Но сейчас ей было плевать, что будет, если кран сорвёт, и она затопит квартиру и соседей. Плевать. На всё плевать. Она устала играть роль улыбчивой скоромной девочки-отличницы, устала быть душой компании, вдохновлять, дарить надежду и успокаивать. Потому что за гримом клоунессы скрывалась разбившаяся при падении райская птица. Рита хотела снова стать Сирин. Вернуться в благословенный июль и ощутить дуновение тёплого солёного ветра, увидеть приморскую степь, колыхавшуюся ковылём с огоньками кровохлёбки, почувствовать на плечах сильные мозолистые руки, а на губах ― уверенный поцелуй. Сердце защемило такой тоской, желудок скрутило узлом, и Риту стошнило. Она уже блевала сегодня, когда вернулась домой к полуночи: ринулась на балкон и рассталась с бутылкой дешёвого свекольно-красного портвейна, полученного в виде оплаты в прокуренном подвальном рок-баре, куда Рита пришла заливать горе и петь. И она пела. Виртуозно, будто в последний раз играла рвущие душу композиции, доносившие до слуха галлюцинации палаточного лагеря, раскопа со степным слоном и сапфировые глаза самого прекрасного палеонтолога на свете. Григорян, Цой, Гребенщиков, Высоцкий, Чиж, Шевчук. Все они устами Риты пели о разном и всё об одном ― о любви. Сотрясаясь всем телом, чувствуя, как предательски дрожали колени, и колотилось сердце, Рита опустилась на пол. Она уже сунула голову под воду, и мокрые волосы, неровно подстриженные студенткой-парикмахершей, которой надо было на ком-то тренироваться, липли к голове. Длинных кос у Риты больше не было. Мелькнула мысль, а что скажет мама, когда вернётся с папой с дачи поутру и увидит дочь: мокрую, пьяную, пропахшую табаком и стриженную. И всё в один день. И снова ― плевать. Мама, скорее всего, ничего не скажет, а папа принесёт огуречный рассол и будет выговаривать, что не пристало полковничьей дочке пить бурду по кабакам. А если так хочется выпить: пусть Рита скажет, он сам нальёт ей пятьдесят грамм пятизвёздочного коньяка. От мысли о папе стало чуточку легче. Рита даже сумела выдавить кривую улыбку. Алексей Громов всегда умел поддержать любимую дочь. А Рита хотела быть любимой ещё для одного человека. Перед внутренним взором предстал Евгений Лащенко ― саркастичный, уставший и ненавидящий в начале и страстный, нежный в конце летней геологической практики. Рите было всего восемнадцать лет, а казалось, что она прожила долгие годы и сгорела, подобно фениксу, но не спешила подниматься и заново лепить себе крылья из пепла, размалёвывать сажей загорелое после лета лицо и учиться на втором курсе на геолога. Тошнота снова подкатила к горлу, и Рита склонилась над ванной. Душу кольнул стыд: кажется, она заблевала с балкона герани соседки снизу. Тётя Клава утром будет причитать, но не подумает на дочку полковника Громова и кандидата культурологии Светланы Николаевны. Только не на Риточку. Дыхание понемногу выровнялось, слёзы закончились. Рита осторожно прилегла на пол на вязаный коврик: уходить далеко от ванной она опасалась. Кафель холодил спину, но почки простудить Рита не боялась. Лёжа и чувствуя, как желудок ворчит горлу что-то непонятное и перекатывает по рельсам пищевода комок желчи, она подумала, что, кажется, ни разу не усомнилась, что тошнота вызвана плохой выпивкой, а не чем-то другим. Например, беременностью. Рита усмехнулась. Она, быть может, в какой-то степени была бы и рада, но Евгений Николаевич, нет, просто Женя, всегда был тщателен и доставал презервативы из воздуха. Рите иногда казалось, что он устраивал шмон у её однокурсников, забирая награбленное. ― Какая же я дура! ― пробормотала Рита. Вязкий привкус обволакивал язык, разговаривать самой с собой было странно. ― Точно клоунесса без грима! Она не знала, почему не позвонила Жене. Вернее знала, но боялась самой себе признаться, что бесстрашная Ритка-Два-Стакана чего-то испугалась. Того, что позвонит, а на том конце провода её не узнают. Что встретится с Женей и поймёт, что они ― совершенно разные люди. В поле восемнадцать лет разницы в возрасте не пугали Риту, а сейчас она понимала, что это ― целая жизнь для неё. Или окажется, что таких рит у господина Лащенко целый взвод. А больше всего Рита боялась разочарования: она понимала, что изоляция, дух свободы, воли во широком поле срывали с людей маски и стирали наложенный цирком жизни клоунский грим. Но в городе все снова начинали играть роли, и разница в образах могла напрочь убить то, что разгорелось в сердцах, точно степной пожар. А такого разрыва она бы точно не пережила. Перевернувшись на бок, Рита посмотрела под ванну. Темнота под чугунным днищем всегда манила, казалось, в ней жили либо тайны, либо чудовища. Кажется, в каком-то ужастике некое чудо-юдо ― вроде даже клоун ― вылезал из подобного места. Рита усмехнулась: к ней эта нечисть точно не полезла бы. Задохнулась от запаха перегара.***
Наши дни
― Ты точно уверен, что мы не шокируем зоологов с ботаниками, если заявимся к ним в таком виде? ― Рита поправила оборки и рюши белоснежной блузки и придирчиво оглядела себя в зеркало. Рыжие волосы завиты тугими кудряшками и залиты лаком, лицо тщательно загримировано сценическими белилами, а алые полосы, пересекающие бровь и уходящие по щекам к уголкам ярко-накрашенных красным губ, казались тонкими росчерками кровавой краски. ― Ну что ты, Пенни, ― усмехнулся Женя, зачёсывая на бок выкрашенные зелёным тоником волосы, ― мы будем, как говорит мой аспирант, в тренде. ― Твой аспирант рокер, смотрит аниме и сидит на энергетиках, ― в тон Жене отозвалась Рита. Белые брюки оказались невероятно узкими, но больше она боялась их запачкать. ― Не думаю, что формулировка «форма одежды свободная» относилась к костюмам Пеннивайза и Джокера! И вообще: они вроде отмечают День народного единства, а не Хэллоуин. ― Они просто хотят нажраться, ― отмахнулся Женя, застёгивая жилет. ― Ты же знаешь, они пойманных летом птиц и мышей считают, чтобы выпить спирта в честь круглой цифры! ― А вы с аспирантом выкладывали кости мамонта пентаграммой, ― парировала Рита, рассовывая по карманам айфон и деньги. ― Я никогда раньше не пил настойку из дальневосточной малины, я не рассчитал! Женя уверенно вёл машину по вечерним улицам столицы, а Рита молча смотрела на его раскрашенный гримом профиль. Вспомнилось, как точно таким же вечером больше двадцати лет назад она рыдала в ванной и думала, что жизнь закончена, и даже монстры её не утащат. Возвращение Жени, его приход и предложение снова быть вместе вытянули Риту из водоворота рабочих будней. Несмотря на насыщенную жизнь, ей казалось, что всё после той памятной практики слилось в один бесконечный день, а потом её разбудил Женя. С ним она снова почувствовала себя молодой и красивой, хотя на возраст и внешность никогда не жаловалась. Но Женя вдохновлял её, дарил крылья, а песни, которые она ему пела вечерами: лично или по скайпу, звучали особенно душевно. Вахтёр в университете покосился на них, но не стал ничего спрашивать, а Рита, вооружившись красным шариком, совсем как у Пеннивайза из «Оно», подкралась к двери кафедры зоологии и постучала. Преподавательский коллектив, судя по звукам, уже начал отмечать, а когда щёлкнул замок, Рита произнесла хитрым голосом: ― Хочешь шарик? За её спиной совершенно не по-джокеровски заржал Женя, а Вадим Ильинский сделал шаг назад, чтобы через секунду сцапать шарик и свалить обратно за стол, на ходу отодвигая для гостей стулья. Следом за Женей не по-профессорски засмеялись все зоологи. Это определённо был лучший Хэллоуин в жизни Риты.