Sonne

— Сомневаюсь, что ты уже можешь охотиться, Жан. — Да говорю тебе, в порядке я! Просто царапина! — Неужели? — сверкнула хитрыми глазами Имир. — А вчера ты всё недужил своей бедной лапкой! — Не лезь не в своё дело! Она просто до жути чесалась! — Кирштейн обозлённо задрал хвост и повернул вперёд уши. — Не верите, так смотрите сами! Оскалив зубы, Жан принялся стягивать с себя ткань, которой было бережно обёрнуто его предплечье. Кто бы мог подумать, что ему придётся наглядно доказывать свою правоту своим же соплеменникам, которым он прежде не давал ни единой причины сомневаться в его суждениях! Досаднее всего было то, что не слушал его даже Райнер. Не слушал сейчас, не послушал и пару дней назад, соглашаясь на договор с человеком. А ведь Райнер имел обыкновение советоваться с Бертольдом и с ним при принятии важных для стаи решений. Что же в этот раз пошло не так? Трудно было сказать, чем так угодил всей стае этот щупленький человечишко, но одно он точно умел: завязывать узлы. Наконец повязка сдалась усилиям Жана и упала, цветочная зола высыпалась на лесной настил, а сам Кирштейн ошеломлённо застыл, не зная, что сказать. Имир парой прыжков подобралась поближе, чтобы взглянуть на руку товарища: — Ну, беру свои слова назад. Ты был прав. Разумеется, Жан ожидал, что за пару дней рана примется заживать, но никак не думал, что она практически затянется, оставив на поверхности лишь безболезненную тёмно-красную корку. Немало увечий он получил за свою недолгую самостоятельную жизнь в этом лесу, но никогда прежде они не заживали на нём так скоро. Жан нервно мотнул хвостом. Безумно хотелось найти разгадку чудесного исцеления в чём угодно, кроме действий Армина, но отрицать очевидное было попросту глупо. Этот бесхвостый и правда кое-что умел, а сколько всего он, должно быть, знал о других лесных травах и цветах… Лицо Жана вспыхнуло. Обратиться бы сейчас же зверем, чтобы не дать себе провалиться в яму бесконечного потока мыслей. Вместо этого Жан посмотрел наверх, где на изрезанном кронами деревьев небе выплывала из-за туч полная луна. В такие ночи нужно было охотиться. Нет… в такие ночи охотиться хотелось. Хотелось носиться по лесу, забыв себя и подчиняясь волчьим инстинктам. Охота, может, и служила неизменным способом добычи пропитания, но для молодых волков было в ней что-то большее, что-то сокровенное. Она была праздником слияния с природой, освобождения от оков замысловатой человечности. Никому из людей не дано было этого понять, как и волку не дано понять людей. Жан это всегда осознавал. И всё равно при виде человечьих следов в лесу или при звуке людских голосов его сердце взволнованно ныряло куда-то вниз, окатывая всё внутри раскалёнными брызгами. Так почему же вчера он дал волю сиюминутным обиде и раздражению, когда перед ним была такая возможность? Живой человек! Человек! Прямо рядом с ним! Безо всяких масок и смертоносных приспособлений. Жан коротко зарычал на самого себя, отчего Саша, лежавшая под сосной в своём волчьем обличье, испуганно подняла морду с пушистого бока Конни. — Раз так, сегодня охотиться будут все, — сказал Райнер. — Собирайтесь. Жан размял шею с плечами и втянул носом прохладный сырой воздух, пропитанный дымкой лунных лучей. Охота сегодня обещала быть славной. Ни одна добыча сегодня не уйдёт от него. А в следующий раз, через неделю, от него так просто не уйдёт и Армин. В этом он был уверен.

***

Жара тем летом наступила быстро и резко: прокатилась по земле, словно раскалённый шар. Даже сквозь сети ветвей находило солнце свой путь к лесной подстилке, падая на неё широкими золотыми лентами. С елей и сосен летели засохшие иголки. Лиственные деревья ещё держались, мужественно укрывая лес от солнца своими кронами, но и под ними воздух стоял сухой и горячий. В такие дни волки почти не носили свою звериную шкуру, пользуясь преимуществом тонкой человеческой кожи, которая легче избавлялась от тепла. Ночами было прохладнее, но в тесной землянке семерым зверям всё равно было душновато, и Эрен часто уходил спать на улицу, невзирая на предупреждения Райнера об опасности. От охоты в такой месяц многого ждать не приходилось: один из лесных ручьев пересох, а за ним ушла в поисках лучшей жизни часть оленей и косуль. Кабаны и звери помельче ещё попадались, и всё равно стае пришлось пару раз наведаться в северную деревню в поисках пищи. Западную деревню волки, соблюдая договор, не трогали. Армин приходил каждую неделю и приносил с собой неподъемную корзину пирожков. Все в стае быстро к этому привыкли, поэтому в день его визитов на охоту никто не шёл. Человечьих лакомств было достаточно всем. Кроме Жана: его собственная охота никак не приносила плоды. Всякий раз, как он пытался заговорить с человеком наедине или увлечь его подальше от стаи, тот ускользал, словно тень от вездесущего полуденного солнца. И Жан решил бы, что дело в людском страхе перед волками, вот только с собратьями Кирштейна по стае Армин общался весьма охотно. Часто, пока все ели, Армин стелил под деревом свой зелёный плащ и усаживался на него с толстой книгой в руках. Эрен и Конни нередко заканчивали трапезу первыми и садились рядом с человеком, тыкали пальцами в рисунки знакомых им растений и грибов на страницах, и тогда Армин читал про них вслух. Саша всякий раз недоуменно заглядывала в книгу и изумлялась, как люди ухитряются различать такие малюсенькие значки на страницах. Любопытная Имир же обязательно прерывала чтение множеством вопросов и непременно сводила тему к людскому быту, спрашивая у Армина что-нибудь смущающее, вроде «Лижут ли люди друг другу лица, когда здороваются?» или «Принято ли у людей всем спать в одной большой постели?». Армин сперва немного терялся, но потом отвечал так откровенно и складно, будто и сам был книгой. Под его рассказы корзина быстро пустела, а после, когда кто-то уходил на водопой, а кого-то одолевал полуденный сон, для Жана начиналось самое трудное. — Слушай, Армин, — заговаривал он, — помню, ты как-то рассказывал про съедобные грибы, которые растут на деревьях. Пойдём, покажешь их мне, а? — С радостью, — кивал человек, поднимаясь и откладывая книгу. — Только Сашу разбужу… Я ведь, знаешь, и ей тоже про них рассказать обещал. Пойдём все вместе. «Чёртова обжора!» — скрипел про себя зубами Кирштейн. Но разве дело было в Саше? Будь на её месте кто угодно другой, Жан злился бы так же. Столько всего хотелось узнать от Армина, расспросить его о вещах, которые бесстыжей Имир даже и в голову не приходили, но всё это — подальше от чужих ушей. Не хватало ещё, чтобы потом Йегер потешался над ним и советовал научиться читать человеческие книги. В другие разы выходило не лучше. — Хочешь, цветы необычные покажу? — предложил как-то Жан. — Нашёл тут одно место… Они похожи на белые прозрачные круги. Больше нигде в лесу таких нет! Армин сперва осторожно посмотрел на него из-под густой чёлки, будто не понимая его слов, а потом вдруг виновато улыбнулся: — Ты про те, что в овраге у ручья? Я уже видел. Это лунник. Обычно он в это время ещё в цвету, но в этом году семена появились рано. — Ага, — только и вымолвил Жан. Он хотел добавить что-то про жару, но прибежал запыхавшийся Конни и радостно объявил, что наткнулся на гнездо перепёлки. Армин — будто только этого и ждал — сей же час вскочил и побежал за ним. Жан не шелохнулся. Лишь вздыбившийся хвост выдавал в нём раздражение. С людьми непросто, если ты — волк. Вот только на сей раз дело вовсе не в его волчьей сущности. Так в чём же тогда? В хорошей охоте нет места таким вещам, как удача. И всё-таки в следующий раз Жану повезло. В следующий раз Армин пришёл после полудня, поставил корзинку и тут же отправился к болоту собирать кислицу. Жан, не раздумывая, последовал за ним. Чтобы ненароком не спугнуть человека внезапным своим появлением, он старался ступать громко, осознанно выдавая своё присутствие. С человеческими ногами это удавалось куда легче, чем с тихой волчьей поступью: ветки и шишки громко ломались под сапогами. Армин слышал его шаг, должен был слышать, но даже и не думал остановиться. — Армин! — окликнул Жан, и человек вдруг подпрыгнул на месте, вздрогнув всем телом, и втянул голову в плечи. Испугался? Он ведь слышал, что кто-то из стаи пошёл за ним. Жан не мог застать его врасплох. Тогда… — Не стоит одному ходить к болоту. Это опасно, — теперь Жан ступал мягко, будто боясь спугнуть свою добычу. Человек всё так же стоял к нему спиной, но когда Жан подошёл ближе, до его поднятых ушей донесся едва уловимый шепот: — …пять, шесть, семь, восемь, выйдет солнце… — Что ты считаешь? — тихо спросил Жан. Армин резко обернулся, и — Жан готов был поклясться — кадык на белой шее человека дёрнулся вверх-вниз. — Эй, не нужно от меня так убегать, — Жан приветливо махнул хвостом и сделал ещё пару шагов в сторону Армина. — Не съем же я тебя, в конце концов! Последняя фраза вырвалась сама, и над ней в пору было бы от души посмеяться, но Армин, до этого смотревший себе под ноги, услышав её, поднял взгляд на Жана. Его глаза, обычно тусклые и спокойные, сейчас панически блестели, недоверчиво глядя на волка. Это естественно. Волчат с детства учат бояться людей, потому что у людей есть оружие против волков. У людей есть оружие против волков, потому что волки едят людей. И если бы не огонь и железо, превращённые людьми в хитрые приспособления, волки ели бы людей постоянно. Это — сама природа. Даже сейчас, чувствуя запах Армина, разве Жан не думает, что мог бы съесть его? Он ведь пахнет, как и любая другая добыча. Нет, даже острее! Чем больше эмоций чувствует добыча, тем сильнее становится голод Жана. Потому что каждая эмоция имеет определенный запах. Гнев имеет запах, боль имеет запах, страх имеет очень сильный запах. И, чтобы почувствовать этот запах лучше, Жан склоняется над Армином и шумно втягивает ноздрями воздух у его шеи и волос. Армин пятится к дереву, но какой-то дурман ведёт Жана за ним. Желудок Кирштейна болезненно сводит. Жан сглатывает — совсем не от страха — и в полузабытьи спрашивает: — Так что же, ты всё время думал, что я тебя… — Армин! Жан! Вас какого лешего к болоту понесло? — из-за пары пушистых ёлок показывается внушительная фигура Райнера. — Ладно человек, но ты-то, Жан, знаешь, что сюда ходить — себе дороже. Кирштейн лишь виновато опускает уши, а сам изо всех сил подавляет желание оскалиться. Проявлять агрессию к вожаку, даже такому рассудительному и добродушному, как Райнер, сродни самоубийству. На самом же деле злится Жан ни на кого другого, кроме себя. Никогда ещё он так не терял себя в слепом инстинкте! Но с другой стороны — никогда он и не подходил столь близко к человеку, никогда не чувствовал так остро запах его страха. Если бы не Райнер, кто знает, чем бы кончилось дело? Жану бы осадить себя, перестать пускаться во все тяжкие лишь для того, чтобы утолить свой интерес к людям, но… когда в носу до сих пор стоит этот запах, как остановиться?