Sonne

— Ждём его до захода солнца, потом — на охоту, — велел Райнер. Обычно приказы вожака не обсуждались, но в этот раз Жан не сумел смолчать. — Да придёт он! — убеждал собратьев Кирштейн, — Ступайте охотиться, я могу и один его дождаться! — Обычно с таких слов и начинаются все проблемы, — закатила глаза Имир, но Райнер махнул рукой: — Дело твоё. Дожидайся, раз решил. И Жан дожидался. Он знал, что обычно люди не ходят в лес после заката. Но вечер этот никак не походил на обычный. Лес, как правило затихающий с заходом солнца, сейчас — напротив — весь всполошился, зашептался, будто готовясь свершить древний загадочный обряд. Шелестели еловые лапы, мерцали блуждающими огнями светлячки, прыгали с ветки на ветку лесные птицы. Даже ручей, и тот зажурчал громче, возвещая о грядущем ночном таинстве. Закатные облака с багровыми отсветами редели и растворялись. Вышедшая из-за них полная луна заливала своим молоком поляны, овраги и тропы. Свет её снегом оседал на ветках, не проникая ниже, и оттого под кронами плотно стоящих друг к другу деревьев копилась тьма. Жан долго вглядывался в неё, наблюдая за ленивыми танцами светлячков, пока один из них не засветился ярче прочих и не превратился в маленькое солнце. Солнце росло. Солнце блуждало меж соснами, отгоняя пугливых ночных грызунов своим золотым светом. Солнце плыло в лучах луны, не стесняясь их затмевать. Солнце ранило глаза Жана, прожигало их насквозь, оставляло под его веками свои синие отпечатки, но Кирштейн всё равно не мог отвернуться. Он ждал это солнце. Когда поляну окончательно залило золотым светом, ярким, как никогда прежде, Жану показалось, что сейчас всё вокруг вспыхнет. Прежде он бы, вероятно, убежал. Сейчас же Жан не двигался. Потому что больше не боялся обжечься. И потому что знал, что следует за таким светом. — А где все? — спрашивает Армин, оглядев поляну с лампой в руках. — Ушли на охоту, — Жан осторожно трёт пальцами глаза. — Вот как? А я надеялся всех увидеть, — Армин садится рядом с Жаном на свой плащ, — Хотя, наверное, это к лучшему. Пирожков ведь у меня всё равно нет. И больше не будет. Жан недоверчиво смотрит на корзину, потом поднимает взгляд на Армина, поражённый неподдельной умиротворённостью его голоса, и видит на лице человека тихую улыбку. Что-то внутри Жана трескается и срывается вниз, словно поломанная ветка. — Люди решили, что больше нас не боятся? — спрашивает он. — Люди решили, что я смогу договориться с вами и без их подарков, — уточняет Армин, — но я не стану их выгораживать. Услышанного Жану достаточно. Коротко кивнув, он собирается подняться на ноги, но Армин вдруг несмело хватает его за предплечье: — Что ты делаешь? — Мне нужно сообщить остальным, что договора больше нет, — поясняет Жан. — Вы нападёте на деревню? — Наверное. — Нет нужды нападать сейчас, — Армин качает головой, всё так же спокойно улыбаясь, и Жану охота зарычать при виде этой слишком смиренной улыбки. — Что ты предлагаешь? — Если вам и правда нечего есть, то съешьте меня. Жан привык: шутки Армина нередко бывают пугающими. И пускай ни одна из них не была настолько неудачной, как эта, Жан всё-таки не сдерживает смеха. — Я не шучу, — неожиданно холодным тоном обрывает его Армин, — Я ведь за этим и пришёл. — Раз не шутишь, так и не неси бред! — мгновенно вскипев, Жан вскакивает с места, — Если пришёл разозлить меня, так и скажи! Армин больше не улыбается. Он встаёт, хочет подойти к Жану, протягивает руку, но Кирштейн в ответ склоняет голову и рычит, прижимая уши к голове. От неожиданности Армин отступает назад, и пустая корзина, задетая его ногой, падает набок, сбросив белоснежное полотно. — Будь по-твоему, — разочаровано вздыхает Армин, — попрошу Сашу или Райнера. Я-то надеялся, что тот, кто знает, каково быть чужаком, поймёт меня лучше прочих. Жан царапает клыками губы в поисках человеческих слов. Только сейчас он осознаёт, до чего они неудобные. Хочется зарычать, рявкнуть, укоризненно цапнуть зубами за морду, а не стоять на двоих человеческих посреди поляны в нелегких попытках сложить кучку звуков во что-то, что услышат и послушают. — Зачем заканчивать всё…так?! — требует он, наконец, — Ты ведь можешь уйти куда угодно! — Куда мне пойти, Жан? Других людей я не знаю, другого дома у меня нет. И потом, куда бы я ни вздумал пойти, вас там уже не будет, — Армин вновь улыбается, и сквозь эту улыбку капля за каплей сочатся остатки его давно испаряющейся надежды, — Ты и сам видишь, что для меня нет другого исхода. Я бы и рад обернуться волком да сигануть в чащу, как делал ты, когда люди отвергали тебя. Но я всё ещё человек. И бежать мне некуда. — Так ты что же, серьёзно?.. — спрашивает Жан с каким-то неверием, но внутри у него злость бессильно оседает, как пепел. — Серьёзно, — подтверждает Армин голосом, непохожим на его собственный, — Прошу. Съешь меня. Так будет лучше для всех. То ли от огня керосиновой лампы, то ли от пронзительного света луны, но глаза Армина горят решимостью. У животного больного, готового сдаться на милость клыков лесного охотника, не бывает таких глаз и такого запаха. Жан это знает. Волки умеют чуять смерть прежде, чем она придёт. Волки всегда следуют на её запах. Армин может солгать себе, но волка ему не обмануть: он хочет быть съеденным, но умирать он не хочет. Жан долго думает, а потом говорит: — Хорошо. Он кладёт Армина на пожухлую, местами сухую траву и наклоняется над ним, стараясь понять, с чего начать. Горло Жана сжимает тошнотой от того, как покорно Армин закрывает глаза, как безвольно лежит под ним, расслабив обращённые вверх ладони. Это выглядит неестественно, отвратительно. Даже умирающие звери бьются в клыках хищника, продлевают собственные мучения ради последних ничтожных мгновений жизни. Даже умершие, они ещё рефлекторно дёргаются, когда Жан рвёт их останки своими клыками. По-другому не может быть, не бывает! И Жан хочет в этом убедиться. Он прижимает запястья Армина к земле и ощущает, как человеческое тело колотит мелкой дрожью. Армин выдыхает, и слышно, как даже воздух на его губах дрожит. Так и есть. Ни тело человека, ни разум его не могут принять его смерть. Но и жизнь, такую, какой она выпала Армину, они не могут принять тоже. Армин не хочет умирать, Армин не хочет заканчиваться. Но он не знает иного способа начаться заново, стать новым Армином. Жан тоже не знает — своим человеческим разумом. Но инстинкты волка говорят ему, что делать, и Жан полностью отдаёт им бразды правления. Он наклоняется ниже, почти ложится на Армина и глубоко втягивает ноздрями воздух у его шеи. Запах здесь лёгкий, слабый. Его мало. И волчьи когти с лёгкостью разрывают застиранную рубашку, оставляя на торсе человека несколько мелких царапин, стягивают с человеческих ног брюки. Шумевший лес вдруг охватывает мёртвая тишина — или это слух подводит Жана, опьянённого ударившим в нос запахом человеческой плоти. Ничего подобного никогда не доводилось Жану встретить ни в лесу среди зверей и птиц, ни вблизи людей, ни на их вещах. Чистейшая эссенция человека, самая его сущность без единой посторонней примеси. Не веря своему обонянию, Жан опускается ниже по телу Армина, обнюхивая вздымающуюся грудную клетку и впалый живот. Не выдерживает, на пробу прихватывает зубами бок, лишь чтобы узнать вкус, а Армин молча дёргается и сжимает руку в кулак, готовясь принять в своё тело острые волчьи клыки. Всё в человеке напряжено до такой степени, что готово среагировать на малейшее прикосновение. Жана могло бы это даже позабавить, вот только и в нём самом сейчас всё натянуто, точно верёвка в охотничьей ловушке. И когда эта верёвка обрывается, Армин чувствует клыки хищника на своей коже. Он всё ждёт, мучительно ждёт боли и горячих кровавых брызг, но Жан лишь изводит его, прикусывает до упора, не повреждая кожи, извлекает из него всхлип за всхлипом, а потом отпускает в поисках нового места для укуса. Армин послушно подставляет хищнику то плечи, то шею, то бёдра и живот, то запястья, костяшки которых Жан зажимает зубами. Взрослые волки не играют с едой. Так в чём же дело? Неужели Жан никак не решится покончить с ним? Или он просто не голоден? Нет. Голоден. Голоден. Армин видит это в потемневших волчьих глазах, и каким-то образом Армину самому передаётся этот голод. Нечеловеческий. Ни на что не похожий. Армин не может его объяснить до тех пор, пока при очередном укусе Жан не вжимает его в землю, упираясь твёрдым выступом в его бедро. Теперь всё становится ясно как день, и от этой ясности тревога, что дрожала в Армине, проходит. Вот только голод никуда не девается. Он нарастает горячими волнами внизу живота, и Армин, не помня себя, ловит Жана за шею и кусает в ответ — за нижнюю губу. Жану другого и не нужно. Он подхватывает Армина за талию и прижимает к себе, позволяя ногам человека жадно обвивать его бёдра, а рукам — стягивать вниз резинку его штанов. Пряный запах Армина раскрывается с каждой минутой, как ночной цветок, и у Жана от этого шерсть на основании хвоста встаёт дыбом. Лесной воздух остывает в холоде ночи, выступая росой на низкой траве. Тело Армина остывать и не думает. Оно источает жар и, кажется, не может быть горячее, пока головка пениса Жана не толкается внутрь. Тогда-то Жан и понимает: солнце никогда не заходило. Оно всё это время было здесь, с ним. Совсем близко. Огонь этого солнца — безумный, до удушья горячий и тесный, но Жан больше не боится. Он готов обжечься. Армин выгибается под ним, боясь выдохнуть, но Жан уже слишком теряет разум, чтобы его жалеть. «Мать учила меня никогда не играть с огнём и с едой. Ты — и то, и другое. Что же я делаю?» — думает Жан, и с этой мыслью его сознание затухает, полностью вытесненное волчьим. Мышцы по всему телу сводит болезненной судорогой, дёсны саднят от растущих клыков, по лицу и шее прокатывается зуд от прорастающей щетины, а спину от холки до крупа покрывает густая, стоящая дыбом шерсть. Зверь рычит, царапая влажную землю не то ещё руками, не то уже лапами. Зверь хочет наружу. Зверь хочет свою добычу. Целиком. И Жан выпускает его. Выпускает и покорно ждёт, когда захрустят в нём кости и хрящи, выстраивая его звериную форму. Но всё разом затихает, когда две гладкие тёплые ладони ложатся на его щетинистые скулы. — Спокойно, — баюкает Армин, — успокойся… Ладони ползут вверх, мягко сжимают, поглаживая, остроконечные уши, опускаются к холке, зарываясь пальцами в пёструю бурую шерсть. Жан вдруг снова осознаёт себя. Армин лежит перед ним, полностью раскрытый, как был бы раскрыт, пожелай Жан обглодать его рёбра. Армину ничего не жалко. Сегодня он уже отрёкся от себя. Поэтому он доверяется, даря Жану себя со всей своей болью. Жан в ответ наклоняется и ласково, словно домашний пёс, трётся всё ещё щетинистой щекой о щёку Армина. А потом вдруг отстраняется и переворачивает Армина задом к себе, ставя на четвереньки. Армин чувствует спиной чужое тёплое тело и грубую ткань изношенной рубахи, которую Жан так и не потрудился снять. Чувствует, как чужой нос расшаривает сзади его волосы, освобождая путь к беззащитной шее. Мягкое тепло окутывает его со всех сторон, словно пуховое одеяло, и вдруг — рвётся, когда волчьи челюсти перехватывают его за загривок. Армин громко вскрикивает от внезапной боли. Жан позади него глухо рычит ему в шею, на секунду размыкает и вновь смыкает челюсти, прикусывая поудобнее. Губы Армина приоткрываются для ещё одного крика, но воздух забывает путь к его лёгким, когда Жан снова входит в него, не жалея и не церемонясь. Толчок за толчком он протискивается всё глубже, сжимает зубами хребет Армина, пока по шее того не начинают бежать вниз, срываясь в траву, горячие капли. Армин знает, что это — не пот. Он хочет посмотреть, но ему не опустить головы. Всё, что он видит — дрожащее на небе серебряное блюдце луны. Её немигающее око тускнеет и вдруг осыпается звёздами Армину в глаза, застилая весь мир пеленой разноцветных мушек боли. Внутри него и снаружи не остаётся ничего, кроме этой боли. И Армин, зная, что нуждается в ней, принимает её, впускает её в себя всю, без сопротивления, позволяя боли очистить себя, позволяя боли выжечь в себе всё, как по осени выжигают на полях сухую траву, чтобы по весне на её месте поднялись новые всходы. Армин никогда не боялся боли и сейчас не боится. Он слишком хорошо её знает и оттого охотно прижимается к Жану, подаваясь навстречу его плоти и его беспощадным клыкам. Боль копится в его теле, оседает внизу его живота, нагревается от двух трущихся друг о друга живых тел, заставляя собственный член Армина дрожать от напряжения, и Жан, будто чуя это, сжимает его пульсирующий орган своей грубой рукой. Боль не отступает, но глубоко внутри Армина рядом с ней появляется что-то ещё. Что-то совсем крохотное, едва заметное, пока Жан не задевает это, и — у Армина немеют ноги, а по щекам пробегают мурашки. Он выгибается, насколько может, и бездумно трётся о руку Жана, пока то, что казалось у него внутри лишь каплей, не разрастается до огромного горячего моря и не переливается через край. Волны блаженства прокатываются по его телу одна за другой, заставляя Армина судорожно глотать воздух и выплёвывать его стонами до того бесстыдными, что Жан не в силах их вынести. От удовольствия волку хочется рычать, но получается лишь сдавленно скулить Армину в окровавленный загривок, изливаясь в него без остатка. Измотанные, они оба падают на остывшую землю и лежат какое-то время неподвижно, слушая только стрекотание сверчков и рваное дыхание друг друга. Первым приходит в себя Жан: приподнимается на локте и, наклонившись к затылку Армина, принимается осторожно зализывать нанесённую им же рану. Армин пару раз вздрагивает от прикосновений шершавого языка, но ничего не говорит. Далеко в глубине леса слышится торжествующий вой Райнера, возвещающий об удачной охоте. Другие пять голосов присоединяются к нему, спеша разделить с вожаком радость очередной победы. И Жан, следуя непреложному своему инстинкту, поднимает голову к небу и громко воет, принося поздравления своей стае. Армин садится рядом с ним, завороженно слушает хор волчьей песни и подмечает вдруг, что среди знакомых ему голосов слышен ещё один. Его собственный. Его вой, должно быть, совсем непохож на волчий, да и слишком тихим он получается. Но Жан его слышит. И Армину этого достаточно.