The Heart Rate of a Mouse, Vol.3: A Kingdom by the Sea

— Пропуск за кулисы! — восторженно произносит Сиски. — У меня никогда такого не было. — Он рассматривает приклеенную к его рубашке наклейку так, будто она сделана из золота; его куртка расстегнута, несмотря на холод. Свой пропуск я приклеил на бедро, но его прикрывает куртка. Я и так знаю, что там написано. В центре красной наклейки три строчки: His Side, 1/17/79, зал "Арагон". И, как по велению судьбы, мой взгляд останавливается на вертикальной вывеске с надписью "Арагон" сбоку фасада здания в двух кварталах от нас. Я напряженно курю, пока мы идем. Слышу, как в ушах тяжело стучит кровь. — Как мило с его стороны достать для нас пропуска! — довольным тоном говорит Сиски. Полагаю, Брендон рассказал группе, кто придет на их концерт. За ним заехали, чтобы отвезти к залу, а меня высадили у кафе, где я бросил Сиски. Ну, значит, увидимся позже. — Я так понимаю, всё прошло хорошо, — продолжает Сиски, широко улыбаясь. — Он был рад тебя видеть? — Не думаю. Я делаю затяжку. Ладони потеют без какой-либо причины. Он хмурится. — Нет? Но... Что вы делали? — Пили пиво и говорили о погоде. Сиски фыркает. Я не вру. Мы пошли в гостиную, он решительно сел на отдельный диван, и мы говорили об обильном снегопаде. Он не спрашивал, почему я приехал, чем я, нахрен, занимался, вообще ничего. Как будто мой приезд его совсем не удивил, хотя он явно вел себя очень замкнуто. Держался на расстоянии. Я коротко спросил его о туре, он сказал, что всё в порядке, он просто устал, а потом мы просто пили пиво в неловкой, напряженной и тяжелой тишине. Что бы между нами ни происходило, такого раньше никогда не было. Чтобы всё было настолько вымученным. — Наверное, он просто в шоке от радости, — с уверенностью говорит Сиски. Скорее наоборот, не в восторге. — Слушай, — говорю я, когда мы уже почти у зала. Я кладу ладонь на плечо Сиски. Снаружи уже выстроилась очередь, хотя двери не откроют ещё как минимум час. Сиски волнуется, потому что он на концерте His Side и у него есть пропуск за кулисы, но мне нужно, чтобы он сосредоточился. — Просто не теряй голову, когда зайдем внутрь, ладно? Те же правила, что и в Нью-Йорке: не... — Не хамить, не лезть не в свое дело, не доставать людей, — перечисляет он, закатив глаза. — Когда я вообще делал хоть что-то из этого? Я моргаю. — Ты же шутишь, да? Он шумно выдыхает. — Я умею нормально себя вести. Я не буду никому мешать. — Затем в его глазах появляется какой-то мечтательный взгляд. — Не буду мешать Джонатану Уокеру... Бедный Джон даже не представляет, что его ожидает. — И насчет Брендона, — добавляю я, — он не знает, что... ты столько всего знаешь, поэтому... — Я могу быть осторожным! — Он? Осторожным? Что-то не очень верится. — Серьёзно, Рай, тебе не о чем беспокоиться. В здании, предположительно, есть задний вход, но мне не хочется его искать. Вместо этого мы идем прямиком к главному входу, и стоящие в очереди фанаты мгновенно замечают меня, и вот я уже окружен, расписываюсь на руках, билетах и футболках. — Спасибо, круто, спасибо, слушайте, мне нужно, — говорю я, испытывая приступ клаустрофобии, пока они все кричат, повторяя мое имя, толкаются и прут на меня. Казалось бы, я должен был уже привыкнуть к подобному, но прошло много времени. Кто-то пытается прикоснуться к моим волосам, упавшим на плечи. — О, я, э... — доносится до меня голос Сиски, и я замечаю его неподалеку, и он сильно краснеет, подписывая какую-то бумажку, которую ему протягивает симпатичный брюнет. Его также окружили несколько человек. Как раз в этот момент до меня добираются охранники, помогая мне сбежать от слишком уж восторженных фанатов, отталкивая их назад и таща меня за собой. — Сюда, мистер Росс, — говорят они, преисполненные вежливости, удерживая фанатов позади. — Он со мной, — говорю я, быстро указывая на Сиски, и один из охранников идет спасать его, совершенно потрясенного и растерянного, спотыкающегося, пока кто-то несколько раз выкрикивает его имя. Когда мы оказываемся в здании, а дверь за нами наконец закрывается, Сиски, заикаясь, говорит: — У... У м-меня есть п-пропуск, — и пытается показать наклейку охранникам, которые на нее даже не смотрят. Он поглядывает в сторону двери огромными глазами, ещё не оправившись от шока. Я немного расправляю куртку, глядя на него. — Ты теперь знаменитость, что ли? Он вздрагивает и переводит взгляд на меня. — Они знали, кто я такой, — говорит он с придыханием. — Хотели мой автограф. Думаю, новость о том, что он стал моим верным напарником, уже разошлась по всему миру. Как только те ребята — Мелвин и остальные — услышали, как Сиски орал о своей новой должности в Монреале, слухи просто не могли не распространиться. Теперь он инсайдер, а некоторые фанаты считают тех, кто перешел этот рубеж, чуть ли не полубогами. — Ну пойдем, — говорю я, кладя руку ему на шею, и веду его, потому что иначе он так и простоит весь день на месте, потрясенный тем, что он внезапно стал знаменитостью. Мы делаем всего несколько шагов, следуя за охранником, ведущим нас через фойе, даже не спросив, должен ли я находиться здесь — я же Райан Росс, я могу просто зайти куда угодно, как Сиски и предполагал, — когда я замечаю спускающегося по лестнице Брендона, а он замечает меня, останавливается, и мое сердце уходит в пятки, и я тоже останавливаюсь, мгновенно убирая руку с шеи Сиски. Сиски прослеживает за моим взглядом и расплывается в улыбке. — О, привет! — произносит он, слегка оправившись от шока. Он бросает на меня короткий взгляд и заговорщицки шепчет: — Он и правда красивый, — и мне становится страшно. Тогда Брендон спускается ещё на несколько ступенек, а Сиски уже направляется к нему, поэтому я следую за ним. Взгляд Брендона похож на оценивающий. — Брендон, это Сиски. — Я представляю их жестом, почему-то нервничая. — Рад встрече с вами, мистер Роско, — произносит Сиски, берет руку Брендона и энергично её жмет. — Тот самый биограф, да? — спрашивает он, переводя взгляд с Сиски на меня. — Новости быстро расходятся, — объясняет он. — Биограф — это преувеличение, — бормочу я, стараясь не придавать этому значения. — А вот и нет, — возражает Сиски. — Я именно его биограф, мистер Роско, и я хотел бы воспользоваться этой возможности спросить, когда вам будет удобно дать мне интер... — Сиски. Он смотрит на меня. Вспоминает о вежливости. На его лице появляется выражение разочарования. Он наконец отпускает руку и говорит: — Собственно, уже неважно. — Он дуется, словно маленький ребенок, которого только что отругали. — Ну, вы пришли как раз к саундчеку, — говорит Брендон, и он не смотрит на меня. Вообще-то он не смотрел на меня ни разу с тех пор, как мы пришли: его глаза смотрят в мою сторону, но не на меня. Хотя на Сиски он тоже не смотрит, и я чувствую себя неловко и не к месту, прямо как у него в гостиной. Но я здесь, нравится ему это или нет. Я здесь. К лучшему это или к худшему. К счастью, Сиски берет разговор на себя, спрашивая у Брендона о сет-листе и о туре, пока мы поднимаемся наверх, спрашивает его, что он думает о Чикаго; Сиски хорошо ладит с людьми, и Брендону, кажется, довольно комфортно общаться с ним. Вот мы уже в зале, который скоро будет переполнен людьми, и я замечаю несколько парней на сцене, устанавливающих оборудование. Двоих из них я узнаю: блондина-ударника за установкой и высокого басиста, Даллона, который разбирается с усилителями. Дверь сбоку от сцены ведет нас к лестнице, и вот мы уже за кулисами. — Вау, — выдыхает Сиски, выворачивая шею и оглядываясь по сторонам, а я смотрю на впечатляющее число людей, из которых я не узнаю никого, кроме... О, кажется, это отец Джона. Ну да. Они же играют в Чикаго. Конечно же Уокеры пришли на концерт. За кулисами также, кажется, полно друзей группы, здесь есть несколько группиз, все хорошо проводят время, пьют пиво, неподалеку стоят несколько гитар. Атмосфера кажется расслабленной и дружеской. Однако некоторые здесь не отдыхают, а занимаются делом, перекрикиваясь и обмениваясь инструкциями о том, как должна быть оборудована сцена. Я стою на месте, замерев. Чувствую себя не к месту. Глаза Брендона встречаются с моими, и на мгновение мне хочется отвести взгляд, как будто зрительный контакт — это уже слишком. Но я всё же продолжаю смотреть. Чувствую, как от этого закипает кровь. — У меня дела, — просто говорит он. Пренебрежительно. — О, да? А, то есть саундчек. Точно. — Точно, — подтверждает он. — Мы можем пока здесь поболтать, — предлагает Сиски, как всегда полный энтузиазма, и осматривает присутствующих. Но нам не приходится ни с кем болтать или неловко представляться, потому что именно в этот момент наш приход замечают, и люди начинают поддевать друг друга локтями, перешептываться и показывать на нас. Это нервирует. Но затем к нам внезапно подходит Джон, широко улыбаясь. — Чтоб я сдох! — Я же говорил, — с легкостью отвечает ему Брендон, как будто это легко, как будто хоть что-то из всего этого легко. А потом он быстро уходит, и это сильно похоже на побег. Словно он избавляется от меня. Оставляет кого-нибудь другого разбираться с этой проблемой в виде меня. — Господи, как же я рад тебя видеть! — сияет Джон, мы коротко обнимаемся, и я улыбаюсь, когда мы отстраняемся друг от друга. Я тоже рад его видеть, чертовски рад. — Наконец-то ты здесь, — подмигивает он, и я не совсем согласен с ним в этом. Я никак не мог прийти сюда раньше. Позади меня стоит Сиски. Ему очень нравились Canadian History, как и работа Джона в The Whiskeys, так что он явно рад встретиться с ним. — Наконец-то я здесь, — всё же повторяю я. — И очень вовремя, чувак. Последняя ночь в туре. — Правда? — Да, будет весело, — обещает Джон, сжимая мое плечо ладонью. Я представляю ему Сиски, и он говорит: — О, так это ты тот парень, — и Сиски просто не может перестать улыбаться. — Пойдем, познакомлю вас с остальными, — говорит Джон, по-братски приобнимая меня за плечо, и я не против. Джон изо всех сил пытается вести себя так, будто не прошла целая вечность с тех пор, как мы виделись в последний раз. Если мы хорошо постараемся, возможно, мы справимся с этим. Но правда в том, что я подвел его. Он злился на меня, мне же было всё равно, и в конце концов мы помирились. Мы решили уважать выбор друг друга: он принял мой уход из The Whiskeys, мой уход из музыки в целом, то, что я стал прятаться, а я принял новости о том, что он вступил в группу Брендона. Это было нелегко; это казалось мне предательством. Но они подружились во время тура Pearls, открыли для себя музыку, которую могли бы играть вместе. А когда The Whiskeys распались, ну, парни могли бы попытаться играть без меня, но вместо этого они выбрали разойтись окончательно. Брендону нужны были хорошие музыканты. Джону нужно было чем-то заняться. Полагаю, тогда я не мог оценить то, насколько хорошо они сошлись вместе. Тогда я видел в этом только то, как один из моих лучших друзей создал группу с мальчишкой, который меня сломал. Сейчас же я с этим смирился. Даллон и Боб спускаются со сцены, чтобы поздороваться с нами. У Боба крепкое рукопожатие, сильная хватка. У него голубые глаза, что я замечаю только теперь, когда мы стоим лицом к лицу. Я видел его за ударными, когда его светлые волосы из-за пота приклеились к его лбу, и я коротко видел его за кулисами, когда группа ругалась из-за того, что Йен был не в себе, и Боб тогда просто ушел, явно взбешенный. — Рад знакомству, приятель, — говорит он, не особо-то впечатленный моим присутствием, и мне это нравится. Постоянное особое отношение ко мне утомляет. Когда находишь кого-то, кто относится к тебе просто как к человеку, такое отношение кажется особенным. Вблизи Даллон выглядит всё таким же высоким, ростом, наверное, примерно сто девяносто три сантиметра. Меня удивляет, что и у него тоже голубые глаза. В них видна какая-то мудрость, и когда он жмет мою руку, он делает это как настоящий мужчина, я смутно улавливаю в нем какую-то твердость характера. По нему сразу видно, что он из тех, на кого можно рассчитывать. — Я так понимаю, тебе понравилось выступление в Монреале, — говорит Даллон, возможно, с легким сарказмом. Я недостаточно хорошо знаю его, чтобы понять его тон. — У меня были дела, поэтому я ушел до того, как вы закончили, — вру я. — Но да, концерт был хороший. — Круто. — А где Йен? — спрашиваю я, осматриваясь по сторонам в поисках его темных кудрявых волос. Джон неловко отводит взгляд, но Даллон отвечает: — Йен дремлет. Этот тур нас всех утомил. — Да, я знаю, как это бывает, — заверяю я его. Но все знают, что "дремать" означает "отоспаться с похмелья". Даллон извиняется и возвращается на сцену, и Боб следует за ним. Джон переводит тему, и всё это похоже на плохо продуманные отговорки, прямо как когда ребенок пытается скрыть, что у его родителя проблемы с алкоголем. Что он по утрам выбрасывает пустые бутылки. Стоит там, восьми лет от роду, пока его старик храпит на диване, воняя перегаром, и ты знаешь, что скоро за тобой заедет мама Спенсера, чтобы забрать тебя на пикник, на который тебя пригласили из жалости, и ты должен был тоже что-то принести, но твой старик забыл об этом, поэтому холодильник пуст, а потом ты стоишь и ждешь на улице, потому что не хочешь, чтобы кто-то входил в дом или звонил в дверь, чтобы не разбудить этого ублюдка, который пытается отоспаться. Говоришь "А, папа на работе", если спросят, говоришь "Он забыл о фруктовом салате..." Та смесь стыда и унижения и глупые попытки скрыть всё это. Но ты всё равно стараешься, ради общего блага. Всегда стараешься. А потом снова, и снова. Ведь любовь слепа. Ведь так ты защищаешь семью. Новости о том, что я здесь, уже разошлись по всему закулисью, и теперь ко мне подходят люди и представляются. Сиски болтает с мамой Джона, уже договорившись с ней об интервью, а она посмеивается, кажется, очарованная этим мелким негодяем. В итоге я пересекаюсь с Кэсси, и разговор получается ожидаемо вымученным. Кто-то говорит, что Брендон сейчас занят интервью, поэтому я не ищу его, хотя нет, как раз-таки ищу, постоянно, и в конце концов я замечаю его. Брендон идет быстрым шагом, будто спешит, что вполне понятно. За ним идут несколько парней, скорее всего переговариваясь об оборудовании сцены, а он дает им указания, показывая по сторонам. Это контролируемый хаос, а он — его эпицентр. Невозможно передать словами, как сильно это завораживает, и я ловлю себя на том, что мне сложно оторвать взгляд. Сиски был прав, когда сказал, что Брендон красивый. Это не новость, но теперь Брендон кажется выше. Почему-то. Он выглядит уставшим, но кто не устает под конец тура? Его карие глаза по-прежнему полны глубины, которую он бережно хранит от всех, его губы по-прежнему полные, мягкие, манящие, его тело по-прежнему в хорошей форме и подтянутое, а его движения грациозны и соблазнительны. У него темные густые волосы, слегка отросшие, из-за чего прическа выглядит немного растрепанной. Господи, как же сложно отвести взгляд. Он красив, красив до невозможности. У меня такое ощущение, будто кто-то проворачивает нож в открытой ране. Брендон совсем не оглядывается в поисках меня. — Знаешь, Келти обручилась, — говорит Кэсси, и я снова обращаю свое внимание на нее. — Прости? — Келти выходит замуж. Кэсси говорит об этом не злонамеренно, что меня удивляет. Её и без того низкое мнение обо мне, должно быть, стало ещё хуже, когда она узнала, что я изменял Келти, и, учитывая, что Кэсси считает меня бабником и мудаком, она на удивление вежлива со мной сегодня, и её голос звучит спокойно и нейтрально, когда она рассказывает мне новости. — О. Я не знал. — Мне кажется бессмысленным спрашивать "За кого?", притворяясь, что мне не всё равно. Если она выходит замуж, значит, она нашла того, кто ей нужен. А это единственное, что имеет значение. — Вас с Джоном пригласили на свадьбу? — Да, летом. По правде говоря, — медленно произносит она, — они встречаются всего четыре месяца. Но если они уверены, то так тому и быть. Это похоже на Келти, ведь она романтик, верит в любовь с первого взгляда. Если она нашла свою родственную душу, то тут же сыграть свадьбу — это неплохой план. Я рад, что она нашла кого-то. Так мне легче примириться с чувством вины. — Хочешь чего-нибудь съесть? — затем спрашивает Кэсси. — Конечно, вообще-то я ещё не... — А твой парень хочет чего-нибудь? ...Эм. Она смотрит на Сиски. Сиски. Ужас, охвативший меня от этого, затмевает осознание того, что Джон, видимо, в какой-то момент решил рассказать своей девушке кое-какие подробности обо мне. Кэсси знает обо мне. Блять, она знает. Но Джон не стал бы рассказывать ей только это. Нет. Джон рассказал ей всё. И тогда я осознаю, что она знает и о нас с Брендоном. Она знает о Нью-Йорке и о нашем романе, она знает, что я изменил Келти с парнем, который потом оказался в одной группе с Джоном. И я ожидал бы, что так я буду нравиться ей ещё меньше, из-за того, что я так облажался, из-за того, что я сплю с парнями, из-за того, что я такой неудачник, но теперь её вежливость и доброта имеют смысл: Джон рассказал ей какую-то жалкую историю о том, как Райан Росс влюбился в симпатичного мальчишку, которому он не был нужен, из-за чего Райан в итоге потерял всё, что у него было. Её жалость перевесила её неприязнь ко мне. И именно поэтому она вообще разговаривает со мной сейчас. Может, она думает, что всё это время я просто не мог разобраться со своей ориентацией. — Сиски — просто друг, и он не гей. Ради его же блага, я был бы благодарен, если бы ты не распускала сплетни. — Ой! Просто я подумала... Ну тогда неважно. — Она пристыженно отводит взгляд. Я удивлен, что она повелась на это "ради его же блага", потому что это, очевидно, ради моего блага, а не Сиски. В гримерке мы прощаемся и расходимся, хотя неловкость нашего разговора затягивается. Сиски жует мини-сэндвичи, запивая их бесплатным пивом, и общается с несколькими группиз. Одна из них — Лувр? — садится рядом со мной, говорит мне, что была в туре с The Followers несколько лет назад, но я совсем её не помню. Мама Джона с подозрением смотрит на нее и на её короткую юбку. Несколько парней из Canadian History тоже здесь — местные друзья, но я замечаю, что барабанщика, который когда-то врезал Брендону, среди них нет. Видимо, его не пригласили. Мы слышим, как группа проводит саундчек, но в гримерке и без группы веселая атмосфера. Я вспоминаю те времена, когда я мог просто затеряться в такой же, как сейчас, толпе, мог стать частью компании, в то время как сейчас я неизбежно становлюсь центром всеобщего внимания. Когда мы вошли, я сел на диван за открытой дверью, в углу, стараясь избежать этого. Но мое местоположение не имеет значения, потому что люди просто встают рядом со мной, и их не волнует, что я совсем не поддерживаю их разговоры. Они говорят о чем-то, а затем спрашивают "А ты что думаешь, Райан?", и тогда они всё замолкают, чтобы услышать мое мнение. Сконцентрировать свое внимание на этих людях сейчас сложнее обычного. Мысленно я возвращаюсь к дому Брендона, к тому, как мы молча сидели у него в гостиной. Я не могу выкинуть из головы то, что он тоже в этом здании, и я постоянно думаю "что же думает он?" Потому что я не знаю и понятия не имею, с чего начать, и у меня потеют ладони без очевидных на то причин. Он игнорирует меня и притворяется, что меня вообще здесь нет. Это я знаю наверняка. Остальные смеются, шутят и с обожанием смотрят на меня, а я считаю секунды, пока ужас сменяется тревогой и наоборот. Я здесь для того, чтобы увидеть Брендона, и я не знаю, осознает ли он это, но он просто мастерски меня избегает. У меня получается увидеть его снова только перед выступлением, когда он уже переоделся: широкие белые брюки, белый ремень с большой золотистой пряжкой и черная рубашка. Он ходит туда-сюда по закулисью с бутылкой воды в руке, и его никто не трогает, потому что он разогревает голос перед выступлением. Это похоже на ритуал, который он затеял, чтобы подготовиться, и даже я не могу потревожить его сейчас. Роуди разбираются с оборудованием на сцене после выступления группы разогрева, фронтменом которой является Том, который раньше был в Canadian History вместе с Джоном. — Он прямо как спортсмен перед соревнованиями, — отмечает Сиски, глядя на Брендона. Немного в стороне, Брендон пару раз подпрыгивает, разминает плечи. Это сравнение не такое уж и нелепое. — Черт, похоже, концерт будет офигенным, — продолжает Сиски. Толпа уже зовет группу. Брендон бросает короткий взгляд в нашу сторону, а потом снова делает вид, что мы невидимые. Йен появляется только тогда. Я понял, что он в здании — иначе все вокруг паниковали бы. И, кажется, Даллон не солгал, когда сказал, что Йен дремал: его волосы торчат во все стороны, и он выглядит сбитым с толку и дезориентированным, когда его приводит Майк, что-то быстро ему говоря и указывая по сторонам, словно рассказывая Йену, что происходит. Йен устало кивает. Майк что-то говорит, и тогда Йен моргает и кажется слегка встревоженным. Брендон замечает их и подходит к ним, прогоняет Майка, защитным жестом накрывает плечо Йена ладонью и уводит его в сторону гримерки. Однако Йен выворачивает шею в попытках осмотреться, а потом чуть не падает, когда замечает меня. Брендон уводит его прочь. — Йен выглядит слегка уставшим, да? — встревоженно спрашивает Сиски. Йен выглядит бледным и неуверенным, с безжизненными глазами. Всё это напоминает мне Гейба, когда он приходил на мою вечеринку в Нью-Йорке. Они оба дерганые, как бывает у наркоманов. Чёрт возьми, в подобных кругах это нормальное явление. Даже слишком. Йен занимался подобными вещами ещё когда мы только познакомились, а теперь, попав в такое окружение, употребляет только больше. — Джон, — зовет Сиски, и Джон, смотревший на толпу сбоку от сцены, подходит к нам. — С Йеном всё нормально? — спрашивает Сиски, кивая вслед гитаристу и вокалисту, которые исчезают внизу лестницы, ведущей к гримерке. — А. Да. — Джон улыбается, словно извиняясь. — Просто он иногда боится сцены. Мне стоит пойти проверить, как они там. Извините. Но спустя двадцать минут, Йен волшебным образом чувствует себя достаточно бодро, чтобы присоединиться к группе на сцене. Мы наблюдаем за выступлением со стороны Джона, Йен же на другом конце сцены. Брендон здоровается с толпой так же, как и в Монреале, только теперь на английском, а потом говорит, что Чикаго — наполовину дом группы, потому что Джон и Боб отсюда, и сам он тоже недавно сюда переехал. Перед Йеном на сцене стоят три бутылки пива, и он, кажется, держится на протяжении всего концерта только за счет них. Я не особо внимательно слежу за выступлением. Сиски прыгает на месте и кричит, и его энтузиазм очень веселит Кэсси. И всё-таки звезда этого шоу — Брендон. И я наблюдаю, как Чикаго падает к его ногам.

***

Афтепати получается шумной и оживленной. Чикагский клуб переполнен людьми, и нам с Джоном приходится перекрикивать музыку, чтобы услышать друг друга. — Я так рад, что тебе понравился концерт, дружище, это многое значит! — кричит он. — Вы молодцы, чувак. — Спасибо, Райан. Правда, спасибо. — Он широко улыбается. Мы стоим на мансардном этаже клуба, опираясь на перила и глядя вниз на море потных людей. Я слежу взглядом кое за кем конкретным, но я стараюсь не палиться. Джон спрашивает: — Так ты надолго в Чикаго? — Точно не знаю. Я не отвожу взгляда от нижнего этажа: он. Он чертовски обаятелен. Серьёзно. Я смотрю, как он болтает с людьми, смеется, обнимается. Ему приходится встречаться со всеми этими людьми. Даллон всё это время ходит с ним. — Мы пригласили ребят завтра на ужин, тебе тоже стоит прийти. Можешь и этого паренька захватить. В каком отеле вы остановились? Я позвоню тебе, чтобы уточнить детали. Ты всё ещё Бойд Кастро? — Нет, я остановился у Брендона. Это портит хорошее настроение Джона, его улыбка слегка меркнет. Он находит взглядом в толпе Брендона, который сейчас разговаривает с кем-то похожим на Диану Росс, скорее всего, это она и есть. Когда Джон снова переводит взгляд на меня, он смотрит чуть ли не с упреком, и я чувствую укол вины, хоть я ничего и не сделал. — Я сплю на диване, — уточняю я. Брендон сам предельно ясно дал мне это понять. Но Джон продолжает смотреть на меня так, и я слегка ёрзаю. — Слушай, это не то, что ты подумал. — А что же это тогда? — Я не знаю. — Я постукиваю пальцами по перилам. Брендон ни разу не говорил со мной за всю ночь. Забыл обо мне. — Он избегает меня с тех самых пор, как я приехал сюда. — Это звучит плаксиво, и я знаю об этом. — Но при этом он разрешает тебе ночевать у него на диване, — произносит Джон неоспоримым тоном. Это же не обязательно должно что-то значить. Джон вздыхает и запускает пальцы в свои отросшие волосы. — Вы оба для меня как братья, чувак. Просто сделайте то, что должны, понимаешь? Я знаю, что вам есть о чем поговорить друг с другом. Можно и так это назвать. Мы оба смотрим вниз, и Брендон и Даллон теперь сидят за переполненным столом. Боб сидит за соседним столиком вместе с пятью девчонками и явно наслаждается вниманием. Затем Джон хмурится. — Тот парень пристает к моей девочке. — Я прослеживаю его взгляд и вижу, как у бара Кэсси болтает с парнем, стоящим к нам спиной. — Думаю, мне пора побыть ревнивым бойфрендом. Мне не хватает духу сказать Джону, что этот парень — это, похоже, всего лишь Сиски, и что Кэсси уже была готова предположить, что он гей. Я не должен мешать Джону пытаться защитить его территорию. Не сказал бы, что я стал частью этой вечеринки. Мне больше нравится наблюдать за всем, следить за его движениями, наблюдать за ним издалека. Ждать, пока он, быть может, признает мое присутствие. Потому что, полагаю, мы уйдем с этой вечеринки вместе. И мы оба знаем это. Несмотря на мои старания держаться на расстоянии, люди всё так же указывают в мою сторону, смотрят вверх, некоторые с надеждой машут мне. Как будто я помашу в ответ, как будто мне не насрать. Миленько. Вскоре среди этих людей я замечаю Джона. — Хочешь покурить, красавчик? — доносится до меня шутливый голос, и я поворачиваюсь. Меня нашел обкуренный Йен Кроуфорд. Он протягивает мне что-то похожее на сигарету, и я принимаю её. — Спасибо. Он прикуривает сигарету для меня, но мне приходится удерживать его руку, потому что она дрожит. У него холодная и влажная кожа. — Итак, тур закончился, — говорит он, подрагивая. — Ура! Ха-ха, круто. Дальше Европа. Я бы даже не назвал это перерывом. Это ведь не перерыв, чувак. Это просто бесконечный тур. Это... Вот что это такое, чувак, вот что это. — Ты хорошо играл сегодня. — Это ложь. Играл он так себе, постоянно нервничал и дергался. — Все такие критики, — судорожно бормочет он. — Все такие, блин, критики. — Он вытирает лицо, а затем прикуривает свою сигарету. — Хотя это приятный сюрприз. То, что ты здесь. Мне показалось, что из-за этого играть было сложнее. Мы все нервничали. Ты же видел, как мы нервничали? Не сказал бы. Публика в родном городе всегда другая, её особенно хочется впечатлить, поэтому ты на автомате начинаешь стараться сильнее. Единственное, что я заметил, — Брендон не тёрся вокруг Йена или Даллона. Не было этого... подтекста, или как это лучше назвать. Йен вздрагивает, облизывает губы. Смотрит вниз, на клуб. — Значит, ты и Брен, а? — произносит он, кривовато улыбаясь. На мгновение, у меня внутри всё леденеет. Брендон что, рассказал что-то, он... — Я про Нью-Йорк. Заморочил тебе голову, да? — Он энергично кивает. — Понимаю. Он один из самых красивых парней, которых я знаю. Я понимаю, почему ты выбрал его. Я никогда никого не выбирал. У меня не было выбора. — Хотя я удивился, когда узнал о, ээ, о вашем романе. Я... прям охренел, чувак. Мне казалось, что у них с Шейном всё было так гладко. — Он смеется. — Но, как выяснилось, Шейна хватило на вас обоих. — А затем он снова смеется, его смех растворяется в музыке. У меня стынет кровь. Это низко. Это, блять, низко, даже если я заслужил это. Это словно удар под дых. Но Йен объебался, это очевидно. Проснулся перед самим концертом и тут же начал пить, принял что-то, что поможет ему продержаться до конца дня. — Это Брендон так сказал? — спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие. — Это я так говорю. Когда они расставались, у меня... прям лучшие места были, в первом ряду. Чёрт, — он посмеивается, — чёрт, что за пиздец. Кто бы мог подумать, что всё это время вы с Бреном... А потом и с Шейном. Так вот как ты кидаешь людей, вот как, чувак. Прям как будто ударами разбрасываешься. Бум! Пау! — Он изображает удары в воздухе, а потом смеется так, как будто ему больно. — Вряд ли я ещё когда-нибудь видел двух настолько несчастных влюбленных парней, чувак. — Мне нужно идти, — холодно говорю я. Я не собираюсь стоять здесь и слушать всё это. — Эй, ну ладно. Эй, может, уйдем с этой сраной вечеринки вместе? — кричит он мне вслед, но я не оборачиваюсь. То, что я сказал Сиски в Сиэтле, было правдой: секс с Шейном стал самой большой ошибкой в моей жизни. Я это знаю. Я знаю, как хреново это было, как жестоко, как подло. Знаю. И я не хочу слушать то, как Йен рассказывает, что случилось после того, как я уволил Брендона и Шейна, когда они вернулись в Нью-Йорк, оба зная правду. Может, Брендон не заслуживал такого наказания за то, что он сделал со мной, но тогда оно казалось мне справедливым. Оно казалось более чем справедливым. Когда я спускаюсь, меня тут же приветствует толпа. Пока ко мне спешат люди, чтобы представиться мне, я надеюсь, что эта тактика избегания поможет мне забыться до конца этой ночи, поможет мне не думать о Брендоне. Потому что в эту игру можно играть только вдвоем, а Брендон явно не собирается сдаваться в ближайшее время.

***

Свет фонаря рядом с домом Брендона мигает каждые две минуты. Я считаю секунды. И каждые две минуты на белом потолке гостиной резко мелькают тени. Диван Брендона на удивление удобный, учитывая все обстоятельства. Он дал мне подушку и одеяло; дверь в его спальню закрыта: я всё поглядываю на её непроницаемую деревянную поверхность, которую видно через арку, соединяющую гостиную с маленькой комнатой, которая сейчас по большей части завалена коробками, которые он ещё не открывал. А с моего места на диване открывается идеальный вид на его закрытую дверь. Он сказал мне, где находится ванная, но не предложил мне осмотреться. Он держит меня на подступах. Сегодня я не усну. Сейчас примерно пять часов утра. Громкая музыка клуба всё ещё звенит у меня в ушах. Первый тур His Side по США закончен. Мы с Брендоном не говорили всю ночь. Не говорили мы и в такси. Просто сидели на противоположных концах заднего сидения, как два незнакомца, и смотрели в окна. Дышали в тишине. Я начинаю понимать, что это было ошибкой. Просчетом с моей стороны. Я приехал сюда, ввалился к нему, постарался. А что он делает в ответ? Почему он совсем не старается? Может, потому, что это такой вид наказания — он решил поиздеваться надо мной. Он мог просто сказать, что не хочет, чтобы я был здесь. Избавить нас обоих от этой пытки, от этой тишины, от этого напряжения, которое кажется плотнее воздуха. Не впускать меня, только чтобы потом добить. Поставить меня на место. Я устало потираю лицо, стараясь не выругаться. Стараюсь уснуть на этом ебучем диване в его ебучей гостиной в его ебучем доме, в его жизни, на его стороне. Не на своей. Свет мигает... и снова... и сно... Тихий скрип. Дверь. Шаги. Я тут же приподнимаюсь на локтях, смотрю в сторону его комнаты и на появившийся оттуда темный силуэт. Смотрю, как он входит в гостиную и включает свет. Брендон стоит на пороге арки, в синих пижамных штанах, его волосы растрепаны. Как будто он крутился и вертелся. Но из-за этого он не выглядит мягче, не похож на более уютную версию мужчины, который ранее управлял сценой: это всё тот же человек. Сейчас он не избегает зрительного контакта. Он смотрит прямо на меня. У меня внутри всё скручивает. Он открывает рот, но не издает ни звука. Он пробует ещё раз. Безуспешно. Вздыхает. Наконец говорит: — Что ты здесь делаешь? — Его тон звучит устало и поверженно. Я хотел услышать от него не это. — Я не знаю. Это самый честный ответ, который я могу дать на этот вопрос. Он вздыхает, а затем, спустя мгновение, проходит дальше, а я сажусь на диване, одеяло собирается у меня на коленях. Он садится на соседний диван, опустив плечи. Он озадачен. Он закидывает ноги на край кофейного столика. Сгибает пальцы. Он выглядит задумчиво. — Я подумал, что, возможно, ты хотел со мной встретиться, — тихо говорю я и ненавижу то, как наивно и по-детски это звучит. Он кривовато улыбается. — Что заставило тебя так думать? — Много чего. Он исполняет кавер на The Followers, как и сегодня. Джон опустил ту свою фразу "наш старый друг, может, вы его знаете". Не нужно меня прославлять, когда я нахожусь прямо там. Возможно, он не хотел меня смущать. И Брендон сказал в интервью, что хотел бы поболтать, и неважно, пиар это или нет. У меня множество причин считать, что он хочет видеть меня. Миссис Роско. Джеки. Брендон Роско. Первый слог — просто Рос. Брендон Рос... ко. Я думал и об этом тоже. Я был одержим этим. — Может, я просто хочу оставить всё это позади. — Он смотрит на меня уставшими глазами. — Такое тебе в голову не приходило? Вот она. Правда. Он просто хочет, чтобы это закончилось. Я отвожу взгляд. Соберу свои вещи утром. Свалю отсюда. Вернусь в Мачайас. Оставлю его в покое. — Конечно это приходило мне в голову, — говорю я настолько тихо, что сомневаюсь, что он услышал, но вот обиду в моем голосе точно слышно, и это убого. Конечно же это приходило мне в голову. Мы оба долгое время молчим, и я не знаю, как нарушить эту тишину. Может, это и есть конец. Я получил ответ, который искал: не осталось ничего, кроме взаимного разочарования. Но затем он вздыхает. — Что ты сделал со своими волосами? Я смотрю на него, сбитый с толку. — Что? — Тебе нужно подстричься. — Он говорит это с раздражением и неодобрительно смотрит на меня. Недоумевая, я касаюсь прядей, которые лежат у меня на плечах. Длиннее, чем когда-либо, как сказал Сиски, когда мы познакомились. — У вас что, нет зеркал в Мэне? — спрашивает он. Я замираю. Он знает, где я был. Он ничего не спрашивал о моей жизни, но он знает. Может, ему рассказал Джон. Может, это не имеет значения. Он не забывал о моем существовании. — Я тебя постригу. — Прости? — Я сказал, что постригу тебя. — Он встает. Он не смотрит на меня, просто идет на кухню, включает там свет. Какого хрена? Я сбрасываю одеяло и осторожно следую за ним, поправляя белую футболку, которая сойдет за пижаму, и прикрывая ею резинку черных трусов. На кухне, он уже достал ножницы и отодвинул от маленького столика стул в середину комнаты. У шкафчиков оранжевые дверцы, больше напоминающие неистовые шестидесятые, чем современный дизайн. У него свой дом, но он не большой, и новым его тоже не назовешь. Стоящая снаружи машина — пример того, сколько он теперь зарабатывает, сколько бы это ни было. — Садись, — командует он профессионально холодным тоном. — Мне нужна расческа, погоди. Я сажусь на стул, а он идет за тем, что ему нужно. Сейчас середина ночи, мы оба не спали, а теперь я сижу в его кухне в тишине и жду, пока он подстрижет мне волосы. Может, я всё-таки уснул, а всё это — сон. Когда он возвращается, с расческой в руке, я спрашиваю: — Ты хоть знаешь, что делаешь? — Я работал в парикмахерской. Парень, который там всем заведовал, Маркус, заставлял меня стричь людям волосы. Это помогло выровнять руку после того как... мне сняли гипс. — Он кладет расческу и ножницы на стол, явно не желая обсуждать то, что он только что сказал. Мне нечего на это ответить. Могу сказать ему, что мне жаль — тогда он пошлет меня нахуй. Когда он встает за мной, с ножницами в руке, мне становится тяжело дышать. Когда я не вижу его, но чувствую его присутствие. У меня быстро бьется сердце. Но, по крайней мере, так мне не приходится волноваться о том, что будет неприлично смотреть на его голый торс. Он хорошо выглядит без футболки, видны очертания выраженных мышц живота и груди, упругие и гладкие. Я не хотел смотреть — это скорее воспоминания, которые пробуждает визуальная картинка. И всё же, он очень близко ко мне. Стоит прямо за мной. — Не собираешься спрашивать, насколько коротко стричь? Он не отвечает. Первое прикосновение совсем легкое. Касание загрубевших кончиков пальцев к моему затылку. Внезапно, я задерживаю дыхание. Каждый нерв наэлектризован, а потом, его прикосновение — это всё, что я чувствую. У меня по всему телу волоски встают дыбом, по рукам бегут мурашки. Расческа проходится по волосам, а его пальцы касаются прядей. — Господи, у тебя кошмар, а не волосы, — говорит он с, кажется, искренней злостью. Несмотря на несмелое начало, как только он начинает расчесывать мои волосы, он забывает об осторожности. Вскоре он берет в руку прядь волос, поднимает её, и тогда я слышу, как он отрезает первую прядь. Волосы падают мне на спину. Он тут же повторяет движение. Эти движения кажутся мне ожесточенными, как будто он с большей радостью воткнул бы эти ножницы мне в глотку и покончил бы со всем этим. — Не шевелись! — говорит он, хоть я и не двигался. — Испортишь всё нахрен. — В его словах отчетливо слышна злость. Он снова расчесывает мои волосы. Чик. Чик, чик, чик. Он ладонью наклоняет мою голову в сторону. Отрезает прядь на опасном расстоянии от мочки моего уха. — Из всех вечеров, — говорит он, снова возвращаясь к затылку, — из всех сраных вечеров, в которые ты мог прийти, ты выбрал сегодняшний, а? Просто заявился ко мне? Как будто это так... — чик, — легко. — Я ничего не хочу. — Нет, хочешь. — Он чуть ли не смеется. — Конечно же хочешь. Ты всегда чего-то хочешь. И когда ты рядом, я всегда оказываюсь в неловком положении, мне приходится всё скрывать, притворяться... Голову опусти. — Я слушаюсь и смотрю на свои голые колени. Расческа проходится по волосам на загривке. — Парень знает? — О чем? — спрашиваю я, может, просто чтобы подразнить его. Он издает раздраженный вздох. О нас. Знает ли Сиски о нас. — Да, знает. Он прерывает свое надругательство над моими волосами, и у меня нет никаких причин верить в то, что он хотя пытается сделать так, чтобы стрижка выглядела нормально. Может, он испоганит мне волосы, и это будет своего рода местью. — Ты рассказал ебаному журналисту? — Он говорит это с абсолютным изумлением. — Я рассказал другу, — поправляю я. — Сиски умный парень, он сам всё понял. Он не станет писать об этом в книге. Он не может, по закону. Брендон фыркает. — Этому болтливому пустозвону необязательно об этом писать, чтобы разоблачить наше прикрытие... — Да, и какое же это прикрытие? То, в котором я был твоим наставником? — Это прямой намек на его утверждения в интервью, и он знает это. Брендон слишком сильно надавливает пальцами мне на шею и продолжает стричь. — Сиски никому не расскажет. Я за него ручаюсь. — Но Брендон явно злится на меня за то, что я рассказал парню, поэтому я говорю: — Йен, кстати, тоже знает, если что. О нас. А когда он в говнину, он становится очень болтливым. Мне показалось, или он очень уж любит выпить? — Я за него ручаюсь, — отвечает он ледяным тоном. — Не сомневаюсь, что ручаешься. Пока мир не рухнет. За это я получаю легкий подзатыльник, или же это мог быть подзатыльник, а могло быть просто неосторожное движение Брендона, когда он расчесывал мои волосы. — Что это должно значить? — требовательно спрашивает он, и в этот момент меня начинает напрягать то, что у него в руках ножницы. И не маленькие специальные, а громоздкие кухонные. Но мы оба знаем, что это значит. Его группа далека от идеала. Я этого не говорю. Вместо этого я спрашиваю: — В группе все знают? О нас. — Нет. — Брендон стрижет волосы на макушке. Я чувствую на плечах вес состриженных прядей. — Даллон и Боб не знают. Большинство не знают. Ну, Майк знает. Чего он вообще не знает? Да уж, я знаком с пронырливыми менеджерами. Он переходит к волосам по бокам, а я смотрю, как мне на плечи падают состриженные темные пряди. Нижняя часть шеи теперь кажется мне голой, потому что я привык к тому, что её прикрывали волосы. Он режет быстрыми и уверенными движениями, и когда он стрижет слишком близко к моему уху, он говорит: — Я тебя не прощаю. Я считаю, что ты сволочь. — Ладно. — Я задерживаю дыхание и жду продолжения. Он яростно фыркает, в его словах слышна настоящая обида. — Я знал, что ты нравился Шейну. Я знал это, даже не думай, что нет. Но кто вообще тебя не хотел? Ты стал для него как будто каким-то сраным покровителем, изменил его жизнь... Но это не дает тебе право... Это, блять, ничего не оправдывает. — Ладно. — Блять, хватит это говорить! "Ладно", что это, нахрен, значит? Ладно. — Он делает судорожный вдох, теперь подстригая волосы с другой стороны, и я замечаю боковым зрением, как он переходит с левой стороны на правую. — Я знаю, что это ты так наказывал меня, я знаю это. И ты явно знал, куда лучше бить. — Он отступает на шаг назад. Взъерошивает мои волосы. Затем он становится передо мной, чтобы посмотреть, как смотрится стрижка. Он не смотрит на мое лицо, только поправляет подстриженные пряди. Явно недовольный результатом, он снова встает сбоку от меня и теперь режет аккуратнее. Спустя какое-то время, он говорит: — Я не прощаю тебя. — Я бы и на это ответил "ладно", но я просто молчу. — Но жизнь. — Он вздыхает. — Жизнь слишком коротка, чтобы ненавидеть тебя. Стараться... не забывать об этой злости и о чувстве предательства — это выматывает. Поверь мне, я пытался. Я не хочу быть таким. Мне не нравилось быть таким. Ты не достоин ненависти. — Он снова отходит. Запускает пальцы в мои волосы, грубые подушечки пальцев касаются кожи головы. Перед глазами мелькают тысячи воспоминаний. То же самое прикосновение, из года в год. — Всё, я закончил. Когда я смотрю на него, он покусывает нижнюю губу, обхватив голый торс руками. Он критически осматривает мою стрижку, к его пижамным штанам прилипли каштановые волосы. — Хочешь посмотреть? — Конечно. Когда я встаю, с меня на пол падают состриженные волосы. Стул окружен многочисленными прядями, и я слегка ошеломлен, потому мне кажется, что их слишком много. Он ведет меня, пока я стряхиваю волосы с футболки и с плеч, где крошечные волоски колют мне кожу. Ванная прямо рядом с его спальней. Он открывает дверь и включает свет, жестом говорит мне зайти. Сам он опирается на дверной косяк. Я смотрю на себя в зеркало, ожидая худшего, но вообще-то он проделал хорошую работу. Хоть его движения иногда казались слишком жестокими, он не надругался над моими волосами, и они не такие короткие, как я сначала подумал: они больше не достают до плеч, но всё равно прикрывают мочки ушей. Выглядят аккуратнее. Не так безнадежно и неопрятно, как раньше. Но моя грива всё ещё состоит из волнистых локонов, всё ещё подходит под беззаботный протест, как и должны волосы любого музыканта. У Брендона явно есть навыки и умения, о которых я и не знал. — Выглядит здорово, — говорю я. — Я знаю. Наши взгляды встречаются в зеркале. Я не знаю, ожидает ли он, что я проигнорирую сказанное им: что он не прощает меня, но и не ненавидит. Чёрт, что это вообще значит? — Ну и что это нам дает? — Он опускает взгляд, но я всё равно продолжаю смотреть, разворачиваюсь к нему. — То есть тебе и мне. Что это всё нам дает? — Ничего, наверное. — Он пожимает плечами. Говорит с равнодушием. Ничего. Ну да. Что же ещё? Он смотрит в пол, а затем снова поднимает взгляд, сосредоточив на мне взгляд карих глаз. — Но я рад тебя видеть. — Я тебя тоже. На мгновение на его лице мелькает полуулыбка, словно ему хотелось бы улыбнуться, но это слишком больно. Он разворачивается, отходит от дверного косяка. Я снимаю футболку, стряхиваю с плеч и груди волосы, но такое ощущение, будто они везде. Ладони потеют без каких-либо на то причин. Брендон выходит из кухни, когда я иду в гостиную, его рука лежит на выключателе, а позади него гаснет свет. Я держу в руке скомканную футболку. Он быстро отводит взгляд от моего по большей части обнаженного тела и говорит: — Ну, доброй ночи. — Доброй. — Я отхожу в сторону, поскольку я загораживаю ему путь, готовый вернуться на диван. Мы оба двигаемся медленно, он возвращается к спальне, а я подхожу к дивану, и мы двигаемся так, будто стараемся держаться на расстоянии друг от друга. Он уже выходит из комнаты, и за ним снова выключается свет, когда он останавливается и разворачивается. — У нас завтра фотосессия. Можешь пойти с нами, если хочешь. Он говорит это так небрежно, его слова повисают в воздухе. Я не знаю, что он предлагает. — Ты не хочешь, чтобы я уехал? Я думал, что он хотел именно этого. Подстричь меня, а потом вышвырнуть нахрен. Судя по всему. Сейчас, когда вокруг темно, мне сложнее рассмотреть выражение его лица, но я бы ничего не понимал даже при лучшем освещении. — Тебе стоит пойти. Похвастаться новой стрижкой. — Он замолкает на мгновение. — Джон по тебе скучает. — Ну да. Так, значит, всё дело в Джоне. — Приходи, как друг. — Чей друг? Он пожимает плечами. — Ну, разве ты не так нас с тобой назвал? Когда пришел? — Он указывает жестом на входную дверь. — Сказал, что мы старые друзья. Кажется, было такое. — Хорошо, — быстро говорю я. — Я приду как твой друг. Он выдыхает, немного слишком резко, чуть ли не с раздражением. Он не совсем согласен с этим термином, как будто это что-то слишком интимное и близкое, и я знаю, что так и есть. Мы не друзья. Тогда я понимаю, что мы с ним никогда не были друзьями. Если это то, что он предлагает. Кто его знает? После этого уснуть становится не легче. Свет фонаря всё ещё мигает, а его дверь всё так же закрыта.