Подмена

— Все вещи я выкинул в реку, а такси вызвал от локации, что была далеко от места преступления. Попов хлопает дверью. Он не хотел бы этого делать — это дешевая манипуляция и слишком показное проявление досады, — но не выходит. Слишком устал сдерживать нервы, которые всю дорогу до дома были на пределе — таксист то и дело поглядывал на скорчившегося и дерганного пацана, который в тот момент походил на маньяка. Антон дробью тушит сигарету о дно пепельницы и поднимается — движения урывками, лицо бледное. Выставляет руки в успокаивающем — или молящем — жесте. — Арс, прости меня, прости, я не хотел… — оправдывается, будто нашкодивший школьник, так жалко и не к месту это звучит. — Мне так жаль… — Ты подписывался на что-то еще? — нетипичные бесстрастные ноты, абсолютно каменное выражение лица, взгляд в пустоту. И лишь кулак, сжатый до белизны в костяшках. Антон смотрит на него и останавливается. Медленно и аккуратно, как перед диким зверем. — Я не понима… — Я сказал, — вздохом, сопровождаемым частым морганием, — договорился ли о следующем таком задании? — Нет, нет, это единственное, это все. Это первое и последнее. Арс, прости, я не думал, что… — То-то и видно, что ты не думал. Ты вообще о чём думал, когда шёл на это? — Не замечает, как впивается в футболку, оттягивая вниз, и заскорузлая ткань царапает ключицу. — Ты обещал мне, ты обещал, что «всё будет хорошо», что «мы справимся»! Не проходит и часа, как ты идешь хуярить, блять, машину! Какого хера ты творишь, Антон?! Почему ты… господи, блять, боже! — с каждым словом сильнее толкает в стену, а в выражении лица непонятно, чего больше — ярости или отчаяния. — Что это вообще за хуйня! Ты даже не представляешь, Антон, чем это могло обернуться для тебя, ты вообще понятия не имеешь! Зачем, скажи, зачем?! — Потому что мне деньги нужны, очевидно же! — повышает голос в ответ на подстегивающую интонацию. — Я пошел на это, потому что мне нужно много денег, и нужны сразу! За кредит, за реабилитацию, а за такое хорошо платят! Попов отпускает ворот футболки, отстраняясь. Смотря в неверии. Какой же глупый мальчишка. Глупый, глупый, глупый. — Деньги? Антон, я же… — прикладывает ладонь ко лбу, хмурясь и в ахуении качая головой. — Господи, я готов тебе отдать все, что у меня есть, только чтобы предостеречь тебя от подобных вещей, ты только скажи мне, но не… — Я не хочу тебя втягивать в свое дерьмо! — воплем, сорванными нервами и всем существом, измотанным за какие-то несколько часов. — Я не хочу, чтобы ты взваливал на себя все мои проблемы, чтобы бегал за мной и подтирал за мной всё дерьмо, что остаётся! Это неправильно, это низко и, блять, криво как-то. Я чувствую себя обузой и жертвой какой-то, которая не способна сама о себе позаботиться. Я хотел закрыть вопрос денег и забыть об этом, чтобы мы могли нормально, как подобает нормальным людям… — Антон, — мотает головой, кладя ладони на плечи, и смотрит в глаза так, чтобы донести через слова суть напрямую, — я же говорю, что ты не представляешь, чем это могло обернуться для тебя. Сейчас разговор не о чести и достоинстве. Сейчас речь о жизни и смерти. Дождавшись, когда мальчишка обмякнет, внимая, Арсений продолжает, пытаясь говорить максимально сдержанно — что получается с трудом: — Там, на мосту, я вспомнил кое-что, — голос дрожит, выражая и нервное перенапряжение, и страх, и все еще бушующую ярость по отношению к тому, что сделал Антон, граничащую с ужасом. — Вспомнил сон, где уже видел это — видел, как ты сделал это, — тыкает пальцем мальчишке в плечо, рефлекторно, не осознавая. — А потом я увидел её, Смерть. Она ждала тебя там. Это должно действительно должно было стать твоим первым и последним заданием. — Чт… что? — не до конца понимает, все еще не выходя из объятий ответной агрессии. — Да. Ты должен был сегодня умереть, — снимает руки и заводит за затылок, — и ты, блять, знал, знал что опасно, что не надо идти по ёбаному «прошлому плану», который мог гипотетически вести к Смерти, но ты все равно пошел на это, хотя обещал! Антон, ты же обещал! Ты бы, блять, уже мёртвый был! Ужас от встречи со Смертью возвращается, а мысли о том, чего они только что избежали — и что бы было, если бы не — становятся навязчивыми, заполоняют мысли картинами и ощущениями, от которых сильнее сжимает голову и начинает мельтешить, ходить в разные стороны. — Она была прямо там, и ждала, и я видел, как это случилось бы… Антон смотрит на него, молчит. Крыть нечем. Когда понимание наконец доходит до тугого ума, сердце пропускает удар. У Антона глаза стеклянные и неподвижные, сжатые губы. Он впервые чувствует себя так, как, должно быть, чувствовала себя Лиза во время своих первых серьезных проёбов — когда ещё могла что-то чувствовать. Нацеленно подвергать себя риску, а потом видеть реакцию кого-то, кто заботится о тебе и переживает — настолько больно, что кажется, будто сердце протыкают насквозь. Арсений продолжает что-то тараторить, воздух вокруг начинает густеть и будто бы жужжать вокруг него. А Антон смотрит на него и впервые осознает, что абсолютно точно знает, что сейчас чувствует Арсений — по той же аналогии с тем, что Антон чувствовал тогда к сестре. Антон видит это, буквально видит себя со стороны. Вот только у Арсения это чувство преумножается страхом фактической смерти, а не гипотетической. А ещё у Арсения и Антона иного рода чувства друг к другу. Антоном было принято много неправильных решений. Откладывать рефлексию об Арсении, договариваться о сделке, просить колдуна поменять их, слепо и самонадеянно пойти крушить машину вопреки всем законам логики — это все было ошибочным, поспешным, сдвигом затуманенного разума, которое привело бы к необратимому. Если бы не Арсений. Но в итоге, благодаря невесть чему, что организовало подмену, он здесь, он жив. Благодаря Арсению. И было это все ради чего. Господи, это даже смешно — ради того, чтобы освободить место в мыслях и сердце для Арсения. И сам Арсений прямо перед ним. Спасший его, Антона. И дело он таки сделал — телефон, брошенный Арсением на диван, вибрирует от смски о поступившей плате за выполненную работу. Контрольная точка пройдена. Пружина внутри распрямляется с оглушительным звоном: пронизывает насквозь и отключает разум, оставляя только инстинкты. Арсений собирается произнести очередной выпад, но слова съедаются: Антон подается вперед и вжимается ртом в свои же губы. Не закрывает глаз и видит, как молниеносно расширяется зрачок внутри радужки, как в долбанном мультике. Видит дрожь бликов, недоверчивое изумление, охуение чистой воды. Сгущенный воздух концентрируется так, что не вдохнуть — а потом глаза обоих закрываются, и все смыкается в поцелуе. Кислорода слишком мало. Губы впиваются так сильно. Как будто извиняясь за что-то. Как будто в попытке стереть всё, что с ними происходило. Антон не понимает, падает он или летит. Он чувствует, как прижимается к нему теплое, дрожащее тело. Как прохладные пальцы хватаются за затылок, царапая кольцами кожу шеи. И как рот Попова — его рот — открывается, а горячий язык скользит по языку Антона — по языку Арсения. В попытке достать. Почувствовать сквозь заточение в телах друг друга. Одним выпадом, несмелым. И следующим, более уверенным, сильнее сжав пальцы у него в волосах. И это слишком ударяет по мозгам. Ближе. Он нужен ближе. Он так давно нужен ему. Целовать самого себя, находясь в теле того, кого хочешь целовать — очень добавляет необычных, крышесносных ощущений. Ты буквально являешься объектом своей страсти, а также ты знаешь, как больше всего нравится тебе самому — и ты можешь сделать сейчас это с ним, потому что он в твоем теле, он почувствует это. Сделать ему максимально приятно, используя знания о своем теле. Поймав эту мысль остатком рассудка, Антон тянется к шее — своему слабому месту — и утыкается поцелуем, прижимая ещё ближе. Чтобы избавить от всего, что тот пережил. Забрать все тревоги, все плохие воспоминания, всю боль — Арсений достаточно заботился о нем, теперь время Антону сделать то же самое. Когда Попов сдержанно стонет — и в звуке этом слышно то удивление от степени удовольствия, что этот поцелуй доставляет, — Антон сам едва не воет от того, насколько тесно становится в штанах. Стояку Арсения в его штанах, господибоже — от одной этой мысли не кончить становится в сто крат сложнее. Попов перехватывает инициативу и целует Антона в левый кончик губ — от колкого тепла пульсация в районе паха становится еще горячее — Арс тоже понял этот хитрый приём. Сорваться, сжать руками обтянутые джинсами бедра, толкнуть на себя. Врезаться в стенку сзади, теряясь в комнате, продолжая пятиться в сторону дивана. Почти на ощупь. Чувствовать только судорожные движения, терять друг друга в собственных телах. Антон не понимает, чей шёпот он слышит — его или Арсения, — все перемешивается, всё неважно. Важным становится только Попов, который творит с ним что-то невозможное, пытаясь дотянуться трясущимися руками до ремня на его брюках. Нет. Не здесь. Нужно… нужно дойти до дивана. Сейчас же. — Погоди… — шёпот, рычание — что это и чей это голос непонятно. Он выдыхает ему в губы, и Попов проглатывает это слово, теряя без остатка свой хвалебный контроль. Не думает абсолютно, спотыкается — кажется, об ножку стула — и врезается в тело с ещё большей силой. Господи, Арсений. Безумный, невероятный, просто поехавший. Жмется к нему, трется так, что яйца сейчас просто разорвутся, если Антон немедленно — немедленно, блять — не почувствует его ещё ближе. Он растворяется. И он человек. Он, чёрт побери, опять нормальный человек, сейчас, прямо сейчас, впивающийся пальцами в спину Арса и с силой подтаскивающий к себе. Быть сейчас с ним ощущается как самое правильное, что только может быть. Как самое нужное. Арсений в ответ почти рычит ему в рот, снова пытаясь задрать грубую ткань футболки, чтобы получить доступ к ремню на брюках. Пульсация. Резкая, животная, отчего Шастун собирает скудные остатки самоконтроля и толчком перемещает их на диван. Его губы. Его губы скользят по плечам, впиваясь, кусая, и перед глазами разрываются круги, такие же влажные, как касания его языка вперемежку с отчаянными укусами. — Иди… иди сюда… — выдохом. Ещё один рваный выдох, и через секунду нетерпеливые руки Шастуна уже сдирают рубашку, цепляя кожу, жадно охватывая её пальцами и скользя по напряжённой спине. Антон прекрасно знает свои эрогенные зоны, поэтому Арсений извивается, изгибается под ним и постанывает, когда Шастун трётся о его член. — Арс… — «ты так нужен мне». Хрип касается его пупка, отчего живот тут же втягивается. А через секунду пальцы судорожно дергают Антона за футболку. — Сними… — у Попова срывается голос, а руки уже тянут наверх, стаскивая попутно мягкую ткань. И он тоже слегка выгибает позвоночник, чтобы облегчить эту задачу. И следующую — когда пальцы хватаются за ремень его брюк, а затем, словно передумав, скользят по ткани вниз, прижимаясь к бугру под плотной материей. И низкий, тяжелый стон заставляет Арса прикусить губу, поднимая горящие глаза, вглядываясь в лицо Антона. Он сухо сглатывает, цепляясь за этот взгляд, стискивая его бока руками так, что чувствуется пульс. А потом пальцы начинают лихорадочно расстегивать ремень синхронно с его собственными пальцами, которые уже ловко стаскивают с Попова джинсы. Чувство, когда два обнаженных тела соприкасаются, переворачивает в Антоне все. И оба замирают на мгновение, глядя друг другу в глаза. Так близко, что смешивается дыхание. Арсений заводит ноги Антону за бедра и тонко стонет, чувствуя прикосновение горячих рук. Член истекает горячей смазкой, когда Антон вставляет сначала один, а потом два пальца. Он знает, как сделать так, чтобы ему не было больно, и продолжает целовать, целовать так, будто это единственное, чего он ждал всю свою жизнь, гладить, ласкать, чтобы максимально расслабить. Жадно глядя, как дрожат светлые ресницы, и понимая, что они сейчас едины. Когда крепкая рука обхватывает Арсению член, тот громко скулит и в следующий миг впивается в дрожащие губы, одновременно с тем, как Шастун плавным движением входит в него, параллельно сжимая и двигая пальцы так мокро и сильно, что глаза у Арсения закатываются под горячие веки. Антон хрипло рычит, делая толчок, кусая нижнюю губу, погружая во влажный рот язык и сжимая движущиеся пальцы, чувствуя скользкую смазку между ними. Второй толчок — глухо стонет, потому что закидывает одну его ногу на свой согнутый локоть так, что угол проникновения меняется. Арс люто мычит в неразорванный поцелуй, а Антон замирает. Отчаянно стараясь не шевелиться, чувствуя, как горячие волны одна за одной бьют в низ живота синхронно с тем, как судорожно и сильно пульсирует член в руке. Попов широко распахивает рот, с силой тянет Антона за волосы — на себя — и практически тут же содрогается, выгибаясь, выдыхая в губы. Горячая сперма скатывается по напряженным пальцам, капает на живот, а Арсений продолжает судорожно дышать широко открытым ртом, жмурить глаза и срываться на лихорадочные стоны. Трясущиеся руки выпускают из надрывного объятья мокрую спину и обхватывают его лицо, глядя прямо в глаза. И он тонет. Его больше нет. Только судорожные поступательные, такие глубокие, что кажется, будто вот-вот он войдет в самую душу. — Арс… Вышвыривает за границу, и он кончает так сильно, что исчезает все вокруг. Исчезает даже он сам. Исчезает в нём. Изливаясь, судорожно двигаясь, теряя ритм во вновь сокращающихся мышцах, исходящих палящей влагой. Судорога за судорогой. До последней капли. До последнего рывка. Он в нём. А пальцы все еще обхватывают его лицо. И когда в ушах прекращает эхом отбиваться это имя, он понимает, что выкрикивал его вслух. Вздрагивая в последний раз, вкладывает силы в руки, чтобы тяжело откатиться вбок, задыхаясь куда-то Арсу в висок. После того, как дыхание немного успокаивается, руки лениво натягивают на них обоих синий потрёпанный плед. Блаженная гудящая пустота в голове. Прижимающееся к боку тело. Антон даже не заметил, как Арс обнял его. Как начал перебирать волосы. Как он уткнулся носом в его ключицу. Как они стали медленно погружаться в сон.

***

В полусонном состоянии Арсений улавливает яркий свет, отражающийся от стен. Поворачивается на тесном диване, неосознанно пытаясь высвободить затекшую руку. Когда просыпаешься с кем-то близким рядом, то даешь волю позыву обнять со спины, прижаться и уткнуться в шею — но сейчас этим планам не суждено сбыться. Утро Арсения начинается не с нежных, тёплых объятий, укутыванием в мягкое одеяло и наслаждением от прикосновений к чувствительной с утра коже. Как только в пробуждающемся уме Арсения начинают зарождаться картинки событий прошлого вечера, они растворяются от мерзкого, пронзительного звонка в дверь. Арсений вскакивает, ошалело глядя в коридор. Первая мысль — это хозяин той тачки, и он пришёл разбираться. Вторая мысль — полиция. «А может, просто соседка? Или та старушка с брошкой?» — мелькает третья мысль. Что бы то ни было, Арсений спешит встать и натянуть штаны, бросив взгляд на — удивительно — продолжающего спать Антона, который сейчас представляет из себя скорее неразборчивый сгусток подушек, одеяла и пледа, за которыми даже макушки не видно. Когда раздаётся ещё один звонок, внутри все сжимается. Кто может быть так настойчив, если не полиция или недоброжелатели?.. Попов крадется к двери — на случай, если всё-таки получится сделать вид, что никого дома нет, — и заглядывает в глазок. Когда он видит, кто пришёл, всё нутро будто высвобождается от оков. Арсений открывает дверь и тут же ныркает в коридор, чтобы не разбудить Антона. — Какого черта? — шепчет он. Растерянный от такой реакции — и от вида полуобнаженного Арсения — Дима хлопает ртом наподобие рыбки и пожимает плечами. — Ну, а чего вы пропали оба, на телефон не отвечает никто, домой никто не приходит, что мне еще оставалось? Арсений чешет лоб и жмурится — во всей этой суматохе он совсем забыл про бедного Диму. Но… черт побери! — Ну, а с утра пораньше зачем вламываться-то? — День уже, полпервого, Арс! — шепчет Дима, подхватывая интонацию Попова. А Арсений, улавливая обращение, впервые обращает внимание на свои руки — на свои руки. Поменялись. Ухмыляется мысли о том, что, может, секс друг с другом — универсальное средство для обратной подмены? Лишь мысль, а Арсений тут же чувствует, как к лицу приливает кровь. Сначала он вспоминает отчаяние, в котором он был. Сильное, всепоглощающее. Как хотелось рвать и метать, одновременно ударить Антона и обнять, защищая его от него самого и от внешнего мира. Он не может проследить ту грань, когда всё это сменилось лишь слепящей страстью. Этот контраст сводил с ума, Арсению вновь и вновь хочется прокручивать тот момент в своей голове, когда в мыслях всё ещё бушует ярость, но тело живёт отдельной от мыслей жизнью, желая лишь быть рядом. Зачем? Нужно. И это слово вдруг кажется настолько масштабным, что хочется разорвать свою грудную клетку, чтобы выпустить его наружу. Попов закусывает губу так, что на глаза наворачиваются слёзы. Как Антон мог стать ему таким необходимым за каких-то две недели? За две недели он забыл, что был на свете когда-то Арсений Попов, который знать не знал об Антоне. Что мог сутками сидеть над новым проектом, выжимая все соки из Димы, кататься по всему земному шару, прятаться по кустам, снимать, монтировать, бегать за респондентами и просто случайными прохожими, ловить кадр погорячее. И понятия не иметь, что где-то в Москве есть Антон. Не гадать каждую минуту, что этот мальчишка делает прямо сейчас. — Господи… Шепот срывается сам собой. Арсений ловит взволнованный взгляд Димы, что молчал всё это время, вглядываясь в его лицо. В глазах — немой вопрос. — Кажется, я попал, — отвечает Арсений.

***

Наверное, это было немного нечестно — оставить его спящим в постели одного. Попов бы остался с ним и, — господи, — смотрел бы ещё с час на то, как дрожат его ресницы во сне, если бы не внезапное осознание, заставившее вылететь из дома, схватив Диму в охапку. Они сидят в ближайшей забегаловке, которую смогли найти в этом районе, и Арсений хлюпает дешёвый кофе, прикусывая край бумажного стаканчика. Взгляд потупленный, пальцы левой руки отстукивают неровный ритм о поверхность стола. В кафешке тихо, что странно — в подобных местах обычно всегда играет музыка. Пошлая такая, попсовая. Сейчас же тишину разбавляет только завывание осеннего ветра, ноющий сквозняк, да кряхтение кофемашины. Арсений, в чьей голове осознание зубодробительно сверлит мозг — еще чуть-чуть, и глазницы взорвутся, — встряхивается и наконец-то фокусируется на Диме, который, в свою очередь, терпеливо ждёт — он давно знает Попова, поэтому не давит, даёт время. — Ну что? — сдержанно и аккуратно спрашивает Позов. Арсений ставит кофе на стол, крутя стакан. То, что он понял — сложно, больно. И требует рефлексии — Арсений остается верным себе, ему никогда не удавалась самостоятельная рефлексия, именно поэтому он привел Диму сюда — чтобы поговорить. Излить душу. Он хочет начать со вчерашних событий — рассказать про Антона и про то, что Арсений чувствует к нему. Но рассказ сам по себе выстраивается по другому сценарию: — Я никогда не говорил с тобой о своих отношениях. Антон не в счет, тут ты прямой свидетель всех происходящих событий, но было в моей жизни кое-что, что я хочу тебе рассказать. Дима кивает, без лишних вопросов облокачиваясь о стол. — Восемь лет назад, — Арсений произносит, а каждое слово — как кинжалом по глотке, — я начал встречаться с девушкой. Ее звали Марина. В универе познакомились, учились вместе. С первого дня ее заметил, на первой встрече первокурсников, когда знакомились все, — мимолетная улыбка, перетекающая в улыбку горечи. — Это была моя первая любовь. Сразу же влюбился в неё, я к тому моменту еще не любил толком, поэтому тогда, когда для меня это было в новинку, погрузился в эту любовь с головой. Как сейчас помнит — он сидел за ней, и уже со спины изучал её. Даже тайком сфотографировал — у неё была полосатая персиковая кофта и очаровательно-неряшливый пучок на голове. Она никогда не стеснялась поднимать руку и задавать вопросы, даже если они казались ей наиглупейшими. Она всегда была честной в своих эмоциях — громко смеялась, когда смешно, не стесняясь, и плакала, искренне, даже над простыми грустными короткометражками. Рядом с ней было легко. Каждый, кто общался с ней, чувствовал себя комфортно, мог не притворяться, зная, что она примет человека таким, какой он есть. — В один момент у нее начались проблемы в семье, — машет рукой Арсений. — А за этим как снежный ком все начало ухудшаться — в учёбе, в общении. Это давило на нее, она долго держалась и была сильной, правда сильной. Все началось с того, что она начала себя калечить. Знаешь, руки резать, сигареты об себя тушить, — Арсений неосознанно показывает — стучит по руке, горько морщится. — Извинялась, говорила, что так ей легче, что это высвобождает эмоции. Что эти действия помогают ей держаться в прежней колее. Сначала она делала это полностью осознанно. Сидела и думала, что сейчас пойдёт, порежется — и станет легче. — Но со временем она в каком-то беспамятстве просто брала первое подручное средство, иногда намеренно покупала для этого лезвия. Я один раз обнаружил их у неё в тумбочке. Знаешь, я ж тогда не знал про всю эту тему — про психиатров, психологов, депрессию. Я не подозревал, чем это может быть чревато. Я просто старался ее поддерживать, быть рядом с ней как можно чаще и как можно дольше, следить, чтобы она не калечила себя слишком сильно. Я даже не гуглил, как это можно лечить — думал, ну, само пройдет, когда все наладится. Оптимист хренов. Арсений зажимает пальцами лоб, прогоняя из мыслей картины прошлого. Снова болезненные. За шесть лет после произошедшего Попов смог отойти от этого. Как говорится, смог «жить дальше». — Я был единственным, кто знал об этом. Единственным, кто мог повлиять. Помочь. Предотвратить то, что она… Голос надрывается. Арсений почему-то не может произнести это, хотя раньше это было проще. Но оно и не нужно — Дима всё понимает и так. — Я думаю, — продолжает Арсений, когда ком в горле позволяет глотнуть воздуха, — да, возвращаясь в наше время. Про подмену, — Арсений часто моргает, прогоняя пелену прошлого с глаз. — Мы прогнали смерть — я это видел своими глазами вчера. Арсений вкратце — как ему кажется — рассказывает, что произошло. На деле же рассказывает в красках. И чем завершился вечер рассказывает тоже, а Дима еле сдерживает стремительно вытягивающееся от удивления лицо. — И… я думаю, что моя цель в этой подмене была в том, чтобы искупить свою вину. Перед Мариной. Заплатить за то, что я сделал — а точнее, что я не сделал. Спасти жизнь Антона взамен на ту, что не спас. А не в том, чтобы снова почувствовать желание заботиться, защищать. Почувствовать любовь и привязанность. Простой обмен — отчитайся за то, в чём проебался до этого. А тот факт, что Арсений не выйдет из этой истории не травмированным — закономерные издержки. Процент за расплату — не только искупить вину, но и заплатить сверху. Как известно, кость легче ломается в месте прежнего перелома. Вот и у Попова, по стечению обстоятельств, хрустнул старый перелом души. Позов крутит стаканчик в руках и, понимая, что Арсений закончил мысль, отодвигает стакан на край стола. — Ты снова пытаешься придумать смысл подмене самостоятельно? — Дима хмурится. — Нет, погоди, не отвечай, я услышал, что именно так оно и есть. То есть, ты сначала придумал себе, что с твоей стороны все это происходит ради пробуждения твоего сердечка, так? А теперь ты думаешь, что это ради искупления твоих грехов, и что ты должен выйти страдальцем, жертвенником из этой истории, чтобы расплатиться за них? Справедливости ради, Арсений так и думает. — Вот что я тебе скажу, — Дима выпрямляется, разглаживая футболку и подбирая слова. — То, что произошло с Мариной — ужасно. Это страшно, это трагично и мне очень жаль, что с ней это случилось, и что тебе пришлось через это пройти. Но, Арс, — Дима снимает очки, и, чуть прищурившись, смотрит Попову в глаза, — не плоди сущностей. Не надо додумывать за «высшие силы» того, чего не знаешь, ладно? Живи в свое удовольствие, не заморачивайся. Пожалуйста. Ты понял меня? Ты никому ничего не должен, и класть свои чувства на рожон ради «искупления» ты не обязан, ладно? Серьёзно, скажи, ты понял меня? Арсений виновато смотрит вниз. Маска обиды, которая спасательным пластырем заклеила его чувство вины в пик его самобичевания, долго держалась — ведь если бы не убежденность в обвинении Марины, то его вина и отчаяние сожрали бы его заживо. Но сейчас, после подмены, после Антона, сколько Арсений ни убеждает себя не искать проблему в себе, в ответ слышит только «Охуеть, какая самоуверенность. Конечно это вселенная виновата, а не ты. И подмена ни на что не намекает, никакой это не способ искупить сделанное». И вина, сдерживаемая столь долгое время, бьёт в сто крат сильнее. Бьёт прямо по воспалённому сознанию, забивая остатки здравого смысла. Напряжение вины внутри разрослось в слишком огромный сгусток, чтобы вынести это. Она передавливает каждый сосуд. Это предел. У каждого терпения есть свой край, и Арсения загнали в его собственный глухой угол, тупик. Дикие волки подбираются к осиротевшему оленёнку, который скребётся по глине, вжимаясь хребтом в стену. И в тот момент, когда на глазах начинают закипать слёзы, Попов берет себя в руки. Как всегда умел. Проводит по краю стаканчика пальцами, смотрит на Диму. — Понял, — кивает Попов. Но, прости, Дима, он соврал.