Indomable

По двери отрывисто постучали костяшками. В затихшем доме это больше напоминало звук гальки, горсть которой зачерпнули и бросили в бетонную стену. Минхёк ожидал увидеть на пороге кого угодно, но только не Кихёна, чья ладонь с треском ударяет по выключателю. Он без лишних приветствий тихо закрывает за собой дверь (он всегда ругается, когда кто-то позволяет себе делать это с хлопком) и опирается о нее спиной, скрещивая руки на груди и ожидая, пока Минхёк привыкнет к свету. Кончик его подбородка теряется в высоком вороте грязно-серого джемпера. - Что я натворил? – хмуро задает Хванун первый пришедший на ум и самый очевидный вопрос, когда сверкнувший вспышкой мир перед ним снова обретает четкость. - С чего ты взял, что ты что-то натворил? – недоуменно спрашивает Кихён, слегка щурясь. - Ты разговариваешь со мной, только если я что-то делаю не так. Какое-то время лицо Кихёна остается непроницаемым, а затем на его губах появляется усмешка – максимально редкое явление. - Туше, - признает он, наклоняя голову в сторону хозяина комнаты, не понимающего что происходит. – Но я пришел поговорить не о наших с тобой взаимоотношениях. А о ваших отношениях с Шону. Взгляд Минхёка напряженно замирает. Он чувствует себя так, как будто его резко пнули тяжелым ботинком под дых. - Не понимаю о чем ты. - Я не слепой, Минхёк. Наблюдение за людьми - это моя работа и свое дело я знаю, особенно когда громкие сцены проходят перед входом в мою кухню. А еще я устал от всего, что творится вокруг, поэтому буду говорить прямо, - Кихён выглядит по-спокойному решительно, в то время как у Минхёка внутри все неприятно скручивается. – Я с самого начала это не одобрял. У нас совершенно не та ситуация, чтобы обустраивать свою личную жизнь. Да и время тоже не подходящее. Сложно сохранять что-то в тайне, когда живешь под одной крышей. Особенно сложно, когда как минимум один человек будет не против оторвать тебе голову за то, что ты посредством чистой случайности когда-то вторгся на его территорию. Минхёк готовит себя к длинной лекции о том, какое он дерьмо и как отвратительны его глупые чувства, которыми так легко и удобно вертеть. Как будто его собственные сеансы самобичевания недостаточно эффективны. - Но потом, много времени спустя, я подумал: «А может быть это и к лучшему?» Может быть то, что посреди всех этих потасовок и убийств хотя бы два человека из нас смогли почувствовать что-то помимо мести, это хорошо? Хотя бы вы остались людьми. Хванун молчит, не поднимая взгляда. Из-за бушующего на улице ветра в ставнях затряслись стекла, потянуло лесным холодом. Минхёку казалось, что внутри него тоже что-то неравномерно дребезжит, подгоняемое неожиданным разговором и совершенно неожиданными словами. - Я вижу, что ты мечешься, и сам не можешь толком осознать, что происходит, - тем временем продолжает Кихён. – Но, пожалуйста, не отталкивай его из-за своего страха, если он вдруг решит сделать шаг вперед. Если среди нас, кроме еще не до конца измазавшегося в грязи тебя, кто-то и заслуживает чего-то похожего на счастье, то это Шону. Лицо Минхёка кривится, как от дольки ядреного лимона, прилипшей к нёбу. Он не может контролировать ни свое выражение лица, ни свои слова. - Он этого не сделает. И вы все знаете почему. Я ему интересен по одной причине – я Хванун. Я Хванун и у меня есть силы, которые можно использовать для достижения всеобщей цели, - Минхёк с едва прикрытой досадой всплескивает руками, ощущая совершенно новый приступ горькой ненависти к себе после озвучивания своих мыслей вслух. – Точка, конец истории, неважно что чувствую я. Минхёк близок к тому, чтобы потерять контроль над своими эмоциями еще и перед Кихёном, потому что они, почувствовав слабость, накатывают мощной удушающей волной. Какое-то время он действительно был уверен в том, что они с Шону оба чувствуют одно. Когда тот задерживал на нем взгляд, сжимал ладонью его плечо, говорил о чем-то личном, тянулся к его лицу, но останавливался. Теперь же Минхёк понимает, что это был самообман. Он видел то, что хотел видеть. На самом деле Шону всегда воспринимал его как прекрасное оружие. Хвануны всегда были и остаются имуществом. - Идиот. Кихён удивляет его третий раз за день. Он в два коротких шага доходит до кровати и с глухим хлопком отвешивает Минхёку подзатыльник, кажется, исполняя свое давнее желание. Такое же чувство испытывают люди, которые тащат в руках коробки, понимают, что у них зудит нос, но ничего поделать не могут и потому терпят. Терпят, пытаются отвлечь себя от этого назойливого чувства, а потом все же бросают груз и с наслаждением трут кожу ногтями, едва ли не сдирая ее до крови. Хванун инстинктивно вжимает вильнувшую в сторону голову в плечи и смотрит на него наполовину удивленно, наполовину обиженно. - Я знаю Шону несколько лет. На его глазах убили всю его семью, он шатался по подворотням, пытаясь как-то выжить, он дрался до сломанных костей, зарабатывая авторитет, он умудрился выбиться в верхушку Кланов и делает все, чтобы защитить нас. Он буквально умер изнутри и прошел через ад. Но, черт бы вас всех побрал, его глаза загорелись, как только появился ты. Его хладнокровие превратилось в спокойствие. Понятия не имею, что он в тебе нашел, но когда он смотрит на тебя, то выглядит так, как будто никогда оружия в руках не держал, - с оттенком презрения нависающий над ним Кихён говорит вопреки всему искренне, не сдерживаясь, вкладывая в каждое слово определенный смысл, пусть даже ему это не нравилось. – Думаешь, он так тренирует тебя, чтобы потом использовать, как уникальное оружие? Полная чушь. Он делает это, чтобы ты точно выжил, когда мы нападем на Цитадель. На себя ему уже давно плевать, зато твоя безопасность стала для него первостепенной. - Ты не понимаешь. Он помешался на этом гребаном арбалете, как только понял, что меня можно использовать как источник его Энергии. Арбалет с Энергией в моих руках – его туз в рукаве. - Ты еще тупее, чем я думал. Чем ты его зацепил вообще, понять не могу, - Кихён вздыхает так, как будто разговаривает с полоумным ребенком. – Знаешь почему именно арбалет? Потому что тебе не придется лезть на поле боя. Он знает, что ты не захочешь сидеть в стороне, и поэтому ломал голову над тем, как уберечь тебя от прямого участия в бойне. А тут так кстати возникла идея с твоей чертовой Энергией. Треск, еще треск и снова треск. За километры отсюда, в Сеуле, человек искусства вбивает в полотно гвозди, которые смешиваются в одно непонятное пятно, а затем делает дюжину шагов назад. Перед ним картина. Цельная и с сюжетом. То, что недавно абсолютно точно представляло из себя хаотичное скопление, вдруг оказалось шедевром. Застопорившиеся процессы в голове Хвануна чем-то напоминают эту картину. Минхёк не знает, что сказать, когда сознание делает шаги назад и соединяет отдельные точки в четкие линии. Единственное, что он умудряется из себя выдавить, это бессмысленное «Я…», как было недавно у лестницы. Кихён, похоже, в его ответе и не нуждается. Он уходит, перед этим завершая свою тираду последними словами: - Возможно, мы все умрем в Цитадели. Я бы на твоем месте подумал об этом и расставил приоритеты. Этого шанса может уже и не быть. Дверь тихо закрывается, но из-за сквозняка стекла в раме снова трясутся и свистит меж досок хвойный ветер. Минхёк чувствует себя так, как будто его клиньями прибили к кровати и залили сверху бетоном. Двигаться не получается, тело точно парализованное, воздух приходится проталкивать силой, потому что грудь отказывалась подниматься и опускаться в такт дыханию. Сегодня его сердце катается на американских горках, вход свободный. В слова Кихёна верить страшно, но отрицать их не получается, выкинуть из головы – тем более. Что если он прав? Что если он прав и Хванун оттолкнул Шону просто так? Оттолкнул, унизил, плюнул в душу и там же потоптался. Как после этого смотреть ему в глаза? Именно в этот момент до ноющего чувства в ребрах захотелось увидеть лидера. Взять его лицо в руки и всмотреться как следует, заглянуть в самую душу, как бы грязно и поломано там ни было, и увидеть ту самую искренность, которую Минхёк так искал. Или увидеть только алчность в салате с притворным беспокойством, посолить это дело остатками самоуважения и проглотить. А через пару месяцев пойти и послушно умереть за идеалы человека, который заставил Минхёка полюбить жизнь. И себя. Действительно ли Шону видит в нем что-то большее, чем силу Энергии? Действительно ли он хочет от него другого, не послушание идеального оружия? Минхёк честно не знал, что в нем может быть такого, чтобы интересовать его именно как человека. Ведь сам он не человек. Он – это то, что появилось внезапно, случайно и нежеланно. Как в этом мире, так и в этом доме. Есть ли вообще причины любить его и видеть сквозь сущность Хвануна? Наверное, если Минхёк чему-то и научился за время пребывания здесь, то это смелости. По крайней мере, он хочет в это верить, когда заставляет себя оторваться от кровати и в полутьме пустого коридора спуститься к кабинету лидера. Шаги его были быстрые, а голова намеренно пустая, с заблокированными мыслями. Нужно было успеть дойти прежде, чем блок сломается и его камнями забьют внутренние демоны. Они у каждого есть, эти демоны. Они родными голосами твердят в районе висков о том, что ничего не получится, что надо сдаться заранее, иначе будет хуже, будет больнее и страшнее. Они говорят, что делают это во благо, предостерегают. Но Хванун уже понял, что это все – ложь и обман. Они боятся не провала, они боятся успеха, потому что к нему они не готовы и он их пугает до смерти. Первая дверь открывается с разбега. Перед второй Минхёк все же останавливается. Он пытается придумать что скажет, когда его ледяные пальцы трясутся над цифровой панелью, готовясь набрать код. Они вихляют в воздухе такими же восьмерками, как дуло пистолета в первый день тренировок. Если он научился справляться с пистолетом, то и со своими собственными пальцами справится. Хванун набирает нужную комбинацию, решая пустить все на самотек. Сориентируется по ситуации. Возможно его вообще из кабинета выкинут. Шону сидит за столом в желтоватом свете лампы, бессмысленно смотря в стакан виски. Реагирует на открытую дверь он не сразу, то ли не слыша, то ли думая, что это Кихён пришел за бумагами. Когда их с Минхёком взгляды пересекаются, они оба застывают, не зная как теперь реагировать друг на друга. Очередная выставка статуй. В голове Хвануна проносится первая встреча и судьбоносный приговор – не смертный. Картина тут же сменяется горячей рукой Шону, которая замирает в миллиметре от его щеки с алеющей ссадиной. Воспоминание, которое Минхёк хранил как ценную реликвию. - Что-то случилось? Лидер подает голос первым, все же чувствуя на себе груз ответственности. Сначала обязанности, а уже потом эмоции (хотя лучше никогда). Хванун слышит в его голосе усталость, озабоченность и примесь чего-то непонятного. Внутри с тоской завывает маленький смерч, но решительность остается на месте. - Клянись, что ты будешь говорить честно. Единственное, в чем Минхёк сейчас был уверен, так это в желании расставить все по своим местам и содрать фальшивые декорации. Когда ходишь по мосту, отдаешь предпочтение доскам, пусть даже и хлипким, чем отделанной под древесину бумаге, от которой нет никакого толку, кроме внешнего вида. - Клянусь, - Шону такого резкого начала не ожидал, но он осознанно кивает после паузы. - И когда я говорю честно, я имею в виду на сто процентов вне зависимости от того какая она – правда. Даже если она заключается в том, что это все… - Минхёк запинается, дает себе передышку и собирается с мыслями еще раз. – Я приму все. И если ты скажешь, что я просто твой способ выиграть войну, я приму это и никуда не уйду. Я сделаю все, что ты попросишь, только, пожалуйста, не лги мне. - Что? Брови Шону чуть дергаются к переносице, тон голоса как будто искажается удивлением и замешательством. Его мысли напоминают разрозненно разбросанные магниты, которые начинают притягиваться, чтобы сцепиться вместе во что-то завершенное, они с шершавым скребущим звуком ползут по столу. Лидер смотрит на искренне отчаянного Хвануна, его сердце бьется гулко, как ладонь по натянутой коже барабана. И, наконец, раздается щелчок собранного конструктора, после которого Шону подскакивает, а затем направляется к Минхёку. - Ты думаешь, что я… Минхёк делает шаг назад и лидер осекается, потому что это движение хлестко бьет его по лицу сильнее, чем любой из ударов кулаком, что он получал. Крови нет, но металлический горький вкус чувствуется четче чем когда-либо. На деснах, на языке, на запястье, на пальцах, на ложбинке между ключиц. Это отрезвляет и выбивает почву из-под ног одновременно. Потому что он видит в глазах Минхёка страх. Страх не перед ним, а перед тем, что он может узнать. Он словно не верит в возможность услышать что-то другое, что-то опровергающее его мысли. Минхёк уверен в том, что единственное что с ним можно сделать – это использовать, и он даже готов смириться с таким положением вещей, считая это максимумом человеческих отношений касаемо его. Осознание этого факта обескураживает Шону, вызывая щиплющую боль, как если бы по его коже активно водили наждачной бумагой. - Я готов руками раздавить всех, кто сделал это с тобой, - лидер продолжительно выдыхает и сразу выглядит постаревшим на несколько лет, когда позволяет хладнокровию исчезнуть с лица. – Для меня ты всегда был особенным. Не знаю как, но ты умудряешься сочетать в себе и страх и решительность. Страх, который тебе внушили люди, и решительность, которой обладаешь от природы. Ты боишься, но все равно делаешь, если считаешь это нужным. И ты всегда находишь в себе силы улыбаться – этому я никогда не смогу научиться. Ты выглядишь серьезным и опасным, когда стреляешь из лука, а потом мягко светишься, когда получаешь от меня похвалу. Вот что я вижу в тебе, Минхёк. Я вижу не оружие, я вижу то, что в мире еще осталась неиспорченная красота, ради которой я хочу не сражаться, а жить. Шону наблюдал за ним с самого первого дня. Сначала из интереса. Проверял, что он действительно может, как ведет себя, как приспосабливается. А потом уже не смог оторваться. Испуганный и забитый Минхёк на его глазах становился сильнее, увереннее, остервенело выбивался из скорлупы, в которую его загнали обстоятельства. Он расцветал, улыбался все ярче, расправлял плечи и смотрел на него в ответ горящими глазами, когда они пересекались взглядами. Лидер помнит, как его ландышевые волосы, пахнущие полевыми цветами, щекотали ему нос, когда он показывал ему, как лучше держать лук. Наверное, именно в этот момент он вынырнул из болота своего прошлого, на дне которого добровольно лежал долгие годы. Он запрокинул голову вверх и начал истерично дышать, барахтаясь, пытаясь ухватиться руками за берег, втягивая в себя с непривычки режущий легкие воздух. Он сознательно просидел в самой пучине, даже не задумываясь о том, что можно попробовать оттолкнуться ногами от ила и бороться за возможность снова видеть свет. Пока свет сам не нашел его. Минхёк какое-то время стоит, слегка отклонившись назад и приподняв подбородок. Опасливо, осторожно, как бы наблюдая со стороны, оценивая. Каждое слово проходится кубиком льда по его кипящему сознанию. Ему странно слышать о себе такое и он не знает, как реагировать. Неужели он и правда может столько значить для кого-то? Неужели он заслуживает? Мысль о том, что его используют, трусливо забилась в угол, но она все же существовала и умудрялась яростно колоть его сердце иглой сомнения, заставляя стоять на одном месте не в силах произнести ни слова. Видя борьбу, четко читающуюся в человеке напротив, Шону отходит и опирается о стол с передней стороны, как бы слегка садясь на него. Минхёку нужно время, он это понимает и не хочет давить. Все будет так, как решит Хванун. А Минхёк не сводит с него глаз. Он наблюдает за тем, как на осунувшемся лице Шону появляется спокойное смирение. Он выглядит открытым, безоружным, дающим ему полную свободу действий. Кажется, что он не сдвинется с места, даже если Минхёк сейчас приставит к его горлу нож. Словно он ему действительно доверяет. В голове Минхёка впервые появляется абсолютно трезвая мысль: «Он говорит правду». Ее тут же начинает с остервенением бить оставшийся червь сомнения, бросаясь вперед и неконтролируемо крича. Маленькая логическая цепочка усердно пытается их разделить, подгоняя факты. Шону принял его и оказывал знаки внимания еще до того, как узнал, что он Хванун. Они уже тогда поймали непонятную общую волну, когда руки Минхёка, сжимающие пистолет, перестали дрожать из-за присутствия рядом лидера. Они уже начали воспринимать друг друга по-другому, когда вместе вынимали из мишеней стрелы, коротко о чем-то переговариваясь. Минхёк же не придумал это все? Он действительно чувствовал, что к нему относятся по-другому? Тело, наконец, возвращает подвижность. Три больших шага вперед и вот Минхёк стоит практически вплотную к Шону, смотря на него сверху-вниз из-за того, что тот полусидит на столе. Минхёк аккуратно обхватывает его лицо ладонями. Бледный указательный палец скользит по смуглой коже, касается старого шрама на брови. Левая рука затем идет чуть выше и проходится по угольным волосам с редкой сединой – ордены жизни. - Не врешь? – спустя минуту раздается хриплый голос Минхёка в тишине древесного кабинета. - Не вру, - гулко отвечает Шону, накрывая ладонью ладонь Хвануна на своей щеке. – Я никогда тебе не врал. Никогда. Минхёк верит. Он видит в его темных глазах все, что скрыто от остальных людей. Усталость, искренность, боль, переживания, сомнения. Тепло. Восхищение. Ожидание. И устоять перед такой открытостью было невозможно. Он наклоняется и прижимается губами сначала нерешительно, осторожно, но когда от тепла чужой руки, опустившейся на спину, рождается спокойствие, он закрывает глаза и подается вперед. Жар, идущий от тела Шону, ярко контрастирует с прохладой комнаты. Связные мысли отключаются, все внимание Минхёка сосредоточено на прикосновениях: как своих, так и лидера. Хочется ощущать мягкость влажных губ дольше, сильнее, еще ближе. Пальцы Шону скользят с его спины на бок и слегка сжимаются, притягивая к себе вплотную. От резко пробежавшей по коже горячей волны Минхёк неосознанно выгибается вперед и едва не падает на Шону. Тот отстраняется, заглядывает в глаза внимательно, так, что дышать становится сложно, и меняется с ним местами, рывком поднимая над полом, разворачиваясь и усаживая на свой стол. - Так удобнее, - мимоходом поясняет он перед тем, как снова утянуть его в поцелуй. К самому углу столешницы подлетает стакан со льдом, балансируя на краю. С металлическим цоканьем скатывается по лакированной древесной поверхности и падает сначала на стул, а потом на пол ручка, затем еще одна. Шуршат летящие бумаги. Обстановка вокруг на данный момент не интересует никого. Пусть все рушится и падает, значения это не имеет. Минхёк плавно водит ладонями по крепким плечам, указательный палец цепляется за ворот рубашки, слегка царапая кожу, когда пуговица случайно расстегивается и он сползает вниз до уровня мощно бьющегося сердца. Шону сейчас так близко и с таким запалом целует его, что Минхёк уже не помнит где он и что он. Тепло чужой кожи пьянит. В огнях желтой лампы по комнате плавают длинные черные тени, растягиваясь по половицам и криво переходя на стены и ряды книжных стеллажей. Шону нечеловеческими усилиями контролируемой частью своего сознания понимает, что совершенно не хочет останавливаться, скорее всего и не станет. Он зарывается рукой в ландышевые волосы, которые высматривал на поле каждый раз, как проходил мимо окон, оттягивает зубами и без того искусанную нижнюю губу, чувствуя улыбку в ответ. Шону медленно водит ладонью по бедру Хвануна, время от времени несильно сжимая его. Когда одних только губ становится недостаточно, он переходит на подбородок, а затем отрывистыми поцелуями спускается по шее. Минхёк непроизвольно закидывает голову, шумно выдыхая через нос. Его пальцы ногтями проходятся по затылку лидера, когда тот приникает к ложбинке между ключицами. Мир вокруг плывет, вертится и распадается на атомы. Они увлекаются друг другом и теряют связь со всем остальным настолько, что не замечают звука набираемого на панели кода. Осознание того, что что-то не так, приходит только с настежь открытой дверью. - Шону, я хотел спросить… Хёнвон замирает на пороге с застрявшим в горле продолжением фразы. На столе сидит запыхавшийся Минхёк, порозовевший от накала эмоций, его прижимает к себе растрепанный Шону в полурасстегнутой рубашке. Глаза широко распахнуты и смотрят на внезапного гостя как на белого медведя в Сахаре. Не догадаться о том, что именно происходит, невозможно. Неловкая пауза, сопровождаемая шелестом подлетевших на свистящем сквозняке листов, длится около десяти секунд. - Понял, завтра зайду. Он с максимально невозмутимым выражением лица делает шаги назад и закрывает за собой дверь. Первое время оба парня продолжают бессмысленно смотреть в опустевший угол кабинета. Шону поворачивается обратно и их озадаченные взгляды пересекаются. Мгновение спустя раздается тихий смех. Глаза лидера превращаются в полумесяцы, в уголках появляются морщинки. Минхёк смеется себе под нос, прикрывая рот кулаком. - Интересно, наверное, это выглядит со стороны, - говорит он, переводя дыхание. - В следующий раз будет стучаться. В сложившейся ситуации прежний бесконтрольный запал постепенно сходит на нет. Мысли возвращались на место, головокружение проходило, появлялось четкое осознание того, что в доме еще пять человек и что-то серьезнее поцелуев будет довольно проблематичным. Когда смех затихает, они снова заглядывают друг другу в глаза и на какое-то время замирают так с легкими полуулыбками. С исчезновением недосказанностей дышится свободнее. Наконец, Шону подается вперед, мягко прижимается к нему губами и затем опускает голову, упираясь лбом в его плечо. Одна рука опирается о стол, другая устраивается на талии. - Не хочу тебя отпускать. Слова, которые он никогда в жизни не произносил, даются неожиданно легко, слетают с языка сами. Комфорт, идущий от того, кто предан ему целиком и полностью, он в этом уверен, рушит покореженные барьеры и выстраивает что-то новое, что-то свое. Минхёк стал весной в его бесконечной жизненной зиме. Хочется дать себе слабину хотя бы рядом с ним. Хотя бы раз. - Не хочу, чтобы ты меня отпускал. Пальцы Минхёка начинают перебирать угольные волосы, правая ладонь ложится на лопатки, подбородок устраивается на плече. Тепло, спокойно. Он закрывает глаза и дает себе утонуть в чувстве нужности и защищенности. Рядом с Шону не страшно. Рядом с Шону не существует Охотников, датчиков, Цитадели и надвигающейся войны. Есть только они, тишина и уют, о котором они оба уже давно успели позабыть и в который больше не верили. По крайней мере до того дня, как Минхёк впервые переступил порог кабинета. А за окном уже начинался ураган.