Sonne

Август миновал, прокатившись горячим ветром по полупустым полям, и исчез, лишь заслышав уверенную поступь осени. В это время в деревне обычно собирали первый, а то и второй урожай. Но в этом году собирать пришлось немного. Большинству едва хватало урожая на запасы на зиму всей семье и скотине, и лишь единицам было, с чем выйти на торговую площадь. Однако староста сказал: осеннему празднику — быть, и никак иначе. Посетовать — посетовали, но спорить никто так и не стал. Кроме Армина, немногие в деревне позволяли себе перечить власть имущим. У Армина же дела шли не так плохо, как у остальных: травяные сборы у него распродавались как никогда хорошо. То ли всему виной был роковой август со своими ежегодными болезнями и смертями, то ли — особенно редкие и действенные травы, которые Армину удавалось доставать из самой чащи леса — не без волчьей помощи, разумеется. Внезапный спрос на его дело, тем не менее, совсем не принёс дружелюбия со стороны селян. Если раньше Армин чувствовал себя невидимкой, растворявшимся в толпе соседей, то теперь на нём сходились их взгляды, полные скрытой неприязни, а иногда даже и страха. Пусть никто не говорил этого прямо, но страх этот был выведен мелом на избе Арлерта как бесконечное напоминание всем и каждому, что живущий здесь — уже не часть человеческого мира. За спиной перешёптывались, твердя, будто Армин уже и сам научился обращаться волком, но в открытую идти против Армина никто не решался. Ведь случись с ним что — кто пойдёт в лес вместо него? Не каждый может ужиться с волками. Армин и сам иногда думал, что тогда, впервые в лесу, ему всего лишь улыбнулась удача. Он по-прежнему ходил в логово ровно раз в неделю. Будь его воля — ходил бы каждый день, настолько постылой стала Армину жизнь в деревне. Но злоупотреблять гостеприимством лесных обитателей было рискованно. Со дня, когда Жан открылся ему в своих переживаниях по поводу людского мира, у них с Армином состоялось немало живых и интересных бесед о вещах, о которых Армин и мечтать не мог поговорить с диким зверем, но всё-таки их первый настоящий разговор до сих пор осадком лежал в душе Арлерта. Жан сказал тогда, что люди никогда не примут волка, просто потому, что волк — не человек. И Жан был прав. Но это означало и обратное: Армину, в свою очередь, никогда не быть принятым волками. Просто потому что он не волк. Армин был чужим для себе подобных, но и для волков он был чужим, как бы хорошо те с ним ни обходились. Пускай они и добрее к нему, чем люди, когда он приходит с большой корзиной яств, но перестань он однажды приносить еду — что тогда будет? Эти мысли подарили Армину немало бессонных ночей, умножаемые зазывным воем знакомой ему стаи где-то за окном. Днём подобные размышления отбрасывать было проще, что Армин старательно и делал. Всё, чего ему хотелось — это наслаждаться хоть чем-то хорошим в своей жизни, пока это хорошее есть. И Армин наслаждался: каждую неделю только и ждал заветного дня. Сегодня этот день, наконец, наступил, а это означало, что поутру первым делом Армин должен был отправиться в пекарню, где его ждала корзина свежеиспеченных пирожков. Пекарня стояла в самом центре деревни, чтобы иметь возможность потчевать всех желающих сладостями во время народных гуляний. Убранство у неё было заметное и само по себе аппетитное: яркие цветные ставни и изразцы делали пекарню похожей на пряничный домик из старой сказки. В детстве Армин только и мечтал, что подойти да откусить кусок от двери. Сейчас же он толкал эту дверь с совершенно иным намерением. Внутри пекарня была чуть менее нарядной, чем снаружи, и всё же уютной. Повсюду на деревянных полках и витринах были выставлены плетёнки, сладкий хворост, запечённые в тесте колбаски и изыскано украшенные пироги. Не было лишь главного — корзины со свежими, ещё горячими пирожками. Армин подошёл, было, к прилавку, чтобы спросить мистера Лауфера, пекаря, долго ли ещё ждать, но увидел, что тот смотрит на него так, будто впервые видит. Лишь через пару секунд мистер Лауфер по своему обыкновению засмеялся в знак приветствия. Впрочем, смеялся и шутил этот худой, несмотря на род своей деятельности, человек абсолютно по любому поводу, даже не самому уместному. — Ах, Армин! Тебе разве не сказали? Вот прохвосты, а! — скорее усмехнулся, чем возмутился пекарь, — Не будет больше пирожков, всё! — Как же это — не будет? — только и смог спросить Армин. — А вот пойди к мяснику, у него и узнаешь! Он мне, понимаешь, мясо для пирожков не даёт! Говорит, хватит с этих волков, самим жрать нечего! Ну, плут старый! — радостно развёл руками мистер Лауфер, давая понять, что с него здесь взятки гладки. Мистер Огден, мясник, как ни странно, считал по-другому. — Что тебе наплёл этот тощий прохиндей, а? — гаркнул он, услышав рассказ Армина, и воинственно взмахнул в воздухе увесистым топором с покрасневшей от крови деревянной рукоятью, — Сам же первый заявил, что не хочет больше тратить молоко да муку на лесных псин! Он, значит, тратить своё не будет, а я буду? Ну уж дудки! Крепкая рука гневно обрушила топор прямо на свиную тушу, пробивая ту почти насквозь за один удар, и Армин поспешил откланяться. Правду говорили в деревне: мистеру Огдену под горячую руку лучше было не попадаться. Остался лишь один дом, где могли разрешить возникшее недоразумение. Поднявшись по небольшой лесенке, Армин трижды постучал железным кольцом с головой лисицы в дверь из светлого дерева. Отворили ему на удивление быстро: обычно перед дверью деревенского старосты приходилось стоять гораздо дольше. Кассандра, хозяйская дочь, не удостоила гостя даже кивка головы и молча ушла вглубь светёлки звать родителей. Армин принял бы такое необходительное поведение на свой счёт, если бы Кассандра не вела себя так со всеми. Даже учителя, хвалившие девочку за прилежание, отмечали в ней отстранённость и чопорность. Сложно сказать, в кого пошла Кассандра таким характером, но уж вряд ли в отца, который при виде Армина тут же суетливо раскланялся, пригласил его в дом и с величайшим вниманием выслушал его рассказ. Сам же мистер Мейер решился заговорить не сразу: сперва весь сжался и по привычке огляделся по сторонам, но на сей раз супруги не оказалось дома, чтобы выручить его. — Армин, сынок, — глубоко вздохнув, начал староста, — ты ведь сам знаешь, год для нас выдался трудный. Мы ведь и мясника с пекарем убеждали, и других деревенских помочь убеждали. Все — в отказную. Сами жрать хотим, говорят, а не волков кормить. Что нам поделать? А ты вот — мальчик умный, у тебя голова на плечах, и с волками из нас один только ты знаешься. Ты уж будь так добр, придумай что-нибудь, убеди их. Идти-то тебе к ним, сам знаешь, всё равно придётся. А идти к зверям с пустыми руками — самоубийство, не иначе. Понимаешь? — Понимаю, — ответил Армин. И встал из-за стола. Мистер Мейер ещё немного помялся, провожая Армина к выходу. Глаза его виновато бегали по полу, точно пересчитывая на нём невидимые соринки. — Ты уж как-нибудь… — он неумело, но мягко хлопнул Армина по плечу. Дверь за ним закрылась, коротко звякнув кольцом с лисьей мордой. Дорогу до дома Армин помнил с трудом. Ноги сами собой донесли его до избы, а руки сами собой принялись за дела: проверили фитиль в керосиновой лампе, бережно сложили по полкам книги, убрали с подоконника высохшие травы и связали их в аккуратные пучки, сложили стопкой одежду для лесных прогулок, водрузили её на скамью поверх выстиранного зелёного плаща и поставили рядом плетёную корзину для пирожков. Пустая корзина казалась как никогда громоздкой, и Армин непроизвольно замер, вглядываясь в её мрачное нутро. «У тебя нет долга ни перед ними, ни перед нами». Давние слова звучали в голове его столь убедительно, будто Жан их только что произнёс. Вот только облегчения они больше не приносили. Свободным быть тяжело. Освободить себя тяжело. Тяжко иметь возможность уйти куда угодно, но не знать, куда пойти, не знать, где тебя ждут, не знать, где ты пригодишься, а главное, не иметь уверенности, что история длинною в пятнадцать лет не повторится там, куда ты отправишься. Армин выходит во двор, колет дрова и затапливает маленькую баню. Горячая вода смывает с него всю грязь и весь пот последних дней, очищает его слой за слоем, вытравливает с его тела все посторонние запахи. Может, это и к лучшему. Пару дней назад Стефан прошипел ему в спину, что от него несёт псиной. Армин ничего ему не ответил. Должно быть, это было правдой: на Армине тогда были брюки, в которых он ходит в лес. Но если обычно подколы Стефана хоть немного задевали его, в этот раз такого не случилось. Армин давно заметил, что для людей есть лишь два запаха: приятный и неприятный. Для зверей запахов — море, но ни один из них сам по себе не бывает хорошим или плохим. Значение запаху придаёт лишь его источник. От волков пахло резко, терпко и солёно. Армин любил этот запах и помнил его. Своего же собственного запаха он не чувствовал. А был ли он? Кто знает. Не теперь, когда его кожа истерта жесткой мочалкой и нагрета до красноты. На улице и без этого невозможно жарко, но в доме у Армина холодно. И пусто, как в злополучной корзине. Иногда Армину кажется, что в его доме никто не живёт. Это не его дом вовсе — и никогда не был. Последний раз Армин чувствовал себя дома там, в лесу, сидя на влажной от вечерней росы земле. Волки никогда не прогоняли его, но и остаться никогда не предлагали. Будь же его воля, Армин бы остался насовсем. Вот только даже если его чудом приняли бы в стаю, что он мог бы принести волкам, кроме беды? Ведь и у них нет долга перед Армином. Нет долга делиться с ним добычей, нет долга защищать его от других лесных хищников, нет долга греть его промёрзлыми ночами и искать логово побольше ради него. Армин не питал иллюзий. Он знал: останься он с волками в лесу, и ему не пережить первой зимовки. А может — по его вине — и не только ему. Потому что Армин — не волк. Единственный способ для него стать волком — это умереть и родиться вновь в шкуре лесного зверя. Вечером Армин накидывает зелёный плащ, берёт пустую корзину и идёт в лес. Помня, как шёл туда впервые, Армин шёпотом начинает: — Раз, два, три, четыре… И вдруг понимает — забыл. Забыл зазубренную до идеала дедушкину считалочку. Вот только нужна ли она сейчас? Солнце уже не выйдет из-за сосен. Не сегодня. Оно уже село. Вместо него — керосиновая лампа, которая светит в руке Армина до того старательно, что слепит его самого, не давая различать путь впереди. Видна лишь засыпанная шишками и сосновыми иглами тропинка прямо под ногами. Армин плетётся между соснами почти наощупь. Колени едва сгибаются, будто набитые гусиным пухом. Армину не страшно. Когда он впервые отправился к волкам, он тоже не чувствовал страха. И всё-таки — понял потом Армин — страх был. Но вместе с ним было и смирение с некоей неизбежной участью, о которой он одновременно и догадывался, и не имел представления. Ведь откуда человеку было знать, что в голове у зверя? Сейчас же Армин, кажется, и сам уже не человек. Но и не зверь. Он сам не ведает, кто он. Неупокоенная душа, что разрывается между миром людей и лесом, не принадлежа ни к одному из них. Единственное Армин знает безошибочно: теперь страха нет. Нет и смирения. Есть только решимость. Пускай его корзина пуста, но у него есть, что предложить волкам.