Мгновения любви

      Густая ночь в конце июля дышала луговыми травами, рекой и предвестниками августа. Нежданный вчерашний звездопад сошёл на нет: Лия Лазарева увидела один-единственный метеор, пока несла с кухни пару кусочков медовика.       Начальница геологической экспедиции Маргарита Алексеевна Громова непостижимым образом умудрилась вместе с другом Лии Андреем испечь торт в духовке у сторожа дяди Паши. Продукты геологи привезли с собой, и Громова привлекла помогать неравнодушного к готовке Андрея.       Рыжая Маргарита Алексеевна и не менее рыжий Андрей казались отражениями друг друга, пока колдовали над тортом. Громова тихо напевала «Мельницу»:       ― Роса рассветная светлее светлого, а в ней живёт поверье диких трав. У века каждого на зверя страшного найдётся свой однажды волкодав.       ― Найдётся свой однажды волкодав, ― прошептала Лия, поудобнее перехватывая тарелку. Пряный запах медовика забирался в нос, и у Лии текли слюнки. Хотелось откусить кусочек и попробовать это сосредоточие лета, искусства и, наверное, волшебного наговора. По крайней мере, песня у Маргариты Алексеевны звучала именно так.       С каждым шагом от большой кухни, где собрались геологи и немногочисленные оставшиеся на научно-исследовательском стационаре «Тайга» студенты, Лия волновалась всё сильнее. Пальцы, сжимавшие тарелку, подрагивали, а ноги будто налились свинцом. Лия проснулась в половине пятого утра и тут же отправилась на обход по сетям. Вот-вот должны были начаться кочёвки подросших слётков птиц, поэтому сети с каждым утром приносили всё больший улов.       Высокие, подчас сделанные в форме коридоров, паутинные сети блестели в лучах утреннего солнца от росы, а Темноводная приносила чудесные ароматы реки и крики цапель. Лия, выпутывая птиц и складывая их в полотняные мешочки, вздыхала, поглядывая вдаль, где туман клубился над склонами холмов. Порой она завидовала самой себе, что может вот так оставаться одна на сетях. А ведь такие затишья бывали очень редко. Зловещая оптимизация в университете, унёсшая много ставок, ещё свирепствовала, но в «Тайгу» всё же собирались приехать студенты и волонтёры. Буквально через пару дней прибудут на подмогу человек девять, а геологи уедут. И станет на стационаре пятнадцать человек.       ― Пятнадцать человек на сундук мертвеца, ― тихонько пропела Лия, высвобождая из сети большеротого козодоя. Птица смотрела узкими чёрными глазами с таким презрением, что становилось не по себе. ―Йо-хо-хо и бутылка рома! Пей и дьявол тебя доведёт до конца. Йо-хо-хо и бутылка рома! Все семьдесят пять не вернулись домой — они потонули в пучине морской.       Она не помнила полный текст песни, в книге «Остров сокровищ»¹ он не приводился. Зато было в той книге, хранившейся у Лии подальше ото всех, нечто другое. Строчки, написанные рукой человека, которого она любила. Подаренные тогда, когда Лие казалось, что её чувство так и останется несбывшейся мечтой. Сокровищем, которое навсегда будет скрыто от чужих глаз.       Лия перестала выпутывать козодоя, взгляд которого сделался ещё неодобрительней, и зажмурилась. В то, что произошло за прошедшие четыре дня, с трудом верилось. Ссора, ревность, почти аффект, страх, накал, твёрдое желание уехать навсегда, забыть и отпустить, а потом неожиданное признание, вечерний костёр, разговор по душам и ночь. Душная, жаркая ночь, где не было места словам. Только прикосновениям ― робким на грани невесомости, болезненно чувственным и нежным. И поцелуям ― сначала осторожным, затем страстным и глубоким. Когда от разума остались обрывки позабытых страхов и желание стать единым целым.       В прошлую ночь Лия почти не спала. До первой зари они не выпускали друг друга из объятий и узкой постели, словно желали насладиться сполна тем, что так долго оставалось на расстоянии. Маленькая комната с печкой в углу, дышавшей жаром, наполнилась запахом страсти, соли и дымом сигарет. И в этом мареве Лия не могла собрать себя, только ласкала любимого и получала нежность и поцелуи в ответ.       А утром, когда её ненадолго сморил беспокойный, прерывистый сон, в котором она бежала куда-то, поскальзываясь на мокрой траве, Лия пробудилась с гулко бьющимся сердцем, пересохшим горлом и осознанием, что произошло ночью.       Она лежала на спине и боялась повернуть голову. Ждала, что Страна Снов из прекрасных, но жутких миров Лавкрафта² подкинет очередной мираж. И сейчас Лия вновь встанет с пустой и холодной постели, отправится за птицами и будет ждать, когда Андрей и Эдик раскочегарят печку на кухне и приготовят завтрак. Благо, их дежурство наступало часто.       Но вместо пустоты Лия увидела широкую загорелую спину с россыпью родинок, складывавшихся в созвездие, отдалённо напоминавшее Персея. Словно знак, что вчерашний звездопад был предвестником потока Персеид³.       Лия хотела коснуться этих родинок, проследить, не разбудив обладателя, невидимые контуры воображаемого созвездия, но вдруг замерла, охваченная бьющим под дых пониманием. А услужливая память подкинула картину, как Лия ночью уже вырисовывала Персея кончиком языка. Как зарывалась пальцами в коротко и неровно подстриженные пепельные волосы с последними огоньками рыжины. Как опускалась сверху на отвердевшую плоть, позволяя заполнить себя всю без остатка.       Эту ночь она провела со своим, теперь уже бывшим, научным руководителем, опять же бывшим доцентом кафедры зоологии позвоночных, столичным орнитологом Вадимом Ильинским.       Лия не могла уложить случившееся в голове. Вечером и ночью она была готова на всё, а «наутро началось похмелье, чёрти что творится в головах»⁴. Теперь она отлично понимала смысл этих строчек. И хоть выпила вчера на костре совсем немного глинтвейна, сваренного заботливой Маргаритой Алексеевной, всё равно сейчас чувствовала себя, как после пьянки.       Лие было неловко до желания уйти на сети и остаться там. Обернуться желтоголовым корольком ― самой маленькой птичкой необъятной родины и затаиться в кустах черёмухи.       Было не то чтобы стыдно, но неудобно до жути. Дурацкие мысли бились в голове колонией потревоженных ласточек. А что, если всё это на самом деле ― сон? Или Ильинский опять решит, что недостоин Лии? Или она испугается взять то, что само идёт в руки. Как этой весной на кафедре, когда она соврала Вадиму Борисовичу, что любит его только как человека.       Дура она, дура, почему не призналась сразу, что любит давно и до конца? Любила с самой первой лекции, после которой столкнулась с ним в коридоре. Тогда её хватило на глупое «Извините», но сердце подсказывало, что происходящее ― только начало. Глупая девчонка со взглядом бешеной лисы. Хотя… Признайся она Ильинскому тогда, сейчас было бы во сто крат больней. Всё равно бы он решил, что не должен ломать жизнь девушке моложе него на тридцать шесть лет. И, конечно, высказать всё словами не смог бы.       Лия тряхнула головой, отгоняя прочь досужие мысли и фантазии. Хватит уже додумывать и решать за других. Слова должны быть произнесены к месту и вовремя, чтобы визави был готов их услышать. А иначе ― пустое.       Она не виделась с Ильинским весь день. Старалась не присматриваться и отводила взгляд. Как он теперь её воспринимает? Что думает? Воспоминания о минувшей ночи накатывали волнами. Заставляли захлёбываться эмоциями и вновь переживать сильнейший накал чувств.       И теперь Лия шла с кусками торта к Ильинскому. Конечно, все в «Тайге» поняли, куда они оба исчезли вечером. Но никто ничего не сказал, потому что все и так догадались. Наверное, чувства Лии и Вадима Борисовича были видны за версту. И только они сами бессмысленно и беспощадно пытались бороться с собой.       В комнате Ильинского в большом бревенчатом домике горел свет. Во время основной практики Ильинский делил дом с другими преподавателями, но сейчас занимал его единолично. Буквально на следующей неделе вернутся профессора-близнецы, приедет ботаник Роговцева, а с ними ― начальник стационара Саша Малиновский.       Лия представляла, какой скандал закатит Александр Владимирович по приезде. Ведь он стал свидетелем объяснений и признаний между Лией и Вадимом Борисовичем. И поэтому перед Малиновским было неловко.       «За чувства не осуждают». Лия вдруг вспомнила слова Ильинского. Как же он был прав! Хоть иногда, хоть в чём-то, но был!       Она остановилась перед домиком, собралась с духом и шагнула в тускло освещённый коридор. Вдохнула горячий запах луга и почувствовала себя как в сказке.       «Направо пойдёшь ― коня потеряешь, себя спасёшь; налево пойдёшь ― себя потеряешь, коня спасёшь; прямо пойдёшь ― и себя, и коня потеряешь». А на картине Васнецова с витязем были другие слова: «Направо ехати ― коня теряти, налево ехати ― женату быти, пряму ехати ― убиту быти»⁵.       Комната Ильинского располагалась по левую руку. Вздохнув, Лия постучала и, дождавшись глуховатого «Да?», вошла в комнату.       Лия едва сдержала удивлённый возглас, так преобразилась комната. На окнах появились плотные шторы взамен ситцевых занавесок, кровать оказалась сдвинута к стене, а шкаф встал так, чтобы соседям ничего не было видно, если они вздумают без стука сунуться в комнату.       Сам Ильинский сидел за столом и заполнял форму ежегодного отчёта в Федеральный Центр кольцевания птиц. Он старался сделать всё сразу, чтобы не откладывать в долгий ящик. В чём, в чём, а в работе Вадим Борисович был предельно аккуратен.       Лия присела на край кровати, вцепившись в тарелку, словно утопающий в соломинку. Она заметила на печке чайник под стёганой грелкой. Так вот что испускало аромат диких трав.       Она сидела, глядя через крепкое, покрытое голубой рубашкой плечо Ильинского. На экране таблица отчёта переключилась на статью, в которой Лия, прищурившись за круглыми очками, с удивлением узнала даже не монографию, а текст будущей докторской диссертации!       ― Вы… ты что, пишешь докторскую? ― воскликнула Лия.       Она подалась вперёд и коснулась грудью плеча Ильинского. Тот вздрогнул и нехотя, со вздохом уступил ей компьютерную мышку, которую Лия едва не вырвала, предварительно задержавшись пальцами на тыльной стороне его ладони. Лия пролистывала текст, рассматривала графики и таблицы. Даже она, закончив четвёртый курс, понимала, насколько написанное круто.       ― Пишу, ― негромко ответил Ильинский. Лия чувствовала на шее его горячее дыхание с нотками крепкого табака, и по её спине бежали мурашки.       ― Так сказал бы, что поступаешь в докторантуру и быстро защитишься, и тебя бы не уволили! Ты ведь не сказал? ― Она обернулась и посмотрела на Вадима Борисовича. Карие глаза встретились с серо-голубыми, и Лия с облегчением не увидела в них пустоту. Теперь там отражалась только Лия в широкой рубашке Маргариты Алексеевны и её же камуфляжных брюках.       Наверное, Лия была там всегда. Только не видела этого.       ― Не сказал, ― кивнул с ноткой грусти Ильинский. ― Подумал, что от меня и так и так избавятся. Слабое звено, не карьерист, просидел столько лет на стационаре. И толку-то с моих сотен тысяч окольцованных птиц и статей о местной фауне.       ― Ну кто тебе такое сказал? Абрикосов? Так завкафедрой по себе судит: все должны заискивать перед администрацией, изображать бурную деятельность и красть! ― Лия безотчётно подалась вперёд и взяла лицо Ильинского в ладони. Провела большими пальцами по короткой бороде и высокому лбу.       ― Неважно. ― Губы Ильинского тронула улыбка. ― Громова сказала, что вернёт меня в университет. А эта женщина, которую ты за её колдовские песни зовёшь птицей Сирин⁶, чёрта переспорит и своё докажет. Я же говорил, что геологи ― не люди.       ― Хоть не нелюди. ― Лия улыбнулась в ответ. ― А Маргарита Алексеевна ― волшебница. И райская птица. Я вот сегодня хотела стать корольком. ― Она почувствовала, что краснеет. Проболталась о такой глупости.       ― Ты мне всегда виделась кукушкой, ― отозвался Ильинский. ― Ты грустишь и говоришь про судьбу. Пёстрая. И вещая.       ― В таком случае, ты рисуешься каким-то Кощеем! ― Лие редко удавалось вывести Вадима Борисовича на разговор о культуре, и теперь она наслаждалась его ассоциациями.       ― Дурак я, а не Кощей, ― улыбнулся Ильинский. ― А ты ― моя Василиса Премудрая.       Лия смущённо потеребила кучерявый хвостик каштановых волос. Она так похудела за лето от вечной беготни и переживаний ― кожа да кости! Грудь у неё всегда была маленькой, а ключицы и скулы ― острыми. Уж точно не красавица Василиса.       ― Ты ― Иван-дурак, который лягушачью шкурку чуть не сжёг, ― усмехнулась Лия, желая скрыть смущение.       ― Скорее царь Матвей из фильма «Там, на неведомых дорожках...»⁷ ― ты меня всегда спасаешь.       Они замолчали, а затем Ильинский поднялся из-за стола и выключил свет. Комната погрузилась в плотную темноту, которая бывает только на природе. Только огонь в печке бросал отсветы через щели дверцы.       Вадим Борисович зажёг свечу, выхватывавшую клочками то кровать, то погасший экран ноутбука, и разлил по кружкам чай. Лия приняла у него посудину, и на тягучее, словно пасечный мёд, мгновение, их пальцы соприкоснулись. Сладко и томно, так, что хотелось продлить время до бесконечности. Замереть и остаться в этом сне, который был реальностью. Лия маленькими глотками отпила травяной отвар, оседавший на языке терпким привкусом мелиссы и душицы.       Наконец, добрались и до торта. Громова приготовила отличный десерт, и Лия с удовольствием съела бы ещё. Но и этот кусок смаковала, как пищу богов. Сметанная пропитка не до конца схватилась, коржи чуть-чуть поехали, но насыщенный вкус перекрывал все недостатки. Лия украдкой посмотрела на Ильинского. Тот ел, не глядя на неё, а устремив взгляд на тонкую полоску пламени в печи.       Так хотелось коснуться его, но Лия не могла двинуться с места, только пила терпкий чай, не сводя взора с Ильинского. Молчание затягивалось, а разделявшие их полметра казались непреодолимой межзвёздной пропастью. Ильинский был так близко, но проявить чувство сейчас будто бы означало принять некую данность. Грёзу, воплощённую в реальность. И какой бы смелой Лия ни была, сейчас ей стало неловко. Ильинский тоже не спешил, попивая чай. Капли отвара оставались на кончиках его усов, а то и дело бросаемые на Лию взгляды красноречиво говорили о робости на грани.       Берёзовое полено в печке треснуло, Лия вздрогнула, качнулась, и чай пролился на руки. Она хотела выругаться и отставить кружку, но в этот миг Ильинский перехватил её ладони. Молча забрал посудину и коснулся губами мокрых пальцев Лии, собирая поцелуями терпкую влагу.       От его прикосновений по телу пробежали мурашки, грудь заныла, а внизу стало предательски жарко. Лия подалась вперёд и поцеловала Ильинского, тут же ответившего нежно и страстно. Он целовал и ласкал её, а она млела, позволяя уложить себя на узкую кровать.       Рвать пуговицы на чужой рубашке Ильинский наверняка посчитал кощунственным, поэтому аккуратно расстёгивал их, заставляя Лию трепетать. Касался кончиками сухих пальцев её шеи, прослеживал тонкие рёбра и плоский живот, спускаясь ниже и избавляя Лию от брюк.       Эта близость получилась такой же волнующей, как и в прошлую ночь, но сейчас Лия лучше соображала. Она смотрела на Ильинского, ловила в темноте, нарушаемой неверным пламенем свечи, его взгляд, затуманенный чувственностью. Лия старалась не закрывать глаза, а разглядывать и впитывать мельчайшие мгновения близости.       Ильинский был с ней удивительно нежен, а от робости с каждым поцелуем и движением не оставалось и следа. Только едва уловимое благоговенье, ощущавшееся в касаниях и взглядах. Ильинский, как и Лия, наконец, решил попробовать взять то, что и так принадлежало ему. Любовь и тепло дорогого человека.       Лия улыбнулась, устраивая голову на его плече. Наверное, стоит завтра попросить продукты у Маргариты Алексеевны и испечь на всех песочного печенья. Должно хорошо получиться, и появится повод снова выпить чая, чувствуя на языке горечь диких трав и лугового мёда.