Indomable

Звук шагов гулко отражается от выбеленных до рези в глазах стен узкого длинного коридора. Мигают красным камеры, следящие за каждым, кто появлялся в переходном туннеле, связывающем Научный блок с блоком Содержания. Тычок в спину едва не сбивает Минхёка с ног, когда он застывает перед дверью с надписью «Селекция». Его ведут мимо неё, в еще один коридор, только теперь вместо белых стен там было множество железных дверей. - Дружеский совет, новичок, - пока один из охранников открывал тяжёлый замок большим ключом, другой начал поправлять недоверчиво косящемуся на него Хвануну ворот кофты, которую затем резко намотал на кулак, и дёрнул Минхёка вверх. – Прижми жопу и сиди тихо, если не хочешь получить дозу седативных препаратов, которые превратят тебя в овощ. Будешь послушным мальчиком и мы с тобой станем лучшими друзьями, усёк? Чужое лицо находилось так близко, что можно было спокойно рассмотреть земельного цвета кожу с сотнями маленьких рытвин и блестящий от сальных желез нос. Глаза у мужчины были вытянутые, немного впалые, не вызывали никакого доверия. От него пахло потом и мятной жвачкой, не справляющейся со своей задачей. - Да, я всё понял, - Минхёку хочется от души харкнуть ему в лицо, по возможности превратить в горстку пепла, но он сдерживается, успокаивая себя тем, что скоро этот момент настанет. - Вот и замечательно, - скалится охранник, после чего отпускает его, вставляет в наручники похожий на цилиндр ключ, от которого они отделяются друг от друга на две части, позволяя свободно двигать руками, и за локоть вталкивает в камеру. – Добро пожаловать в Цитадель, фрик. Минувшие часы Минхёк провел в Лаборатории, куда его повели сразу же по приезде. Едва увидев сеть кабелей, пролегающих по шву между полом и стеной, он сделал вид, что споткнулся и упал, в суматохе быстрым рывком бросив крохотный, едва различимый для глаза, жучок в их сторону. Ему оставалось только надеяться, что устройство сработает, как надо, иначе вся задумка была бессмысленной. Страх заставлял сердце биться запредельно быстро, он не знал, что именно может увидеть в этих стенах. Сейчас у него не было никакой защиты – обе руки сковывали наручники, по максимуму подавляющие любое проявление Энергии. Впрочем, страх достаточно быстро подавился жгучей ненавистью. Лаборатория, в которую его привели, была увешена таблицами с какими-то расчетами, фотографиями Хванунов в момент выпуска силы и фотографиями распоротых рук с непонятными отметками маркером. На стеллажах стояли внушительные папки с именами на корешках, в середине зала находилось кресло с креплениями, которые были сделаны из материала, похожего на его наручники. Минхёк упрямо молчал, игнорируя вопросы людей в халатах, в чьи руки его передали. Охрана осталась стоять у дверей, а учёные посадили его, надежно закрепив конечности. Поняв, что сотрудничать он не намерен, девушка с собранными в хвост длинными волосами натянула на своё лицо маску, перед этим улыбнувшись. Улыбка её сквозила той жалостью, с которой смотрят на курицу перед тем, как отрубить ей голову. Она жалела его невежественность и нежелание понять, что это всё во имя великого научного блага, а он, как идиот, считает, что его жизнь имеет значение. Вопреки ожиданиям ничего страшного не произошло, по крайней мере не того масштаба, который себе представлял Минхёк. Его не резали, не потрошили, не высосали до капли Энергию. У него взяли на анализ кровь, без особой заботы проткнув вену, облепили голову, грудь и руки холодными влажными присосками, после чего что-то записывали, глядя на мониторы. Самая неприятная процедура была проведена спустя час. Его зафиксированные запястья, видимо, оказались недостаточными. Пальцы левой руки распрямили и по одному защелкнули на каждом из них дополнительное крепление, практически полностью обездвижив ладонь. Увидев длинную толстую иглу, Хванун тут же понял, что будет больно, и крепко сжал зубы. Оттянув кожу на тыльной стороне ладони, учёный без промедления проткнул её, вводя иглу в появившееся пространство вплоть до уровня запястья. Минхёку казалось, что по нему водили не затухающей спичкой. Его тело напряглось, кулак другой руки сжался, дыхание застопорилось где-то под кадыком, но он не позволил себе издать ни звука. Почему-то ему казалось это слишком унизительным, поэтому он упрямо терпел, смотря на потёкшую по подлокотнику кровь. Прошло около двух часов. Боль в ладони притупилась, превратившись в горящую пульсирующую полосу. Спина Минхёка затекла, плечи начали ныть. Наконец, сидевшие за компьютерами учёные, пришли в движение. Иглу вынули, наглухо залепив образовавшееся отверстие, а на руку прицепили несколько маленьких датчиков, которые стройными рядами заполнили пространство от запястья до локтевого сгиба. Так прошёл ещё один час, после которого с него сняли всю аппаратуру, заковали обратно в тяжёлые наручники и отправили, видимо, в местное подобие тюрьмы. За Минхёком с неприятным клацаньем захлопывается прочная железная дверь, ударяется повешенный на неё замок, шаги исчезают где-то за поворотом в коридоре. Он выглядывает в маленькое решётчатое окно, но видит только идентичную дверь камеры напротив и слепящую белизну стен. Подергав ручку на всякий случай, Хванун понимает, что своими силами отсюда никак не выбраться, только не когда на нём висит этот сдерживатель. Если через двое суток он будет находиться в этой камере, то ему придётся терпеливо ждать, пока его вытащит кто-нибудь из Кланов, а это в его планы не входило. Ожидание всегда хуже. Из глубины комнаты раздается болезненный стон. Минхёк оборачивается и щурится, пытаясь сфокусироваться на видимых в полутьме очертаниях обстановки. Помещение было маленькое, даже меньше его комнаты в Логове. Справа от входа стоял ничем не огороженный унитаз, снизу покрытый тёмными пятнами, о происхождении которых думать не хотелось. У дальней стены валялись помятые матрасы, которыми всё убранство и заканчивалось. На крайнем матрасе справа спиной к нему лежал мужчина в испачканной одежде, напоминающей стандартный набор пациента больницы. От него и исходили приглушённые звуки. Минхёк сделал нерешительный шаг к нему, но потом заметил сжавшегося в другом углу человека и тут же бросился вперёд. - Джонхан! – он приподнимает его за плечи, краем сознания отмечая то, какие они были костлявые и как слабо мотнулась в сторону голова. – Джонхан, это я, слышишь? Потускневшие глаза без особого энтузиазма скользят по лицу Минхёка и выглядят так потерянно, как будто он смотрел сквозь него, сквозь стену, сквозь материю. Внутри неприятно ухает страх того, что случилось непоправимое и они потеряли его, как личность. Уходит почти половина минуты на то, чтобы появились первые признаки узнавания и возвращения в реальность. - Минхёк? – хрипло произносит он, явно сомневаясь в том, что видит, и Минхёк облегчённо выдыхает. – Ты… что ты… Ты здесь? - Да, меня только что привели. Как ты? Что они с тобой сделали? - Я… - кажется, ему стоит больших сил привести мысли в рабочее состояние. – Подожди, почему ты здесь? Джонхан вдруг резко дёргается, выпрямляясь, когда, наконец, начинает частично осознавать реальность. Тонкие пальцы крепко цепляются за кофту опешившего от такой внезапной вспышки активности Минхёка, глаза мечутся, не зная на чём сфокусироваться, отросшие волосы падают на бледное лицо с впалыми щеками. - Они и тебя поймали, чёрт подери, теперь мы оба застряли в этом аду. Ты должен был бежать, должен был спрятаться, чтобы никто никогда тебя не нашёл, ты не представляешь, что они тут делают! Похожий на шуршащий песок голос Джонхана становится истерично звонким, когда он на волне безумного отчаяния впивается ногтями в его плечи. Минхёк пытается усадить его обратно к стене, чтобы успокоить и привести в чувство, остановив сумбурный поток эмоций. - Нет, стой, всё не так, послушай меня, - Джонхан был слишком поглощён вспышкой потухшей, было, жизни, чтобы суметь подавить её и вникнуть в то, что ему говорят, поэтому нужно было привлечь его внимание по-другому. – Сынчоль, у меня есть новости от Сынчоля. - Сынчоль? – нажатие на нужный рычаг заставляет Хвануна остановиться почти мгновенно, он замирает, его глаза начинают блестеть на идущем из коридора свету. – Сынчоль в порядке? Он не злится на меня? - Нет, конечно нет. Он очень сильно по тебе скучает и переживает. Слушай, я понимаю, что тебе очень тяжело, и мне жаль, но мне нужно, чтобы ты взял себя в руки и внимательно выслушал меня, это важно. Пожалуйста, ради Сынчоля. Услышав откликнувшееся в душе имя, Джонхан крупица за крупицей принялся восстанавливать былое самообладание, понимая, что действительно не может сейчас адекватно воспринимать информацию. Чувство реальности постепенно возвращалось обратно, сознание становилось чётче, крепко хватаясь за новые детали его однообразного серого мира, за детали, тянущиеся к его дому. Он вытащил из-под матраса бутылку воды, сделал несколько глотков, сел к стене, с усилием приподнявшись. Концентрировать внимание и вникать в происходящее было сложно, но он пытался блокировать кружащий в голове туман, чтобы не терять над собой хрупкий контроль. - Рассказывай. - Нас никто не слушает? – Минхёк косится на лежащего в другом углу мужчину. - Он мёртв, - сухо отмахивается Джонхан и, видя замешательство, объясняет. – Когда я только попал сюда, он уже ни на что не реагировал. Он не слышит, не видит, не двигается. Его приносят и уносят на носилках. Сознание уже давно уничтожено. Видеть такое своими глазами было страшно. Минхёк вслушивается в слабое свистящее дыхание, смотрит на неестественно расположенное тело и думает, что лучше бы умер «полностью», с остановкой сердца и бесповоротной смертью мозга, чем лежал бы вот так, как пропитанный химией кусок мяса, которым пользовались при надобности. - А камеры, прослушки? Их тут нет? - Им плевать, что мы тут делаем. Кому нужно следить за беспомощными овощами? - Хорошо, тогда слушай. Стараясь говорить тише, чтобы случайный проверяющий не услышал ни слова, Минхёк кратко рассказал обо всем, что произошло после поимки Джонхана, а затем изложил и их наскоро построенный план. Он выбирал слова попроще, делал предложения короче и придерживался умеренного темпа, понимая, что сейчас человеку напротив принятие информации даётся с трудом. Джонхан слушал внимательно, не перебивал, не кивал, не сводил с него глаз. Возможность узнать о том, что творится за стенами, включила в нём резервное питание, наполнив небольшим количеством сил. - Значит, осталось два дня, - подводит итог он, когда Минхёк замолкает. – В этой проклятой дыре два дня будут тянуться как две недели. Но теперь хотя бы есть ради чего терпеть. Два дня я смогу продержаться. - Они… они подключали тебя к той машине, да? Джонхан издает слабый грустный смешок. Прядь волос падает ему на глаза, впрочем, он её даже не замечает. - Я не хочу об этом говорить. Просто надеюсь, что с тобой это случиться не успеет. Внутри неприятно скрипит. Как будто с высокого обрыва сбросили велосипед. Минхёк помнит Джонхана совсем другим. Аккуратно уложенный, в одной из сотни излюбленных рубашек с воротником стойкой, с идеально прямой спиной, задранным подбородком и бесстрашной надменностью. Красивый и опасный, он острым взглядом следил за обстановкой, смотрел на Минхёка, как на неуклюжего щенка, и выглядел так, словно в любой момент готов достать из-за пазухи пистолет, ни секунды не дрогнув. Таких сломать сложно, но, кажется, он был на грани, одной ногой на точке невозврата. Его руки, спрятанные в длинные испачканные рукава, тряслись, сознание плыло, а глаза были практически потухшие. - Сынчоль точно в порядке? – некоторое время спустя выдергивает его из раздумий Джонхан, мысли которого продолжали цепляться за одного единственного человека. – Я ведь его знаю. Он не такой психованный как я, но всё равно загорается с одной искры. - Он примчался к нам, на ходу вылетая из машины, и собирался с голыми руками рвануть за тобой, но мы сумели его успокоить, - решив, что нет смысла врать, честно отвечает Минхёк. - Шону сказал, что если тот не возьмёт себя в руки, то он закроет его и не выпустит, чтобы не натворил дел. Мол, ты бы этого не одобрил и разозлился. - Я бы его прибил за такое. - Вот и Шону ему это несколько раз повторил. Напомнил, что если он сглупит, то потеряет весь Клан, он только после этого и смог более-менее прийти в себя. Просто… Сынчоль изменился. Когда он понял, что придется ждать несколько месяцев, то как будто выключился. Он боялся, что тебя убьют до того, как мы придём. Сокмин сказал, что он выходит из комнаты только, чтобы съездить на встречи Кланов, и снова начал пить, как когда… ну, ты знаешь. - Как когда он пристрелил Чана, - с холодным смирением чеканит Джонхан, смотря на бетонный пол. – Сынчоль всё еще винит себя в том, что случилось. А теперь из-за меня он будет винить себя и за это. Твою мать, какой же я идиот. Джонхан зарывается пальцами в волосы и сильно, до жёлтых вспышек в глазах, зажмуривается. Если бы он не вспылил тогда, то его бы так глупо не поймали. Если бы он думал головой, а не импульсивностью, то всё было бы нормально, он бы не заставил Сынчоля так сильно переживать и сам бы не оказался в этом выжимающем из него жизнь аду. Джонхан ненавидит себя. - Ты не думал, что всё выйдет так, как вышло, и Сынчоль это знает. Ему уже плевать на то, как и что случилось, он хочет вернуть тебя и всё. Вы вернётесь домой и забудете про это, начнёте жить так, как и хотели. Прекрати себя обвинять, ты не заслужил этого, - Минхёк садится рядом с ним и приобнимает за плечи, готовясь к тому, что его гордо оттолкнут, но вместо этого Джонхан устало подается вперед и тихо всхлипывает в ворот его кофты, давая себе слабину. – Мы выберемся отсюда. Всё будет хорошо. Вечером около семи часов, согласно приблизительным расчётам Минхёка, в коридоре снова зазвучали гулкие шаги тяжёлых ботинок. Некоторые остановились перед их камерой, некоторые затихли немного подальше. Щёлкнул замок, с противным скрежетом открылась дверь. Два охранника в тёмно-синей форме, которая явно жала им в плечах, лениво переступили порог. На поясах с левой стороны висели дубинки, с правой - пистолеты с громоздкими рукоятками, Беретта 92. «Для тех, у кого лапы размером с блядскую сковородку», - как-то сказал про них Чангюн, любовно поглаживая свой модифицированный Чжухоном Вальтер. Они молча прошли вперед и с глухим стуком поставили перед матрасами подносы. Тот, что был повыше и с похожими на грязь усами, подошел к лежащему у стены мужчине, достал из кармана брюк толстый шприц, заполненный чем-то оранжевым, и ввел его в беззащитно торчащую под неестественно тряпочной кожей вену. Мужчина застонал с вырывающимся из горла склизким бульканьем, но глаз так и не открыл. Минхёк из угла прожигал ядовитым взглядом охранников до тех пор, пока они не скрылись за дверью, щёлкнув замком. Его вывел из себя даже не факт того, что они были работниками Цитадели, а то, как беспечно они вели себя, чувствуя полную неприкосновенность. Эти ублюдки понимали, что люди, точнее призраки людей, запертые в мясных оболочках, при всем желании ничего не смогут им сделать. В таком состоянии они бы не смогли навредить даже младенцу. А ведь сними с Хвануна, ещё сохранившего адекватность, наручники, так от всех бы этих охранников остались только обугленные куски. Рядом с привязанным на титановую цепь львом смелым может быть каждый. Сухой рис и кислое яблоко противным комом встали в горле. Минхёк выпивает воду из картонного стакана и ставит его на опустевшую картонную тарелку. И всё-таки они боятся. Эти честолюбивые люди, носившие что выглаженные рубашки, пропитанные пахучими маслами, что халаты с бейджами на карманах, что военную униформу, подсознательно боялись их, даже когда они были практически обездвижены. Ведь они понимали, что творят. Понимали, какая участь их ждала, попади они в руки Хвануну. Ночь выдалась бессонная, несмотря на троекратно увеличенную нервами усталость. Минхёк лежал на пропахшем сыростью матрасе, слушая измученные стоны, и думал о том, что в сотне километров отсюда Шону, наверняка, так же бессмысленно смотрел в потолок. Почему-то он был настолько в этом уверен, что едва ли не с кристальной чёткостью видел в своей голове эту картину. Одна рука закинута за голову, другая лежит на мерно поднимающемся животе, в чернильных глазах застыли блики светящей в окно луны, на полу и стенах мелькают крошечные тени проносящихся мимо окна снежинок. Дома тихо, тепло, не считая свистящего в трещинах ветра, пахнет древесиной и кофе с первого этажа. Дом, вокруг которого хочется поставить время на паузу. Минхёк часто думал о том, что будь у него такая способность, он бы ею воспользовался. Вместо того, чтобы рисковать жизнью, изменять государственный строй целой Зоны, бояться, что кто-то из его людей не вернется с задания, он бы поставил весь чёртов мир на паузу и остался в своей огороженной маленькой Вселенной. Там в их двухэтажном доме с чердачной пристройкой всегда безопасно, уютно, не бывает плохих новостей, во дворе шастают ежи, а еда в холодильнике никогда не кончается. Там каждое утро Чангюн жалуется, что его обделили порцией яичницы, а Хёнвону, костлявой скотине, положили самую большую лепёшку с красными бобами. Там Вонхо лежит на своей балке, покачивая ногой, и игнорирует Кихёна, отчитывающего его за очередную украденную из ящика бутылку вина. Там в мастерской Чжухона они с жаром спорят о том, насколько правдоподобно было убийство в новом сериале по телевизору, и планируют купить свинью, чтобы воссоздать сцену и проверить свои теории. Там они с Шону соревнуются, кто собьет больше расставленных по периметру банок, стреляя из лука. Там они в дождь сидят в спальне Минхёка, читающего вслух книгу, голова Шону на его коленях, пальцы Хвануна медленно перебирают кофейные волосы. Там Шону весом своего горячего тела вжимает его в матрас, рычит в ухо, а Минхёк почти не может дышать, не помнит своего имени и чувствует, что горит сильнее, чем подожжённый бумажный склад. Там Минхёк сидит на столе Шону, крутит на пальцах одно из его колец и слушает, как скрипит по бумаге ручка, прерываемая короткими рассказами о случаях из его жизни. Там Шону. Там их дом. Там их состоящая из семи человек семья. И Минхёк был бы рад навсегда застрять в этом пространственно-временном закутке. Спустя несколько часов нить мысли теряется. Сон не приходит, но сознание постепенно размывается, рассыпается вокруг, как песок из дырявого ведра. Минхёк узнает о том, что настало утро, когда в коридоре раздаются шаги. Проснувшийся от щёлкнувшего замка Джонхан резко поднимается и как будто вжимается в стену, с яростным страхом смотря на вошедших охранников. - Не ссы, патлатый, сегодня у тебя праздник, - мужчина, который вчера привел Минхёка, стоит, деловито уперев руки в бока. – Вместо тебя пойдет новенькая крыска-альбинос, знаешь таких? От его слов взгляд Джонхана становится едва ли не более испуганным. Он смотрит на Минхёка, поджав сухие потрескавшиеся губы, его брови обеспокоенно кривятся. Минхёк сразу понимает, куда его собираются отвести. - Я буду в порядке, - тихо шепчет он старшему, пытаясь приободрить его короткой улыбкой, и встает. Минхёк не пытается казаться храбрым, у него просто нет выбора. На самом деле его сердце бешено забилось из-за страха, ледяные ладони начали потеть, горло засаднило, потому что он видел, во что превратился закалённый Джонхан, и понимал, что ближайшие часы будут худшими в его жизни. Но как бы страшно ему ни было, он не собирался унижаться перед этими напыщенными ублюдками. Гордость у него ещё осталась, даже если ненадолго. Охранник выводит его из камеры и Минхёк практически впритык сталкивается с Джухо – членом Клана Аврора, который исчез две недели назад. У него всегда были острые черты лица и он напоминал Минхёку хищную птицу, но сейчас его посеревшая кожа и похожий на стрелу нос настолько выделялись из-за резко сброшенного веса, что он походил на каменную статую. Джухо устало смотрит на него из-под спутанной засаленной чёлки и его глаза широко распахиваются, когда он узнаёт его. Голова Минхёка быстро дергается из стороны в сторону, призывая молчать. Он не был уверен в том, что это могло чем-то угрожать кому-то из них, но на всякий случай ещё на Совете была выбрана тактика «Никого не знаю, ничего не говорю». К счастью, охранники были либо заняты закрыванием камер, либо выстраивали всех в колонну сзади. У Минхёка было буквально пять секунд, чтобы передать информацию и не привлечь внимание. Он смотрит на него в упор и настолько чётко, насколько это было возможно, одними губами произносит: «Завтра». Сначала Джухо кажется растерянным, но затем, когда им уже дают команду начать движение, делает вид, что смотрит себе под ноги, а потом поднимает голову вперед, к бесконечно длинному коридору, таким образом осторожно кивая. Становится немного спокойнее. Ещё один человек предупрежден, да и теперь он был почти уверен в том, что все Хвануны, которых он знал, определенно были живы, пусть даже остальных он пока не видел. Может быть кто-то другой тоже шёл с ними? Минхёк рывком разворачивает голову назад и старается высмотреть знакомые лица. Неровная колонна тянулась достаточно далеко и он успевает окинуть взглядом только половину, пока его шлепком по затылку не заставляют вернуться в прежнее положение. - Первое предупреждение, новенький: смотреть прямо перед собой, если не хочешь получить шипованный ошейник. Сухой воздух противной плёнкой оседал внутри щёк. В помещении не было окон, одни только бетонно-металлические конструкции. Слева от Минхёка шёл седой мужчина с длинной неопрятной бородой, чуть поодаль – девушка явно не старше пятнадцати лет. Глаза у них были пустые и водянистые. Перед внутренним взором пробегают воспоминания о рыбном рынке с выложенной на прилавках морской мертвечиной. Жизнь в них постепенно угасала и если завтра ничего не получится, то их всех ждала та же участь. Разве что потрошить ножом не будут, а просто через пару лет сбросят в огромную пропахшую жжёными волосами печь. Коридор сворачивает вправо, упираясь в широкую дверь из толстого органического стекла. Охранник прикладывает висящую на шее ключ-карту и дверь скользит в сторону с коротким электронным писком. Полутёмный проход заканчивается ещё одним пунктом пропуска, после чего они попадают в яркую лабораторию, где их уже ждали люди в длинных белых халатах. И ряды кресел, похожих на то, в котором уже побывал Минхёк, вот только с тем исключением, что на конце подлокотников у них были массивные приспособления в форме ладони, из которой росли десятки иголок. Соединенные в единую пластину наручники вновь разъединяют. Минхёка усаживают на кресло, закрепляют ноги, затем запястья. Его задеревеневшие ледяные ладони вкладывают в устройство и закрывают сверху такой же железной «рукой» только с пустой полостью. Клацанье крепления больше похоже на щелчок револьверного барабана. Он чувствует, как кожу покалывают острые игры, и изо всех сил старается не дать ладони опуститься на них полностью. Сухой воздух коридора сменился на неожиданную влажность лаборатории, как будто вместо стен у нее были выстроены тысячи увлажнителей. Рот наполнился слюной и Минхёк тяжело сглатывает. Ему кажется, что камни и то было бы глотать легче, чем этот ком наполненного страхом неизвестности ожидания. Он смотрит по сторонам и сталкивается с обречённым взглядом Джухо. Губы посинели, челюсти плотно сжались. Джухо какое-то время сидит, не двигаясь и даже не моргая, но затем показывает ему головой на другую сторону зала. Минхёк всматривается и по спине пробегает вызванная отвращением дрожь. В креслах лежали, даже не сидели, люди, чьи глаза либо были закрыты, либо были абсолютно пустые. Такие глаза были у трупов, которых Минхёк видел в лесу после перестрелки. Их даже не приковали к креслу. Они бы не сдвинулись с места, положи их за воротами Цитадели. Жизнь давно покинула эти тела. Десять оглушительно тихих минут ушло на то, чтобы пристроить всех Хванунов. Охранники вышли, убедившись, что внезапных вспышек активности не намечается. Когда за ними закрылась дверь, а люди в халатах скрылись в будке с пультами, Минхёк почувствовал, как его ребра резко сжались и были готовы треснуть. Сердце под ними испуганно барабанило по грудной клетке, горло заскребло. Он посмотрел на Джухо, пытаясь получить от него какой-то намёк на то, что именно их ждёт, но тот сидел, зарывшись подбородком в кофту и плотно закрыв глаза. Успокаивать себя тем, что обычно ожидание всегда намного хуже самого процесса, получалось плохо. Настолько, что не получалось совсем. Минхёк пытается отвлечься, вспоминая поэтапный разбор Глока. Он представляет себе каждую деталь, каждую выемку, каждый звук. Нажать на фиксатор обоймы, достать обойму. Потянуть затвор назад, зафиксировать его рычагом. Проверить мизинцем патронник. «Даже если ты точно уверен, что патронов нет, проверь патронник. Убедился один раз, проверь патронник еще раз. Насколько тупо будет случайно всадить пулю в человека, который стоял и спокойно чесал свою задницу», - вещает в его голове Чангюн, по-царски расположившийся с ногами на верстаке. Потянуть затвор назад, чтобы он закрылся. Нажать на спусковой крючок, чтобы освободить ударник. Взять пистолет за… Свет наверху несколько раз мерцает, сзади раздаётся громкое гудение. Подлокотники кресла начинают слегка вибрировать и прежде, чем Минхёк успевает что-то осознать, железные «перчатки» на его ладонях захлопываются. Во времена бурной юности, когда Минхёк убегал от хозяина фруктовой лавки, из которой украл мешок яблок, он влетел на станцию метро, споткнулся и упал в самую толпу. Увлечённо говоривший по телефону мужчина не заметил этого и в полную силу наступил на его припечатанную к кафелю ладонь. По коже и мышцам тогда как будто пустили с десяток струй толченного айсберга, острого и обжигающего. Сейчас Минхёку казалось, что обе его руки, от кончиков пальцев до плеч, были той самой ладонью, по которой прыгала местная рок-группа в шипованных ботинках. Иглы были не настолько длинные, чтобы пройти насквозь, но достаточные для того, чтобы от возникшего из-за боли напряжения свело сеть его мышц, заставив резко выгнуться вперёд и сжать зубы, подавляя рвущийся наружу вскрик. Ладони горели. Вокруг начинают звучать приглушённые всхлипы. К такому ни за что и никогда не привыкнешь. Хочется заскулить, но Минхёк сжимает зубы сильнее и задерживает дыхание. По языку скользит сладковатый привкус крови – он сам не заметил, как прокусил щёку. Однако самое худшее начинается после того, как громко щёлкает рубильник и загораются под креслами индикаторы. Насильно спровоцированная Энергия тысячами молний поднимается с ног, проходит через органы, собирается в плечах и с троекратно увеличенной мощью бесконтрольным потоком бросается в руки. Кожа как будто трещит по швам, сворачивается, наматывается ржавым гвоздём, пытаясь содраться с плоти. Внутренности плавятся, тонут в разъедающей кислоте, а кости крошатся в блендере с сотнями острейших лезвий. Минхёк распахивает грозящиеся лопнуть глаза, видит искрящуюся тьму и сам не замечает, что кричит, так сильно, что его начинает трясти, а воздух спотыкается, застревая в глотке, готовой разорваться. Его словно разбирали на тончайшие нити живьём, растягивая агонию. Через десять минут, может быть десять часов, может быть десять дней, время в этом помещении давно лопнуло и исчезло, индикаторы гаснут. Минхёк, изогнувшийся дугой, падает обратно на кресло и бешено дышит, со свистом втягивая в себя кислород и кашляя. По подбородку стекает слюна, смешиваясь с кровью, хлынувшей из носа. Он не чувствует, где начинаются и где заканчиваются конечности, зато чувствует, как истерично болит каждая клетка его тела, как мир вокруг плавает в алом тумане, как от спазмов сжимается горло. Ему кажется, что он плачет и продолжает тихо выть, но он не уверен. Он не уверен даже в том, что его тело не разлетелось на маленькие кусочки, а осталось на месте. Восстановить прерывистое дыхание и снова почувствовать реальность не получается – зелёные индикаторы наполняются светом. Кожа опять подцепляется мясницким крюком и закручивается, наматывается, отслаиваясь миллиметр за миллиметром. Мышцы пропитываются расплавленным металлом. Через его ладони высасывается жизнь, которая отчаянно цепляется за тело. Зато следующий перерыв оказывается дольше. Минхёк не может поднять голову и как-то пошевелиться в принципе, только глаза медленно скользят по залу, пытаясь сморгнуть пелену и вернуть фокус. Судя по размытым пятнам, из кабины выходят люди в белых халатах. В руках у них электрошокеры, у кого-то большие шприцы. Они разделяются и подходят к тем, чьи шкалы на креслах были заполнены менее, чем на четверть. Энергия в этих Хванунах почти закончилась. Когда сверкают наконечники включенных шокеров, Минхёк закрывает глаза. Он не хочет это видеть. По щекам текут горячие слёзы, оставляющие после себя сухие солёные корки. Искажённому мировосприятию кажется, что за четыре круга мимо пронеслась вечность. Ощущения стали другими. Переполошенная Энергия больше не хлестала во все направления, стремясь разрушить сдерживающую оболочку. Она иссякла и с трудом пробиралась через ладони, всасываемая устройством. С таким же усилием вытягивают из десны здоровый коренной зуб с крючками на корнях – он изо всех сил сопротивляется, потому что не предназначен для того, чтобы удаляться. Вместо жгучего огня тело наполнилось ноющей ломотой. Индикаторы гаснут, спина Минхёка обессиленно ударяется о жёсткое кресло. - Шону… - тихо скулит охрипший голос, прерываясь измотанным плачем. – Пожалуйста, забери меня. Шону, пожалуйста… А затем индикаторы загораются снова. Даже если бы от этого зависела его жизнь, Минхёк не смог бы сказать, сколько времени он провел в генераторной. Когда раскрываются на руках железные перчатки, не наступает никакого облегчения. Эмоций просто нет, на них не хватает сил. Из него как будто всё выжали, вытрясли. Так выжимают из апельсина сок, чтобы затем выкинуть его в помойку. Глаза открываются невероятными усилиями, выхватывают нечёткие белые силуэты и опять закрываются. Звук кажется очень отдалённым, как из-за десятка стен. В мозгу резко всплывает очередная картина из прошлого: Минхёк находится под толщей воды и слышит приглушённый смех мальчишек, которые столкнули его с пирса за победу в соревновании по стрельбе из лука. Им не понравилось, что он выиграл себе футболку на замену двух старых, которые растянулись практически до его колен и тряпками висели на худых плечах. Спустя некоторое время глаза получается открыть ещё раз. Девушка с длинным хвостом безразлично протирает ему окровавленные ладони каким-то раствором и бинтует их. Впрочем, никаких прикосновений Минхёк не чувствует. Тело ощущается огромным сдутым батутом, тянущим его в бесконечную пропасть. Спустя несколько минут возвращается полноценный слух. Хотя лучше бы он и дальше был приглушённым. Вокруг неровным строем звучат стоны, всхлипы, вой и плач. Где-то рядом слышится шум рвано вдыхаемого воздуха и Минхёк не сразу понимает, что звук этот принадлежит ему. Едва люди в белых халатах заканчивают обход, в дверях снова появляются охранники, только теперь целой толпой. Они разбредаются по залу, останавливаясь по одному у каждого кресла. К тем, кто уже был не в состоянии функционировать самостоятельно, подвозили носилки. Минхёку достается тот самый охранник с усами, похожими на смазанную сажу. Он снимает крепление и хватает Хвануна под локоть, рывком поднимая на ноги. Пребывавший в шоке мозг не в состоянии обработать столько информации за раз. Вместо цельного видео перед глазами Минхёка мелькают отдельные картинки: лицо охранника, слепящий потолок, серая стена, чья-то белая штанина, грязный пол. Он начинает заваливаться набок, не осознавая, в какой части пространства находится, но его ловит грубая рука с жёсткой хваткой. Минхёк не понимает, каким образом у него получается стоять на ногах, которые он не чувствует, но всё-таки он стоит и каким-то чудом даже идёт, опасно покачиваясь. В ушах шумит так, как будто в ушной раковине комкали хрустящие газеты. Белизна коридора слишком яркая, глаза режет, поэтому Минхёк их даже не открывает. Ему кажется, что к шее привязали цепь и его тащат по горячему пляжу. Глотку саднит, забивает сухостью пыльных стен, он готов поклясться, что слышит, как она трескается. Реальность воспринимается плохо, он не может сказать, сколько уже тянется дорога обратно. Ощущение колеблется от трёх минут до трёх часов. Наконец, обстановка меняется. Минхёк слышит щелчок замка и чувствует, как его локоть отпускают, но вместо бетонного пола он падает в тёплые руки. По лицу скользят волосы. - Давай, ещё один шаг и ты ляжешь, ну, ещё немного вперед, - хриплый голос Джонхана непривычно мягкий. – Всё закончилось, больше тебя не тронут. Сейчас я дам тебе воды. Минхёк не помнит, как он оказался на матрасе, зато отлично помнит, как вцепился в бутылку, едва почувствовав на саднящем языке первые капли. Жизнь начала возвращаться обратно, а с ней возвратилась и боль. Тело словно нашпиговали иглами, которые постоянно двигались, врезаясь в плоть всё сильнее. Минхёк уже не помнит, что такое гордость. Всхлип вырывается меж потрескавшихся губ, когда Джонхан оттирает его лицо от крови. - Я хочу умереть, - сипло шепчет он; по щеке сбегает слеза. – Это… это невыносимо… - Тебе нельзя умирать, - Джонхан смачивает тряпку, выжимая из неё кровь, и прикладывает холодную ткань к его лбу. – Тебя ждёт Шону. Ты разве не хочешь к нему? Мысль о Шону заставляет Минхёка зажмуриться и втянуть в себя воздух сильнее. Он бы сейчас продал душу дьяволу, чёрту, да кому угодно, чтобы оказаться рядом с ним и забыть обо всём, что произошло. Может быть надо было послушать его? Может быть надо было остаться и провести вместе последние дни? Они бы нашли способ пробраться в Цитадель, пусть даже намного позже. Тогда бы ему не пришлось окунуться в ад. - Если бы ты не пришёл, то сегодня была бы моя очередь. Спасибо, - шершавые пальцы признательно накрывают его ноющую ладонь и становится немного спокойнее. – Больше мы через это не пройдём. Никто больше не окажется в этих машинах. А если мы и проиграем завтра, то я лучше застрелюсь на месте и заодно заберу с собой всех остальных Хванунов. Лучше смерть, чем это. Минхёк был полностью согласен. Рёбра, которые ему когда-то сломали ногами в грязном переулке, теперь казались незначительным синяком. Если выбирать между ежедневным ломанием рёбер и одним полноценным сеансом в генераторной, он бы выбрал первое, даже не задумываясь. Сохранить рассудок после нескольких таких походов было невозможно. Он смаргивает слёзы и смотрит на Джонхана, тихо сидящего рядом. Насколько силён его дух, если он смог продержаться тут почти полтора месяца и не сойти с ума? Постепенно крошечные остатки сил покидают тело. Минхёк лежит, так и не сменив даже на крошечный сантиметр положение, в котором его опустили на матрас. Кости, мышцы, да и сама плоть горят, моргать без боли не получается, каждый вдох заставляет вздрагивать. Измотанный до предела, он каким-то чудом засыпает под свой собственный скулёж, хотя бы на время отстраняясь от жестокой реальности. Сон оборачивается бредом и затягивающей в свои опасные объятия лихорадкой. Минхёк оказывается дома, в маленьком зелёном дворе, где он всегда играл со своей собакой до тех пор, пока она не погибла по его же глупости. Мир вокруг непривычно тихий. Не слышно ни птиц, ни цикад, ни машин, ни работающего в доме старенького телевизора. Но воздух полностью пропитан бабушкиными духами, смешанными с навевающим уныние запахом лекарств. Как будто бабушка снова рядом. Как будто она не умерла давным-давно. - Минхёк-а, - ласково доносится сзади и он оборачивается, чувствуя, как подкатывают к горлу рыдания. – Минхёк-а, я тебя обыскалась. - Бабушка, - голос Хвануна срывается, глаза туманятся. – Ба! Он бежит по мягкой траве и обнимает её, цепляясь за цветочное платье. Теперь он выше на целую голову. В конце концов, прошло больше десяти лет. Её голос приятно отзывается внутри, приносит детское чувство безопасности рядом со взрослым, но что-то кажется странным. Холод. Бабушка была ужасно холодная, как будто простояла на морозе не меньше часа в одном только платье. Он отстраняется и с беспокойством вглядывается в доброе лицо. - Ба, ты замёрзла? Пошли быстрее в дом, я включу обогреватель. - Минхёк-а, ты мой маленький монстр. - Что? – Хванун удивлённо переспрашивает, нервно кривя губами. - Ты мой маленький монстр, - мягко повторяет бабушка. – Ты мой любимый маленький монстр. Монстров нужно убивать, Минхёк-а, ты ведь знаешь? Смотри, за тобой уже пришли. Бабушка показывает пальцем в сторону и Минхёк видит, что забор исчез, а за ним раскинулось огромное снежное поле. По припорошенной снегом земле целенаправленно шагал Клан Экс с оружием в руках. - Что происходит? – Хванун испуганно сжимает руку бабушки и снова оборачивается к ней, взглядом натыкаясь на всё то же улыбающееся лицо, только застывшее и бледное, больше напоминающее маску из воска. – Бабушка? Бабушка! Он трясёт её, пытаясь привести в себя, вернуть обратно жизнь, но ни один волос даже не колышется на её восковой голове. Хрустящие по снегу шаги звучат ближе. Минхёк поднимает лицо, продолжая сжимать мёртвое тело, и с ужасом всхлипывает. - Шону, пожалуйста… - шепчет он, смотря поверх направленного на его лоб дула в безразличные глаза цвета крепкого кофе. – Ты ведь не сделаешь этого? - Разве положено любить скот, выращиваемый на убой? Знакомые слова простреливают его сердце раньше, чем это делает пуля. Минхёк резко просыпается, подскакивая и тут же воя от электрическим разрядом пробежавшей по рукам боли. Звуком выстрела во сне наяву оказывается щелчок замка. Вошедшие охранники молча кидают к их ногам подносы, вводят очередную инъекцию стонущему у стены мужчине и уходят, хлопая дверью. Минхёк пытается привести в порядок дыхание и смахнуть остатки кошмара, заставившего его сердце истерично метаться в груди, поднимая наверх затаённые страхи. Джонхан понимающе кладёт ему ладонь на плечо: - Я тоже больше не могу нормально спать. Выпей воды, станет лучше. Кажется, что лучше не станет никогда. Хотя боль практически отпустила, не оставляя в покое только руки, продолжающие жечься изнутри. Минхёк знает, что тогда, на поле, Шону говорил по заранее написанному сценарию. Каждое слово было прописано и отыграно за сутки до этого. Но слышать их так громко всё равно было неприятно и страшно. Как будто шанс того, что Шону действительно имел это в виду, существовал. Больше всего на свете, наверное, даже больше Охотников Минхёк боялся быть брошенным. Бабушка оставила его, отправившись горсткой пепла в холодную урну в колумбарии. О родителях и речи не шло, он не помнил о них равным счетом ничего. Остался только Шону, без которого Минхёк больше не видел причин цепляться за эту жизнь. Поэтому те отвратительные слова всё никак не могли оставить его в покое. Еда откровенно не лезла в горло. Минхёка начинает тошнить, когда он видит свои трясущиеся перебинтованные руки. Однако мысль о том, что завтра ему понадобятся силы, заставляет перебороть себя и начать запихивать в рот сухой рис. Вкус не чувствуется, оно, наверное, и к лучшему, иначе всё с большой вероятностью вышло бы обратно. Внутри гудит противная пустота, накатывает волнами уныние. В таком состоянии он полулежит у холодной стены до наступления ночи. - Что мы будем делать с ними? – раздаётся в полутьме хриплый голос Минхёка спустя несколько часов молчания, когда он указывает головой на их соседа, подразумевая всех, кто оказался в подобном положении. - То, что должны. Избавим от страданий. - Думаешь им совсем никак нельзя помочь? - Их можно как-то стабилизировать физически, но разум восстановить невозможно. В чём смысл поддерживать бесполезное тело? Они заслужили покой. - Я не смогу убить невинного человека. - Тебя никто не заставляет. Я смогу и многие другие смогут. Не потому что хотим, а потому что должны. Время идёт, а Минхёк всё ещё не привык так спокойно относиться к отнятию жизней, пусть даже во благо. Если он что-то и помнит из лекций по этике в интернате, так это то, что жизнь неприкосновенна. Он верил в это, даже когда из петли доставали очередного не выдержавшего ребёнка, даже когда опустив голову проходил мимо тёмных углов, где кого-то избивали за косой взгляд. Он без лишних моральных колебаний убьёт того, кто будет угрожать его друзьям, с особым удовольствием на куски разорвёт тех, кто хоть как-то причастен к участи Хванунов, но вот на людей безоружных, безвредных руку поднять он не сможет. Сам когда-то таким был и помнит, каково это. - Тебе было противно, когда ты первый раз убил человека? - Нет. Я почувствовал свободу. - Кто это был? - Мой отец, - Джонхан задумчиво смотрит перед собой, прислонив голову к шершавой стене. - Ты… убил собственного отца? - Эта скотина избивала мою мать и довела её до петли. А потом он попытался меня изнасиловать. Больной ублюдок заслужил намного больше, чем кочергу, которой я проломил ему череп. Легко отделался, сволочь, если бы не датчики, я бы его взорвал к хренам собачьим. - Сколько тебе было? - Девять. Не от хорошей жизни берут в руки оружие. Это всё равно что травить собаку, а потом удивляться, что она кусает в ответ. Когда тебя палками загоняют в угол, есть два варианта: позволить забить себя или броситься вперед, рискнув тем, что и так отнимут. Минхёк вспоминает, как впервые встретил Клан. Сначала его чуть не убила свита наркобарона, затем он был в шаге от смерти во время самосуда в Логове. Сколько раз его грозились пристрелить на заданиях? И теперь он здесь, в Цитадели, в нескольких часах от решающего боя. Изменил бы он своё решение, если бы его отбросило в прошлое? Минхёк мог бы прожить относительно устойчивую серую жизнь без оружия и убийств, наскрёб бы себе на маленькую холодную комнату на окраине, возможно нашёл бы девушку или парня и отошёл в мир иной от инсульта, не зная сражений и политики. Он трясся бы от каждого шага в свою сторону, шарахался от каждого датчика, боялся потерять контроль и услышать сирену. Зато он бы никогда не замарался в чужой крови и не сел в проклятую генераторную. Неплохая стабильная жизнь. Трусливая рутина, которая ему не нужна. Нет, попади Минхёк в прошлое, он сделал бы всё то же самое. Ему надоело прятаться и тащить за собой кучу мусора, именуемую своим существованием. Лучше умереть в действии, чем сдохнуть в нерешительности. Разговоры на этом закончились. Мысли о предстоящем дне давили на грудь, заставляя шум крови в ушах становиться громче, а ребра дребезжать сильнее из-за неспокойного сердца. Ожидание всё же самозабвенно постукивало по напряжённой диафрагме. Минхёк долго лежал на боку, ногтем расковыривая шов на матрасе. Понимая, что так заснуть не получится, он перевернулся на спину, закрыл глаза и стал вспоминать все хорошие моменты, что остались в его памяти. Только так его сознание и отключилось, позволяя ему остаться за столом в тёплой кухне, где пахнет кунжутным маслом и звучат ещё шесть породнившихся голосов.