Лекарство из крест-травы

*** Олег еще долго ворочался под одеялом, подавляя желание закашляться, вернувшееся так не вовремя: если он начнет выплевывать фиалки в присутствии Сергея, тот наверняка заметит, а что потом – непонятно. В конце концов, осознав, что под стук клавиатуры заснуть раньше комендантского часа не удастся (да еще и соседи начнут шуметь в коридоре под конец выходного дня), Волков вылез из постели, оделся и устроился за соседним столом, включив собственный компьютер. Сережа посмотрел на него долгим осуждающим взглядом, но ничего не сказал, явно предпочитая сосредоточиться на работе. Естественно, заниматься Олег не собирался: несмотря на то, что между давними друзьями проскочила какая-то искра, он все еще не был намерен получить образование программиста, хотя думать об уходе стало еще сложнее. А выбросить из головы мысли о цветах внутри оказалось просто невозможно. Олег не знал, что хуже: то, что он слетел с катушек и ему слишком отчетливо мерещится какая-то несусветная ерунда, или то, что разросшаяся среди органов флора вполне реальна. Подключившись к местному интернет-каналу, обычно ужасно медленному и перегруженному, Волков открыл поисковик и некоторое время думал, что же ему искать и не заметит ли его действия Сергей. Но тот был увлечен своими конспектами и даже не смотрел в его сторону. Наконец Олег сформулировал запрос и принялся ждать, пока система на него отреагирует. Через полминуты поисковая программа предложила несколько сайтов, содержащих информацию по ключевым словам. Не раздумывая, Волков кликнул по первой ссылке. Страница грузилась долго, но, похоже, содержала массу нужной ему информации, о чем свидетельствовала фотография в шапке: обнаженное женское тело, рассеченное скальпелем. В раскрытой грудной клетке розовели легкие, обвитые сетью из темно-зеленых листьев и синих цветков, которые Олег видел несколько раз на старых кладбищах и названия которых вспомнить не мог – кажется, барвинок все-таки. Изображение походило на качественный фотомонтаж, но на заднем плане заметно было возмущенное лицо анатома, явно не поощрявшего съемку в морге. В другое время Волков нашел бы кадру массу объяснений: как минимум, то, что цветы расположили вокруг органов уже после вскрытия, но, когда эта фантазия могильных романтиков коснулась напрямую его, почему-то оказался готов поверить во что угодно. Вступительная статья содержала общие сведения о невероятно редкой болезни, симптомы которой совпадали с теми, что проявлялись у Олега: если не считать того, что в двух зарегистрированных случаях упоминались барвинок и незабудка, а не фиалки. Впрочем, если верить теоретическим изысканиям, полученным на примере единичных практических случаев, синдром ханахаки, впервые выявленный в Восточной Азии, не имел каких-то видовых ограничений. Вся суть заболевания сводилась к тому, что в легких подхватившего эту хворь начинали прорастать любимые цветы того, в кого заболевший был влюблен, постепенно заполняя собой грудную клетку. В некоторых случаях, как это было с Олегом, можно было наблюдать, как больной откашливает цветы или листья. Достаточно просто, хотя не без оттенка какой-то мистики и чрезмерного романтизма. Но один момент все же озадачил Волкова сильнее остальных: болезнь поражала лишь тех, чьи чувства не были взаимны. Но ведь Сережа сам потянулся навстречу, а значит, не отверг немого признания Олега, которому уже поздно было отрицать влюбленность. – Сереж, – Олег закрыл вкладку и развернулся к рыжему. Тот перестал пробегаться пальцами по кнопкам и затих, внимательно слушая, но не оборачиваясь на голос. – Слушай, у тебя какие цветы любимые? На миг Сергей завис, а затем медленно перевел взгляд на друга с таким видом, будто Олег задал самый глупый и к тому же неприличный вопрос, какой только мог. – Кактусы, – буркнул он наконец. – Только вот букетов мне дарить не надо. – Серьезно? – опешил Волков как от идеи носить рыжему цветы, о чем он ни на миг не задумывался, так и от неожиданных предпочтений Сережи, которые больше походили на шутку. – Да не знаю я, – отмахнулся Разумовский. Олег решил не настаивать на ответе: почему-то был уверен, что даже если сам Сергей не задумывался над этим вопросом, его любимым растением были все те же злосчастные светлые фиалки, которые он каждую весну рисовал в своих альбомах. К ночи Волков снова раскашлялся, поддался на уговоры Сережи и выпил растворенный в кипятке порошок, тут же зарывшись в одеяло с головой, чтобы не видно было, как время от времени цветы вылетают у него изо рта. Оставалось надеяться, что их аромат будет не слишком отчетливым, хотя его самого эта сладость начинала душить и усыплять. Он отключился на какое-то время и, проснувшись, обнаружил, что Разумовский все еще сидит за конспектами, выключив лампу и разбирая свой мелкий убористый почерк в свете дисплея. Под подушкой уже скопился порядочный букетик помятых фиалок, и Олегу не хотелось думать, как он будет скрывать их с утра: может, рыжий и будет спать, если вообще ляжет, но другим студентам с этим недосушенным гербарием тоже лучше на глаза не показываться. Вот угораздило же Сергея из всего многообразия флоры полюбить именно то, чего нельзя найти в цветочных лавках в любое время года! Насколько проще было бы объяснить наличие в комнате хризантем, роз или лилий. Но нет же, с Сережей никогда не бывает просто – к этому Волков уже привык. К понедельнику его состояние не изменилось, но он научился сдерживать болезненную вибрацию в груди и тянущие спазмы, равно как и стремление снова почувствовать прикосновение губ Сергея. Тот вел себя как ни в чем не бывало, словно и вовсе забыл о произошедшем. Впрочем, немудрено – Олег заметил, что Разумовский с момента поступления спит гораздо меньше, чем раньше, а теперь и вовсе сложно сказать, учил он всю ночь или все же вздремнул пару часов. Слишком легко оказалось поверить, что Сереже поцелуй мог представляться просто обрывком сна, – легче, чем принять его равнодушие. По крайней мере, Сергей никак не проявлял своего отношения к произошедшему, не вспоминая об этом ни наедине в комнате, ни тем более на лекциях и семинарах, куда они привычно направлялись вместе, перекидываясь по дороге лишь парой фраз, имевших отношение к учебе. Конечно, рыжий отговаривал Волкова от посещения занятий, обещал приносить конспекты и выгораживать перед профессорами, и иногда в такие моменты паутина внутри как будто расплеталась, позволяя дышать свободно, а иногда, напротив, стягивала легкие в смятый лист, жесткий и с островатыми краями. Олег старался прислушиваться к ощущениям, но так и не сумел выявить закономерность, если она вообще была. Поиски в интернете не давали ничего нового, кроме пары десятков упоминаний любовных романов, для которых синдром ханахаки стал очередным клише, выдаваемым поначалу за глоток свежего воздуха. Встречая каждую подобную ссылку, Олег досадливо морщился: если бы все эти писаки знали, каково на самом деле носить в груди пыточную-оранжерею, засыпать с мыслями о том, что ночью можешь просто задохнуться, а потом твое вскрытое тело разойдется по газетам с миллионным тиражом, вряд ли они стали бы так восторженно хвататься за эту сумасшедшую идею: слишком уж это напоминало паразитирование любителей драмы на раковых и прочих неизлечимо больных. Как художественный вымысел она, может, и была привлекательна для каких-то девчонок, что обычно собираются в группы в университетских коридорах, бросая томные взгляды на симпатичных старшекурсников, но испытав болезнь на собственной шкуре, Волков предпочел бы, чтобы безответная любовь больше походила на то, что описывали классики, однако ни гнетущей тоски, ни всепоглощающей животной страсти, ни желания писать стихи и петь серенады Олег как раз не испытывал. Он просто принял как данность совершенно простой факт (не волнующий, не неправильный, а самый обычный и не требующий доказательств и опровержений), что он любит Сережу. Говорить об этом вслух он не собирался: просто не смог бы в одном разговоре смешать две самые важные вещи, в которые должен был посвятить друга и которые, как могло показаться, противоречили одна другой. Но обязан был признаться хотя бы в своем решении забрать документы из университета – уйти молча было бы плевком в лицо многолетним отношениям. Олег каждый день мысленно готовился к предстоящему разговору, но никак не мог подобрать момент: он не решался отвлекать Сережу от занятий и тем более не мог потревожить его редкий и беспокойный сон. Волков даже начал по вечерам ходить с ним в библиотеку, несмотря на все протесты и увещевания. Кашель никуда не делся и даже усилился – кто-то наверняка удивится, обнаружив в библиотечном томике свежие или уже засохшие к тому моменту цветы, спрятанные во время очередного приступа, пережидаемого за дальними стеллажами. – Тебе следовало остаться в общежитии, – справедливо заметил Сергей, когда Олег вернулся в читальный зал после очередного «фиалкового побега». – Ты же все равно не занимаешься. – Взгляд друга на миг стал холодным и жестким. – А стоило бы – первый экзамен меньше, чем через неделю. Волков хотел опуститься на стул рядом с ним, но ноги отказывались сгибаться. Он и сам прекрасно понимал, что закрыл зачеты только каким-то чудом, новогодние праздники будут безнадежно загублены ответственной подготовкой, и тянуть дальше некуда. – Сереж, я решил уйти из универа, – выпалил Олег с таким видом, словно подписывал приговор всему, что их связывало. Разумовский словно окаменел и какое-то время сидел неподвижно и молча, закусив губу и напряженно размышляя. Волков стоял над ним, как набедокуривший школьник, ожидающий наказания: он так и не придумал, как подготовить друга к этому и теперь готов был пожалеть о сказанном. Однако Сергей медленно повернулся к нему с озадаченным выражением на будто бы побледневшем лице, и их взгляды – одинаково взволнованные и напряженные – пересеклись, вливаясь друг в друга. – Но почему? – Олег не был уверен, услышал он это или прочитал по губам. Сережа внешне оставался спокойным, но было очевидно, что это спокойствие дается ему с огромным трудом. Только вот разглядеть, что за ним скрывается, Волков не мог: Разумовский мог расстроиться, удивиться, разозлиться, разочароваться, даже обрадоваться – или же испытать все эти эмоции разом. Они смотрели друг на друга: Сергей ждал ответа, а Олег не знал, что сказать, и чувствовал себя совершенно разбитым. В поисках лучшей жизни для себя он решил оставить друга наедине с большим городом, наедине со сворой студентов, многие из которых не отличались от прежних соседей по детдому, наедине с его увлечениями и успехами. – Это ведь не из-за того, что я тебя поцеловал? – У Разумовского неплохо вышло изобразить праздное любопытство, и Олег, почти уже готовый пуститься в объяснения, осекся. – Нет, не в этом дело, – он замотал головой, чувствуя себя китайским болванчиком. – Я еще раньше решил… – И говоришь об этом только сейчас? – перебил Сергей, вцепившись в столешницу так, словно удерживался от того, чтобы вскочить. Грань между равнодушием и бешенством казалась едва ощутимой и расползающейся по швам: Волков понимал, что это защитная реакция, что Сережа в этот миг хочет проснуться и увидеть, что это признание – всего лишь дурной сон. Впрочем, откуда ему знать, чего на самом деле хочет Разумовский? Что он чувствует? Сегодня Сергей впервые за три недели вспомнил, что между ними произошло нечто, чего между друзьями обычно не происходит, и заговорил об этом как ни в чем не бывало. Его отношение к другу мечется между трогательной заботой и откровенным раздражением. Что вообще происходит в этой рыжей голове? Если уж Олег стал ему досаждать во взрослой жизни, то к чему все эти нежности, недосказанности, вспышки гнева? В конце концов, Волков перед ним отчитываться не обязан: он хотел поддержать друга, убедился, что тот и сам неплохо справляется, – и что же теперь, поломать из-за детских привязанностей собственную жизнь? Еще синдром этот азиатский – будто без него проблем мало. – Так зачем ты меня поцеловал? – Олег терпеть не мог, когда Сережа резко менял тему, но в этот раз сам ушел от ответа, даже не заметив этого. Вероятно, другого шанса просто не представится, а мысль о том, что его болезнь была вызвана отсутствием взаимности, хотя, казалось бы, вот она – как на ладони, – не давала покоя. Сергей отпустил столешницу и как будто даже расслабился: почему-то при таком раскладе Олегу показалось, что друг стал выше. Спокойно выдохнув, Разумовский открыто посмотрел на Волкова и холодно улыбнулся. Что-то подсказывало Олегу, что ответ ему не понравится, но все равно было крайне важно узнать его. Он не разбирался в чужих эмоциях, но успел достаточно хорошо изучить Сережу, чтобы понять, что тот строит вокруг себя непробиваемую стену, за которой вот-вот окажется Олег, лишенный всех привилегий лучшего друга. – Мне было интересно узнать, каково это. – Просто и откровенно, словно речь шла о недавно прочитанной книге. – Понимаю, как это выглядит со стороны, но я не был уверен, что мне понравится, поэтому выбрал тебя – того, кому я смогу все объяснить. Слова бились в грудь изнутри гибкими побегами, но к горлу не поднимались. Если это и было намеком на слабую взаимность, то Волков не обратил никакого внимания: его самого зацепило волной возмущения и смешанного, разрозненного осознания слов Сергея. Он понимал их смысл, вполне принимал причину поступка, мог даже оправдать последовавшее отчуждение друга. Чего Олег понять не мог, так это почему всем своим видом Разумовский будто издевался над ним, насмехался над его так откровенно вывернутыми наизнанку чувствами. Может, фиалок Сережа и не заметил, но в упор не разглядеть того, как Олег смотрел на него с того самого вечера, он точно не мог. – Ну и каково это? – сухо спросил Волков: на большее сил просто не было – он понимал, что сорваться может в любой момент, наговорит лишнего, после чего будет жалеть. Этим заканчивались почти все их детские ссоры. Только вот детьми они больше не были, и теперь почему-то стало куда сложнее объяснять простые вещи. Не хватало той непосредственности, искренности, с которой все делалось прежде: будто целого мира вокруг не существовало, равно как и границ, недосказанности, невидимых стен. – Так себе, – Разумовский пожал плечами, поколебавшись лишь мгновение, и отвернулся к книгам, как ни в чем не бывало, продолжая что-то высматривать на страницах. Он ждал реакции и боялся ее, ершился, зарывался в собственный кокон, – это было настолько очевидно, что никакие жестокие слова не скрыли бы столь тщательно маскируемого отчаянного одиночества. Олег опустился на соседний стул. Устраивать скандал, выяснять отношения, чего-либо добиваться не хотелось и не имело смысла. Он все равно уедет. Сережа все равно отпустит. Не стоит жалеть себя – если цветочный синдром действительно неизлечим, лучше умереть где-нибудь подальше от рыжего. Волков чувствовал, что он не единственный, кого задел этот разговор. Может, ответ Разумовского был бы совсем другим, удержись Олег от своего признания. Они слишком привязались друг к другу – и выбор Волкова положил этому конец, и было бы самой мерзкой ложью сказать, что он не подозревал такого исхода. Теперь все, что Сережа скажет или сделает, будет направлено только на то, чтобы сжечь все мосты, не задумываясь о том, что разлука может оказаться не такой уж и долгой. – Сереж, это ведь не навсегда, – примирительно начал Волков, натянуто улыбаясь. Он не знал, зачем пытается оправдаться и удержать ту связь, которую сам всегда считал невероятно прочной, но оказавшуюся просто ниткой. Терять друга было неприятно: кто-то сказал бы, что больно, но с недавнего времени слово «боль» приобрело для Олега определенный цвет, запах и форму. – Я не собираюсь тебя отговаривать. – Голос Разумовского прозвучал глухо и даже потерянно. Любой решил бы, что он просто весьма увлечен своим занятием и отвечает неохотно, но Волков знал, что, когда Сережа действительно с интересом читает, он впивается руками в книгу, словно впитывая информацию кожей, водит пальцами по строкам, делает пометки на полях попавших под руку тетрадей. Сейчас же он изредка переворачивал страницы, глядя куда-то в центр каждой правой. Впрочем, Олег не спешил намекать другу, что его маскировка раскрыта. – У тебя и не получится, – вздохнул он. – Я уже давно думаю, что все это, – он обвел взглядом окружающее пространство, – мне не подходит. – Я не слепой, – тихо отозвался Сережа, наклоняясь еще ближе к фолиантам, как если бы они могли его поглотить. – И я знаю, что в МГУ ты просто загнешься: тебе все это не интересно. Так зачем ты вообще сюда поступил? На миг их взгляды снова встретились и разошлись, опустившись в пол. Олег молчал. А что он мог сказать? Из-за тебя? Разумовский не несмышлёное дитя, чтобы опекать его до конца дней, и вероятнее всего, такой ответ станет для него чем-то вроде оскорбления. Потому что не строил никаких планов и не знал, куда в принципе идти? Ничуть не лучше. Тем более, что и сейчас Олег толком не представлял, как сложится его дальнейшая жизнь. Ярче всего вырисовывался один путь – армия, но Волков понятия не имел, что скажет комиссия, увидев поросль у него под ребрами. Передумать и остаться он тоже не мог, зная, что его постоянно будет точить четкое осознание напрасной траты времени. Следом – нудная работа в офисе, усталость и неудовлетворенность жизнью, маленькая зарплата, крошечная пенсия, рутина. Совсем не то, о чем они когда-то мечтали. – Черт возьми, Олег, – скороговоркой прошептал Сергей, не дождавшись ответа. – Если тот случайный поцелуй – единственное, что не дает тебе идти к своей цели, то я уже все сказал по этому поводу. Больше ничего не будет. Ты волен идти на все четыре стороны. Волков хотел бы услышать за этими словами что-то еще, даже если бы это поколебало его уверенность в своем решении. Напускное безразличие Разумовского было слишком неправильным, непривычным – и, будь оно все проклято, почему раньше всех этих сомнений не возникало? Неужели какой-то пучок травы в легких мог так запросто повернуть мозг, заставив Олега метаться между настроениями и более того – пытаться угадать, что у Сережи на душе, наверняка делая неправильные выводы и слепо ища им подтверждение? Он придвинул стул ближе и сжал горячими пальцами ладонь рыжего, мелко дрожавшую на корешке. Казалось жизненно необходимым прикоснуться к нему сейчас, прощаясь и обещая встретиться снова, рано или поздно. Но Разумовский резко отдернул руку. – Олег, уходи. – Теперь он почти шипел. – Немедленно. Вряд ли Волков сумел бы словами описать, что почувствовал в тот момент. Нечто почти невесомое, но с острыми и раскаленными краями развернулось в самом центре груди, пронизывая сознание взрывом боли, волна от которого прокатилась по всему телу, оставляя за собой тяжелую слабость. Что-то тянулось, раскрывалось, физически ощутимо скользило внутри, сжимая органы, готовое вот-вот вырваться наружу. Олег почувствовал бы себя героем фильма ужасов с ожившими кровожадными лианами, но был на грани крика, когда уже невозможно терпеть эту невидимую пытку. Однако вместо крика из горла вырвался царапающий сухой кашель. – Вот только на жалость теперь не дави, – вспыхнул Разумовский, негромко ударив корешком книги о стол. Он сам словно готов был сорваться и убежать, лишь бы не чувствовать присутствия Олега, но тот поднялся первым – прижимая ладони ко рту, пошатываясь и не в состоянии что-либо сказать из-за приступа. Сережа поспешно отвернулся и наверняка так и сидел неподвижно, пока Олег не покинул читальный зал, а то и дольше. Волков не оборачивался и не мог судить с полной уверенностью, но взгляда в спину он не ощущал. Перетерпев очередной залп, он стряхнул клубок цветков на снег у библиотечного крыльца, порылся в кармане незастегнутого пальто и без раздумий закурил. То ли фиалкам не пришелся по нраву табачный дым, то ли морозный воздух несколько освежил восприятие, но боль утихла так же внезапно, как и возникла.