Лекарство из крест-травы

*** Уже подходя к общежитию – несколько кварталов пешком, в сером мареве, непохожем ни на сумерки, ни на темноту, – Олег подумал, что надо бы найти способ проститься по-хорошему, без всех этих срывов и истерик. Они все еще были друзьями, как хотелось надеяться, а друзья должны уважать чувства и решения друг друга. Почти наверняка через пару дней негодование утихнет и удастся все наладить. Волков хотел этого и понимал, что сейчас не справится с этой задачей: он практически вышел из себя, разозлившись на Сергея за то, как тот отнесся к его болезни и к его влюбленности, за то, что Разумовский, не задумываясь, взрывал еще прочно стоящие мосты, надеясь одним всполохом дотла сжечь все, что только вставало на пути, за то, что не подпускал к себе, лишал возможности хоть как-то доказать, что самому Олегу решение далось не без труда. Еще больше он злился на себя – за то, что допустил подобные мысли о единственном человеке, которого мог бы назвать своей семьей. Он снова потянулся за сигаретой, не спеша заходить в тепло. С удовольствием отметил, что осталось еще больше половины пачки. Состояние было смешанным и каким-то нелепым, как плохо прописанная трагикомедия на одного: с одной стороны, было пусто и паршиво, но с другой – стоять под темными окнами общей комнаты, ожидая возвращения Сережи из библиотеки после закрытия, казалось смутно приятным. – Волков, ты поехал, – выдыхая дым, сказал Олег сам себе. Он даже не пытался заставить себя придумать какое-то более полезное занятие: просто стоял или ходил туда-сюда по тропинке, запоминая место, которое навсегда теперь будет связано с Сережей, расставанием и еще целой охапкой понятий, идей и мыслей. Сюда он навряд ли когда-либо вернется – и всем этим стенам, окнам, дверям, фонарям, невысоким сугробам нет до этого никакого дела. Прощаться с этим двором приятно и немного грустно: они с ним ничего друг другу не должны, их не связывает ничего, кроме односторонних воспоминаний, не требующих что-либо объяснять, искать оправдания и давать ложные клятвы. Всегда проще покидать тех, кому все равно: нет ни сомнений, ни вины, ни горечи. Окурки один за другим размокали под ногами, смешиваясь со снегом и бурым песком. В горле начинало першить от табака, а каждый глубокий вдох отзывался неровной пульсацией в груди, немного некомфортной, но хотя бы почти безболезненной. Это вселяло хоть какую-то надежду: о синдроме ханахаки писали, что симптомы проявляются не так явственно, если человек, ставший причиной заболевания, испытывает по отношению к носителю теплые чувства, не являющиеся при этом любовью – в последнем случае болезнь должна сойти на нет, – и, напротив, обостряются, когда безответно влюбленный сталкивается с негативным отношением, злостью, разочарованием. Вряд ли эти сведения можно было однозначно подтвердить на нескольких единичных примерах, но Олег всегда старался быть оптимистом, несмотря даже на то, что приступы фиалкового кашля и полнейшая легкость дыхания сменяли друг друга чаще, чем рекламные плакаты на университетской доске объявлений. Проходящие в общежитие студенты уже начинали коситься на Волкова, но он твердо решил, что дождется Сережу: даже если закончить разговор не удастся, необходимо дать ему понять, что по большому счету ничего не изменилось. Не имели значения ни брошенные слова, ни расстояние, которое будет между ними, ни даже якобы безответная любовь, обретшая форму. Разумовский появился минут за пятнадцать до комендантского часа, когда Олег начал уже напряженно всматриваться в улицу, по которой они обычно возвращались из библиотеки. Он шел медленно, глядя себе под ноги и будто съежившись от холода, хотя ветра не было, и зимний воздух был скорее свежим, чем леденящим. Первым порывом Волкова было выйти ему навстречу, но он вовремя одернул себя: и без того показалось, что Сережа, заметив впереди знакомую фигуру, замер и едва не бросился в обратном направлении, но все же передумал и поплелся к общежитию, переставляя ноги еще медленнее, чем прежде. Поравнявшись, несколько метров они молча прошли рядом, стараясь не смотреть друг на друга, но у самого крыльца остановились. Олег невольно потянулся за неотвратимо пустеющей пачкой, взглянул на поникшего друга и тяжело выдохнул. – Кури, – тихо произнес Сергей, то ли позволяя, то ли уговаривая. Его голос стал бесцветным, похожим на тот, каким говорил потерянный рыжий мальчишка много лет назад, едва оказавшись в детдоме, только чуть более сиплым. Несколько минут у них было, и Олег не стал спорить. Он затянулся медленно, как в последний раз, прикрыв глаза и не замечая, как жадно Разумовский смотрит на огонек, на красную тлеющую точку на конце сигареты. – Оставишь? Волков чуть не поперхнулся дымом и уставился на друга: прежде Сережа никогда не проявлял ни малейшего интереса к чему-то, подходящему под определение вредных привычек. Только сейчас, в свете фонаря, освещавшего лестницу, он заметил, что лицо у рыжего как будто обветренное, с припухшими веками и красными пятнами на щеках. Олег невольно вздрогнул при мысли о том, что Разумовский мог плакать, уткнувшись лицом в разбросанные по столу книги. Он никогда не видел его таким, даже в приюте, и вряд ли захотел бы увидеть. – Держи, – Волков передал Сергею сигарету, едва ли не поднося ее к дрожащим губам. Он не стал давать советов и тем более вслух обращать внимание на вид друга: тот и без того понял, что Олег все заметил, и от слов могло стать только хуже. Сережа боязливо сжал фильтр пальцами, зажмурился и сделал быструю затяжку, словно опасаясь передумать. Олег ожидал, что рыжий закашляется, сморщится, но тот лишь едва заметно вздрогнул и выпустил дым через нос. Отдавать сигарету он не спешил. Казалось, что вот так вот стоять и курить одну на двоих можно было до бесконечности, без разговоров и объяснений, просто радуясь присутствию друг друга и из рук в руки передавая чуть дымящийся огонек – будто частичку себя. – Ну вы долго еще? – Из-за входной двери выглянул дежурный, добродушный мужичок дядя Коля, с которым можно было договориться на что угодно, и подмигнул студентам. – Мы уже три минуты как закрываемся. – Да, сейчас, извините, – пробормотал Сережа, пытаясь отвести руку с окурком за спину. Олега это позабавило, но он лишь кивнул сторожу, сдерживая улыбку. До комнаты вновь поднимались молча. Сергей сразу скрылся в едва освободившейся общей душевой и не показывался минут двадцать. За это время Олег успел заварить чай на двоих и нарезать бутербродов: есть не хотелось, но нужно было. Его кружка уже наполовину опустела, когда вернулся Разумовский. Выглядел он теперь пободрее, но отделаться от мыслей о том, что Волков (или что-то еще, но с меньшей вероятностью) довел его до слез, было не так-то просто. Перекусили в тишине, после чего он сам направился в душ. Хотелось постоять под водой подольше, как это сделал Сережа, позволить всем сегодняшним неосторожным словам и ненужным мыслям скатиться по телу в сток, уносясь все дальше по трубам, но привычка оказалась сильнее желания: не прошло и пяти минут, как Олег уже одевался. Он не привык к особым удобствам и привыкать не собирался, понимая, что оседлая жизнь со всем комфортом ему вряд ли подойдет – ну, разве что, когда ему будет сильно за пятьдесят. Разумовский уже успел закутаться в одеяло и притвориться спящим. Нарушать иллюзию Олег не стал, просто пожелал спокойной ночи в никуда и улегся сам. Да, он останется здесь еще на несколько дней, разберется с документами и окончательно решит насчет съемной квартиры. Возможно, они еще заговорят с Сережей, но Волков чувствовал: настоящее прощание было там, на занесенном снегом крыльце, в молчании, окутанном общим сигаретным дымом. Портить этот момент лишними фразами и действиями не хотелось, и они еще долго лежали, улавливая бессонницу друг друга, но не нарушая тишины. И это тоже было правильным прощанием.