***
Фотограф прилетел из Нью-Йорка специально для фотосессии His Side, которая проходит на специальной площадке. Здесь огромные окна, от пола до потолка, впускающие как можно больше света, стены сделаны из кирпича, кроме того угла, где установлен белый фон, а на полу лежат несколько софтбоксов, которые нужно будет установить на осветительные стойки. Когда мы приезжаем, на площадке полно людей. Майк, Даллон и Боб уже здесь, Майк спешит к нам с Джоном. — Я так рад, что вы здесь! — восклицает он и начинает рассказывать Джону планы на день. Его слова объясняют присутствие всех этих людей на фотосессии: здесь несколько журналистов со своими собственными фотографами, все они хотят взять у группы интервью для менее крупных газет и изданий, а ещё тут визажисты и стилисты, люди из лейбла, пришедшие уладить административные вопросы, а остальные, похоже, просто поклонники и прихвостни. Я узнаю нескольких группиз, которых видел вчера в клубе, сидящих в зоне отдыха вместе с Даллоном и Бобом, рядом со столиком с бесплатными закусками и выпивкой. — Где Брендон и Йен? — спрашивает Майк у Джона с легким беспокойством. Джон, кажется, мгновенно теряется, поэтому я вмешиваюсь: — Брендон поехал за Йеном. — А. — Майк смотрит на меня. — Понятно. — Ему явно есть что сказать, но он сдерживается, вместо этого отмечая: — Мне нравится стрижка. — Спасибо. Он радушно кивает. Он не хочет, чтобы я был здесь. Я видел, как он ругался с группой, язвил и жаловался, но тогда он не знал, что я смотрел. А теперь я прямо тут. И, судя по всему, Майку не нравится мое присутствие здесь в качестве свидетеля, потому что он работает на Вики, а Вики работает на меня. — Хочешь присесть? — предлагает он. — У нас вон там есть пиво. Будь как дома. Джон остается, чтобы поговорить с Майком, а я отхожу, и Даллон с Бобом дружественно приветствуют меня, хоть я всё ещё не очень хорошо их знаю. Рядом с Даллоном несколько его друзей, с Бобом — его группиз, и они продолжают разговаривать, а я беру себе пиво и даю автографы подходящим и строящим мне глазки ассистентам. — Как тебе вчерашняя вечеринка, понравилась? — спрашивает меня Боб. Он приобнимает за плечи грудастую блондинку, а другой рукой держит сигарету. Ему нравятся женщины, но он не пытается хвастаться этим и выебываться, как это когда-то делал Джо. Бобу нравятся девчонки, а он нравится им. Джо же просто хотел, чтобы ему отсосали. — Да, было здорово. Поздравляю с окончанием тура, кстати. Хотя перерыв у вас так себе. — Я указываю на переполненную площадку. — Майк не верит в перерывы, — смеется Даллон, и в этом отчетливо слышна горечь. — Как и Брендон, — добавляет Боб, и они обмениваются недовольными взглядами, оба несогласные с мнениями друг друга. — Где он, кстати? — спрашивает у меня Боб. — Поехал за Йеном. Уверен, они приедут в любую секунду. Даллон говорит: — Вы с Йеном ходили в одну старшую школу, так ведь? — Э, да, видимо, — киваю я, вспоминая об этом только сейчас. Йен говорил мне об этом. — Но я тогда уже выпустился, так что, — я пожимаю плечами, а Боб начинает рассуждать о том, рождаются ли таланты в одном и том же месте, перечисляя, где родились его любимые музыканты, чтобы проверить, если ли тут связь. Я слушаю их разговор, чтобы убить время, отметив, что Джон и Майк глубоко погрузились в какое-то свое обсуждение. — Чикаго произвел на свет кучу талантов, — заключает Боб спустя несколько минут. — То есть я, Джон... Earth, Wind & Fire. Чикаго! Они из Чикаго. — И название у них креативное, — отмечает Даллон. Он острый на язык, и я почти уверен, что мне это нравится. — Я тебя умоляю, — смеется Боб. — Говоря о тебе, придется не о городах думать, а вообще о целом штате. Известные музыканты из Юты. Дай-ка мне... Погоди, дай-ка подумать... — Боб притворно хмурится. — Боже, я... совсем никого не припоминаю. Ну, The Osmonds вообще музыкой не считаются, это просто кучка деревенских мормонов с гитарами. — Эй, у них есть неплохие песни! — говорит Даллон и обвинительно тычет в него пальцем. — А ещё есть я. Блондинка Боба хихикает. — Даллона хватит на весь штат. — Послушай свою девушку, Боб, она истину глаголит. И мы, мормоны, можем быть невероятно музыкальными. Мы так близки к Богу, что музыкальный талант просто стекает на нас с небес... Боб смеется, а я спрашиваю: — Ты мормон? Даллон переводит взгляд голубых глаз на меня, слегка ухмыляясь. — Ну, нет, больше нет. Но раньше был мормоном. — И ты из Юты? — продолжаю я, удивляясь всё сильнее. Он кивает. — Из Филлмора. Это крошечный город, ты о нем не слышал. Он прав, не слышал. — Что ж, значит, мир тесен. Музыканты из Юты. — В ответ на меня непонимающе смотрят. — Ну понимаете, — говорю я, стараясь донести свою мысль. Но они, кажется, в замешательстве. Они не знают. — Эм, неважно. Они разочарованы, это очевидно. — Привет, ребята, — доносится до нас голос Брендона, и я однозначно очень вовремя заткнулся. У него на лице дружелюбная улыбка; неискренняя. Он приехал один. — Где Йен? — спрашивает Даллон, опередив меня. — Его не было дома. И, видимо, это всё, что Брендон хочет сказать по этому поводу. Он выглядит так, будто не знает, злиться ему или переживать, поэтому он делает и то, и другое по чуть-чуть. Даллон улыбается ему, наверное, в попытке подбодрить. Я вспоминаю их обоих на сцене, как Брендон положил ладонь на грудь Даллона, вспоминаю ту вспышку гнева, на которую у меня не было права, особенно теперь, если мы хотим быть друзьями, несмотря на то, насколько натянуто это понятие. Но почему-то мне лучше от того, что Даллон и Боб не знают о детстве Брендона. Я предполагал, что его согруппники должны знать. Но оказывается, что они не знают о нас с ним, не знают, откуда он, поэтому можно смело сказать, что они ничего не знают о жизни Брендона. Может, у Брендона и появился дом, то, что действительно можно назвать домом, но, похоже, впускать людей в свою жизнь легче для него не стало — даже тех, с кем он видится каждый день и должен быть близок. Майк заметил появление Брендона и уже подошел к нему вместе с Джоном. — Брен, наконец-то ты здесь! — говорит он. — Замечательно. Тебе нужно сделать макияж, — он указывает налево, — Джон и Даллон, у вас интервью вон с тем парнем из Chicago Tribune, будьте умницами, — он указывает налево, — Боб, тебе к вон той птичке, и, Брендон, придет Генри из лейбла, чтобы поговорить с тобой о продажах, пока ты будешь у визажистов, ты же можешь сидеть и слушать одновременно, правда? — Майк осматривается по сторонам, словно внимательно ищет что-то, а потом вскидывает руки в воздух. — А Йена нигде нет! Прекрасно! — Он придет, — говорит Даллон, раздраженный. — Он всегда приходит. — В конце концов. — Майк нервно покусывает нижнюю губу. — Дома его не было? — спрашивает он у Брендона, и тот качает головой. — Ладно, что ж, я знаю несколько мест, ээ. Где он может быть. Попрошу кого-то сделать пару звонков. Но, что касается вас, просто делайте то, что должны. — Он убирает с лица волосы и нервно оглядывается. Одними губами произносит "бля". — О, это тот самый парень? — спрашивает Брендон, кивая в сторону фотографа. — Да, он. Эй, Роберт! — выкрикивает Майк, и парень, возящийся со освещением, оборачивается. Фотограф нас всех игнорировал, устанавливая свою камеру в углу у окон. Теперь же он подходит к нам, и я рассматриваю его: русые волнистые волосы, большие и чувственные зеленые глаза и симпатичное лицо, почему-то знакомое, и я начинаю подозревать, что уже видел его ранее. Он подходит с легкой робостью, и когда Брендон протягивает ему руку, он говорит: — Роберт, рад знакомству. — Я большой фанат вашего творчества, — произносит Брендон, и Роберт радостно улыбается. — Спасибо. Взаимно. Группа жмет ему руку, и Роберт бросает на меня короткий взгляд, со сдержанной улыбкой на лице, и я едва заметно улыбаюсь в ответ, зная, что он, вероятно, надеется, что я его знаю. Я вижу, как он разглядывает своих будущих моделей. После знакомства, группа расходится в разных направлениях, все явно слегка недовольные своими заданиями и стрессом. Похоже, они пытаются делать множество дел сразу. В обеих группах, в которых я был, мы всегда брали перерыв после окончания тура, но His Side возвращаются к работе уже на следующий день. Роберт снова идет разбираться с освещением и, кажется, теряется в подготовительном процессе. Я наблюдаю за ним, сидя на диване, и думаю, что я, должно быть, знаю его из Нью-Йорка. Я узнаю его лицо. Девчонки Боба и друзья Даллона — девушка и двое парней — остались здесь, но мне не хочется пытаться говорить с людьми, которых я не знаю. Однако у группи-блондинки на коленях лежит черная кожаная папка, а рыжая девушка хихикает, заглядывая в нее. — Что это? — спрашиваю я, в основном просто от скуки. — Его портфолио, — отвечает она, указывая на фотографа. — А. Можно? Она протягивает мне папку с хитрой улыбкой. Когда я открываю портфолио, я вспоминаю, откуда я знаю этого парня: о, это же тот парень из той тусовки. Я смотрю на фотографию Патти**, которая была на обложке её дебютного альбома Horses и осознаю, что сегодня фотосессию His Side проводит относительно известный фотограф. Роберт является частью претенциозных кругов Нью-Йорка, полных поэтов и музыкантов, которые торчат в клубе Max’s Kansas City и надеются, что Уорхол соизволит признать их существование. Я избегал этой тусовки словно чумы, пока жил в Нью-Йорке. Мне не нужно было пытаться прославиться, ведь я уже был знаменит. Хотя мне интересно, как сейчас дела у Патти. Она была ничего. Немного потрепанной. Я листаю портфолио, чтобы побольше узнать о творчестве этого парня: все снимки черно-белые. Очевидно, Роберт очень интересуется контрастом светлых и темных оттенков и часто использует это в своей работе. Здесь множество портретов, один из них — Дебби Харри. Снимки однозначно хороши. На следующей странице фотография обнаженного тела. Ох. Точнее, бледной мужской задницы. Ох. На модели суспензорий, пальцы оттягивают резинку над голыми ягодицами. Ох. Что ж, ладно. Это тоже искусство. Полагаю, в этой фотографии есть, ээ, что-то утонченное. Я переворачиваю страницу и едва не давлюсь воздухом. Очередная задница, только теперь парень нагибается вперед, выходя за рамки кадра, видно только его зад, но его рука протянута назад. И проталкивает внутрь толстый черный дилдо***. В его зад. На фотографии. У всех на виду. Я закрываю портфолио с рекордной скоростью, но воображаемая картинка меня не покидает. Какого хуя? Что за хрень? Я неловко прокашливаюсь и практически чувствую, что могу покраснеть. А я не краснею. Роберт по-прежнему занят своим оборудованием. Он кажется довольно-таки стеснительным, и он делает вот такие фотографии? Кто вообще занимается подобным? И Брендон фанат его творчества? Это вообще кто-нибудь видел, ради всего святого? Джон дает интервью вместе с Даллоном, но я всё равно уверенно подхожу к нему, с портфолио под рукой. — Джон, можно с тобой поговорить? — спрашиваю я, оборачиваясь через плечо, чтобы убедиться, что нас никто не услышит. — Прямо сейчас? — Э, конечно, — говорит Джон, сбитый с толку. Он извиняется, а Даллон и парень из Chicago Tribune одаривают меня раздраженными взглядами. Я отхожу от них на безопасное расстояние, в угол помещения, и вручаю Джону портфолио. — Ты это видел? Он хмурит брови и открывает папку. Сначала фотографии нормальные, никаких проблем, но потом его глаза расширяются. — Ого. — Он переворачивает страницу. — Вау. Чёрт, довольно откровенно. — Я вижу перевернутые фотографии, до которых я даже не дошел: обнаженные мужчины в разнообразных позах, обнаженные мужчины, играющие мышцами, обнимающиеся обнаженные мужчины, обнаженные мужчины, показывающие свои члены. — И вот он будет фотографировать вас, — произношу я охреневающим тоном. Он снова переворачивает страницу. Всматривается получше. — Бля, это очень наглядно. — Он захлопывает портфолио, как и я ранее, и ему явно немного некомфортно. — Вау, это по-гейски. — Да уж. Я так понимаю, фотосессия отменяется, да? Я смотрю в сторону Роберта, который казался мне таким безобидным. Для группы будет неразумным сниматься в фотосессии, которую проводит какой-то нью-йоркский любитель резиновых членов. У Роберта наверняка соответствующая репутация, и связывать это с His Side будет глупо. Однако Джон смотрит на меня так, будто я слишком бурно реагирую. — Брендон хотел именно его. — Ну он явно не знал, — возражаю я, хотя подобное вряд ли проскользнуло бы мимо него. С чего бы ему выбирать этого парня? Джон смеется, неловко запуская пальцы в волосы. — Эм. — Он смотрит на меня с веселой улыбкой, и я понимаю, что что-то упускаю. — Что? — Ну, да, работы у этого парня, ээ. Немного своеобразные. Но мы вроде как гей-группа, — произносит он слегка извиняющимся тоном. Я вскидываю бровь. — Повтори-ка? — Ну, мы с Бобом единственные натуралы. Даллон, — он кивает в сторону своего согруппника, отвечающего на вопросы журналиста, — открытый гей. Брендон тоже, ты сам знаешь, и Йен туда же, так что мы с Бобом, технически, в меньшинстве. Просто мы не говорим, что в группе в основном геи, то есть во время интервью мы просто отказываемся это комментировать, если кто-то заговаривает о нашей ориентации или отношениях. Но за закрытыми дверями, мы все спокойно к этому относимся, никому не приходится ничего скрывать. Я хорошо их знаю, понимаешь? Йену нравятся парни повыше, я не один раз видел, как он сосался с парнями. Даллону нравятся смазливые мальчишки с темными волосами, хоть он и говорит, что ищет любовь, а не секс, а Брендону нравятся... — начинает он, но затем резко осекается. Я отвожу взгляд и притворяюсь, что мне вовсе не больно, когда я представляю Брендона с другими. — Эм, я не хотел... Брендон не... — Думаю, меня это больше не касается, да? Мой тон успешно передает мое нежелание продолжать этот разговор. Пожалуйста, не говори об этом. Он медленно кивает. — Ну да. Ну, у Брендона там целая философия, типа гей-философия для всей группы. — Чего? — Он хочет как можно больше поддерживать гомосексуальных исполнителей. Взять, например, Даллона, до His Side у него была сольная карьера. Брену понравилась его музыка, он знал, что тот был начинающим исполнителем и геем, они подружились и Брендон его нанял. Он хотел и ударника-гея, но лейбл настаивал на кандидатуре Боба. Девушка, которая занималась обложкой для Wandering Lips, — лесбиянка, двое из наших роуди — геи, то есть... Если Брендон может с помощью этой группы хоть как-то помочь гомосексуалам, он это сделает, понимаешь? Думаю, именно поэтому он выбрал Мэпплторпа для сегодняшней фотосессии. Он поддерживает своих. Снова. Даже если, ээ, — Джон слегка машет портфолио, — это немного рискованно. — То есть это всё — сплошной гейский цирк, — заключаю я за него. — По сути да. Ну, мы же всё-таки называемся His Side. Я моргаю. Так вот оно что? Группа называется His Side, чтобы подчеркнуть мужественность, восславить мужское начало? Взгляд на мир и голос геев? Если бы только об этом знали все эти молодые ребята, которые так их обожают. Если бы только об этом знали их родители. — Но некоторые из нас натуралы, — добавляет Джон, словно чтобы защитить свою честь, как и честь Боба и, предположительно, Майка. — И вы не переживаете насчет слухов? — настаиваю я. Я точно знаю, что я переживал бы. Я был только на одном их концерте и счел его довольно гейским — помешанные на них фанаты однозначно должны это видеть, ясно и отчетливо. — Слухи уже ходят, чувак. Мне без разницы, все и так знают, что у меня есть Кэсси. Но для Брендона важно помогать гей-сообществу, как и для Даллона. Для них это важно. Что в этом плохого? — он пожимает плечами. — Я слышал истории таких людей. Некоторым из них нелегко пришлось из-за их ориентации. Я не понимал, насколько это может быть тяжело, пока не присоединился к этой группе. — Да уж, бедные геи, — бормочу я, но забиваю. Тут уж я больше ничего не могу сделать. Так вот оно что, вот что Брендон старается сделать — или же пытается изо всех сил. Остальные, наверное, считают его образцом для подражания среди геев, супергероем для меньшинства, работающим под прикрытием, скрывающимся под маской. Смелым и сильным. Но почему-то я нахожу всё это до бесконечности печальным. Он пытается дать другим шанс, которого никто не дал ему. Я смотрю туда, где сейчас сидит Брендон, а вокруг него суетится визажист с основой для макияжа. И это визажист-мужчина: что ж, думаю, он тоже гей. Я бы спросил у Брендона о его мотивации, стоящей за всем этим грандиозным планом, но он разозлится на меня за то, что напоминаю ему о его прошлом. Что ж, это справедливо, ведь я знаю, что уже использовал это против него. Когда мы были близки, его не смущало, что я многое о нем знаю. Он хотел, чтобы я знал, шептал мне на ухо свои секреты. Теперь же он жалеет об этом, я уверен. Из-за этого я опасен. Но я отдавал ему взамен частички себя — он знает обо мне то, чего не знает больше никто на свете. Мало что можно сделать с разрушенным доверием. Оно как разбитая ваза, и да, конечно, её можно склеить по кусочкам, но она больше никогда не будет такой, как раньше, а на ковре останутся пятна. Она навсегда останется разбитой. Что я могу с этим сделать? Джон говорит: — Не переживай за группу. Это мило с твоей стороны, но у нас всё в порядке. — Только если ваша фотосессия не будет откровенной. Джон смеется в ответ. — Обещаю, что раздеваться мы не будем. И что лапать друг друга тоже не станем. Он подмигивает мне и отдает портфолио. Я вздыхаю и говорю себе, что это не мое дело. У всех групп есть свои проблемы. У His Side всё не так плохо по сравнению с некоторыми другими, например, The Followers. Конечно, их гитарист куда-то пропал, Боб, кажется, бабник, у Майка какая-то мания контроля, а Брендон старается везде вставить гейский подтекст, иногда заходя даже слишком далеко. И всё же я видал группы и похуже. — Даллон, тебе пора к визажистам! — кричит Майк. Брендон уже рядом с фотографом, они разговаривают, и парень что-то объясняет, жестикулируя, словно делясь с Брендоном своим видением этой фотосессии. Брендон всё кивает, как будто для него это привычное дело, как будто он занимается этим годами. Притворяясь, будто у него есть весь этот опыт. Йен так и не появлялся.***
— Вы правда думаете, что Милка**** застрелили из политических побуждений? Я вас умоляю, не будьте такими наивными! — заявляет Даллон, обращаясь ко всем присутствующим в комнате, сидящим за обеденным столом овальной формы. — Его застрелили, потому что он был угрозой! Открытый гей у власти? Там такого не позволяют, не хотят признавать, что не имеет никакого значения, что тебе нравится — члены или вагины, что мы все равноправные граждане! Сидящий справа от меня Сиски краснеет от слов Даллона, а Кэсси кажется слегка взволнованной и пристыженной его откровенностью. Даллон, похоже, не обращается ни к кому конкретному и даже не ко всем сразу: он скорее просто болтает. Сиски всё посматривает то на Даллона, то на меня, потому что ему "очень нравится моя стрижка". В доме Джона и Кэсси интерьер такой, будто они собираются прожить здесь следующие двадцать лет, и, скорее всего, так и есть: здесь по-домашнему уютно, много мебели из темного дерева с проблесками цветов, вроде ярко-красных штор и ковра в горошек. Это похоже на настоящий дом, в отличие от моего дома в Мачайасе или дома Брендона. На столе стоят пять открытых бутылок вина, некоторые пьют пиво, а на блюде из-под лазаньи не осталось почти ничего, кроме кусочка в углу, который Брендон попросил оставить на случай, если придет Йен. Потому что Йен не пришел на фотосессию и он не пришел сюда. Никто не видел его весь этот день, и с каждым часом Брендон кажется всё более встревоженным. Йен просто где-то отрубился. У него будет ужасное похмелье, но он переживет. — Знаешь, — говорит Сиски, — я рад, что ты наконец что-то сделал со своими волосами. Ты уже начинал напоминать бомжа. — Да пошел ты, — беззлобно отвечаю я, но он просто выглядит так, будто хочет прикоснуться к моим волосам. Он уже допросил меня по поводу моего дня и фотосессии, и он кажется слегка обиженным, потому что его не пригласили. Ещё он выдал надоедливое "Ну и?", когда приехал, кивком указав на Брендона. Ну и ничего. Мы здесь. Мы разговариваем. И всё. Однако мы с Сиски оказались в самом сердце семьи His Side. Мне постоянно кажется, что я мешаю, и я ничего не могу поделать с этим чувством. Но это, полагаю, и есть та жизнь, которой он живет последний год с небольшим. С этими людьми. Занимаясь своим делом, на своей территории. Смотрите, как я вторгаюсь на эту территорию, потому что я могу. Джон приобнимает Кэсси за плечи, слушая Даллона, голос которого разносится от одного конца стола к другому. — Может, кто-то из нас и забыл о Стоунволле, но вот я — нет, — говорит Даллон. — Я был на параде в Чикаго в первую его годовщину, я был там, держал транспаранты, и следующим летом я снова туда пойду, чёрт возьми. Нельзя дать людям забыть. Мы не можем довольствоваться только тем, что закон против содомии отменили — мы должны бороться за свои права, потому геи и лесбиянки не являются второсортными членами общества. Мы платим те же сраные налоги, у нас те же сраные работы, мы смеемся над теми же сраными шутками. Я не говорю, что мы такие же, потому что это не так: мы подвержены гонениям. Но мы не будем жертвами. На этом он замолкает, словно теперь он закончил. Я бросаю долгий взгляд на Джона и тихо бормочу: — Он так говорит, ему стоило бы пойти в политику. — Обычное дело, — заверяет Джон, и Даллон, естественно, продолжает свою речь. Оказывается, Даллон — политический активист, когда у него появляется возможность в этом участвовать, в основном касаемо прав геев. Права геев, что это вообще значит? Но, видимо, это его излюбленная тема для разговора, а Джон явно уже всё это слышал. С Даллоном очень много совпадений: он из Юты, бывший мормон, открытый гей. Кого-то очень сильно мне напоминает. Но всё же Даллон, похоже, этого не знает. Брендон нашел кого-то, кто, наверное, мог бы понять его как никто другой, но всё равно ничего не рассказал Даллону. Однако Брендон внимательно его слушает, а Даллон частенько поглядывает на него, словно ища одобрение или поддержку, и дарит ему дружелюбные улыбки, теплые и отражающиеся в его глазах. Брендон меня не избегает — мы весь день окружены людьми, и он достаточно часто обращался ко мне в этих групповых обсуждениях. Он смотрит в мою сторону и признает мое присутствие, но всё это не по-настоящему. Как будто это скорее обязанность, чем искренний интерес. Но, по крайней мере, больше нет того волнения, которое так явно чувствовалось прошлой ночью. Брендон встает, пока Даллон всё ещё говорит, теперь обращаясь к Бобу и блондинке, имя которой я не удосужился запомнить. Кэсси, похоже, не очень рада тому, что Боб притащил с собой такую девушку в качестве компании, но, кажется, она действительно нравится ему. Пока что. Майка тоже пригласили, но он ушел разыскивать Йена, и, учитывая напряженность в группе, возможно, это к лучшему, что менеджера здесь нет. Я смотрю, как Брендон исчезает на кухне. Сиски замечает это, и у меня такое чувство, как будто меня поймали с поличным. — Так, значит, ты и сегодня ночуешь у Брендона? — интересуется Сиски. — Да, наверное. На самом деле мы об этом не говорили. Сиски многозначительно улыбается. Я сердито смотрю на него, потому что это деликатная информация, все наши жестокие ошибки прошлого, и я совершил глупость, ручаясь за этого болтуна. — Мы с Бреном договорились остаться друзьями, ясно? — тихо бормочу я, чтобы это услышал только он. Сиски хмурится в ответ и кажется по-настоящему разочарованным. — Серьёзно? Но я думал... — Его голос затихает. Я знаю, что он думал: Ромео и Джульетта, только без смертей. — Значит, неправильно думал. — Я допиваю пиво. — Прошу простить. Я хочу уйти подальше от его погрустневшего лица, как будто он и правда переживал за нас с Брендоном, хоть он и настаивал на том, что он только хотел, чтобы я избавился от призраков прошлого. Но у меня не было никаких дурацких призраков, а если и были... если и были, то с ними уже покончено. И то, что я сейчас иду на кухню и притворяюсь, будто я удивлен увидеть там Брендона, у стенки с телефоном, прижимающего к уху трубку, ничего не значит. Он вздыхает при виде меня, но он не вздыхает из-за меня. А это уже что-то. — Снова звонишь Йену? — Да. — Он убирает от уха трубку и поджимает губы. — Он не отвечает. — Видимо, его нет дома, — говорю я, а он фыркает и кладет трубку на место. С каждым часом он волнуется всё сильнее. — Все иногда уходят в загул, я бы не переживал по этому поводу. Йен просто вырубился в постели у какого-нибудь парня, после целого дня пьянствования и секса. Вот бы всем так везло. Я прислоняюсь бедром к кухонной тумбе и киваю в сторону гостиной. — Ты со всем этим согласен? С Даллоном и этими его правами геев. Он медленно кивает. — Конечно же. — Он так забавно об этом говорит. С таким запалом. Вы чем-то похожи, да? — осторожно спрашиваю я, не желая давить на него. Он хмурится. — Ну, просто. Он из того же штата, что и ты. Мормон-гей. — Совпадение, — он пожимает плечами, и это явно означает "я не собираюсь обсуждать это с тобой, Райан", и ладно, хорошо. Я отступлю. — Ну да, совпадение. Но вы... Не знаю, очень похожи. Я помню, когда мы только познакомились, ты тоже о подобных вещах говорил. Ты был довольно озлобленным. Я дружелюбно улыбаюсь ему, предлагая разделить это воспоминание, и испытываю облегчение, когда он принимает мое предложение. Он позволяет себе рассмеяться, слегка пристыженный. — Мне было двадцать три. Я наверняка считал себя неуязвимым и думал, что могу изменить мир. — Ну, похоже, что ты стараешься это сделать. Он скромно пожимает плечами, а на его лице мелькает замешательство, словно он не уверен, к чему я веду. Ни к чему умному. — Здорово, что ты всё ещё поддерживаешь все эти, ээ, права геев. То есть я знаю, что ты не хотел снова скрывать от всех свою ориентацию, и в Нью-Йорке, я знаю, что вам с Шейном часто приходилось притворяться, что... — Я произношу это слово на букву Ш прежде, чем успеваю заткнуть себе рот. Но это правда: им приходилось притворяться, что они всего лишь соседи по комнатам, чтобы домовладелец согласился сдавать им квартиру, большинству людей они говорили то же самое, и даже я не поверил Брендону, когда он впервые заявил, что Шейн — его парень. Это не было похоже на того Брендона, которого я знал, который кричал с крыш о том, что он никому не позволит стыдить его за то, кем он является. А потом он встретил Шейна, который был намного скромнее. Но сейчас, когда я уже упомянул Шейна, и Брендон думает о том, как я переспал с его бывшим парнем, мне нужно быстро сменить тему. — Ну, просто здорово, что ты... Снова в том положении, где тебе не нужно притворяться. — Мой тон звучит заискивающе и совсем не убедительно. Он выпрямляется, скрещивает руки на груди. Защитный жест. — Я притворяюсь, каждый день. У нас много фанаток. Нельзя же рушить их надежды. Поэтому некоторые из нас болтают, — говорит он и кивает в сторону гостиной, где Даллон по-прежнему что-то рассказывает, — но от слов к делу мы перейти не можем. — Это всего лишь профессионализм. Когда ты знаменит, тебе всегда приходится притворяться тем, кем ты не являешься. Это не обсуждается. Я просто хочу сказать, что, по крайней мере, в твоей... в твоей личной жизни нет никого, кто мог бы помешать тебе выражать себя. Кто мог бы тормозить тебя. Я хотя бы помог ему избавиться от Шейна. Так ведь? Потому что Шейн не подходил ему, и мы знаем это. Возможно, мы можем признать хотя бы это, и он будет ненавидеть меня немного меньше. — Да. Думаю, ты прав, — говорит он. Что ж, пока что этот разговор не превратился в ссору. — Вы ещё общаетесь? Он отвечает не сразу. Наверное, понимает, что это совершенно не мое дело. — Нет. Он... Ну, он сказал, что больше не хочет меня видеть и слышать. Наверное, это вполне справедливо. Я же вроде как месяцами ему изменял. В его тоне совершенно отчетливо слышен сарказм. Блять, что мы вообще натворили. — Я жалею о многом из того, что тогда случилось, — тихо говорю я. Мне нужно, чтобы он знал это. — Слушай, я правда не хочу об этом говорить. — Ладно. Его губы сжаты в тонкую линию, но, наверное, он прав. Наверное, нам лучше не говорить об этом. Мы всё равно не можем ничего исправить. — Йен сказал, что вы поедете в Европу, — говорю я и не отмечаю, что, судя по увиденному мной, Йен совершенно ненадежен. — Да, так и есть. Мы все очень рады. — Длинный будет тур? — Меньше месяца, — он пренебрежительно пожимает плечами. — Уезжаем в понедельник. — Понедельник? — с удивлением переспрашиваю я, чувствуя разливающуюся внутри странную пустоту. — Но сегодня... — Среда. — Точно. — Четыре полных дня до их отъезда в Европу. Четыре дня. — Ого, короткий у вас перерыв получается, а? — Да. Четыре дня. Что ж, не то чтобы приглашение на его диван было бессрочным — ему нужно ехать, как и мне. Он уезжает. Дальше, чем когда-либо ранее. И на этом закончится и мое путешествие, если только я не захочу остаться здесь и пообщаться с Кэсси, считающей меня не разобравшимся в себе геем, или поболтать с мамой Сиски, которая, как он мне говорил, настаивает на том, чтобы я приехал к ней, потому что она испекла для меня печенье, что ж — у меня нет причин оставаться в Чикаго после отъезда группы. Поэтому я, наверное, вернусь домой, но теперь всё будет иначе. Я виделся с ним. Разговаривал с ним. Чувствовал, как его пальцы скользили по моей шее. Он не ненавидит меня. Я не ненавижу его. Но мы быстро устаем, когда мы рядом друг с другом. Столько воспоминаний, и большинство из них — плохие. — Можете принести нам ещё пива? — доносится до нас голос Боба из гостиной. — Конечно, приятель! — кричит в ответ Брендон, вытирая ладони об джинсы и осматриваясь по сторонам. Спустя мгновение приходит Кэсси и говорит нам пойти присесть, ведь мы её гости. Они с Брендоном ладят — всегда ладили. Брендон неохотно позволяет ей побыть гостеприимной хозяйкой, хоть и настаивает, что он не против помочь. — Кыш! — говорит она, её глаза блестят от веселья, и Брендон посмеивается, в его взгляде видна теплота. Я скучал по этому. Как раз когда мы выходим, начинает звонить телефон, и Кэсси спешит ответить. К моему удивлению, теперь главным оратором за столом стал широко улыбающийся Сиски. — ...прямо на холод. Клянусь, он так и сделал, и я стоял там, уставший, голодный и промерзший, в этой глуши. — Ты о чем? — спрашиваю я, садясь на место рядом с ним и глядя, как Брендон садится рядом с Даллоном. — О нашем знакомстве! — восторженно отвечает он. — Когда ты выставил меня на улицу и грозился вызвать копов! — А. — Я беру со стола пачку сигарет и достаю одну штуку. — Прекрасные воспоминания. — А что Райан сделал потом? — спрашивает Боб, смеясь так, как будто он считает эту историю до невозможности забавной. Брендон поглядывает на Сиски, сжав губы в тонкую линию. — Ну, — начинает Сиски, — спустя какое-то время он всё-таки открыл дверь и... — Ребята, — раздается голос Кэсси, но Сиски её игнорирует. — ...Райан посмотрел на меня таким поверженным взглядом... — Ребята! — повторяет она дрожащим голосом. Она вытаращила глаза и побледнела. Она смотрит на Джона, и её глаза полны пока не пролитых слез. Всё плохо. Что бы там ни произошло, всё плохо, и у меня в голове проносятся сотни различных сценариев того, что могло случиться, и... — Йен в больнице. Тишина, последовавшая после этих слов, кажется мне оглушающей.***
Нас проводят в одну из закрытых комнат ожидания на пятом этаже. Помещение относительно маленькое, у стен стоят с виду неудобные коричневые оббитые кожей лавочки, из единственного окна видна парковка. На улице темно, но нам не до сна. Майк говорит, что ожидает, что скоро пресса всё узнает и будет ждать у входа в больницу с камерами наготове, поэтому нам стоит быть к этому готовыми. Однако сейчас внешний мир кажется невероятно далеким. Кэсси продолжает беззвучно плакать, ссутулившись. Джон обнимает её защитным жестом и целует её каштановые волосы, но выглядит он опустошенным. Боб больше не в компании девушек, пожалуй, впервые на моей памяти, и самоуверенной улыбки в его глазах тоже больше нет. Даллон и Брендон сидят рядом друг с другом. Брендон смотрит перед собой. У него абсолютно отрешенное, мертвое выражение лица с тех самых пор, как нам позвонили. Сиски и девушка Боба не поехали с нами. Сиски не был готов к таким новостям — он ещё ребенок, конечно же он не готов. Ему явно было жаль, он выглядел несчастным и пролепетал что-то о том, что он приберется и помоет посуду и что Кэсси и Джону не стоит волноваться. Сиски даже не знал Йена, но он всё равно был в шоке, когда услышал, что у Йена передозировка. Согруппники Йена молча сидят в комнате ожидания, а я смотрю на них, сидя на стуле у двери. Они выглядят сломленными, словно от их цельного организма оторвали конечность. Не думаю, что могу сказать, что я прямо-таки в шоке, но этого никто не хочет слышать, поэтому я не говорю ничего. — Как думаешь, надолго это? — негромко спрашивает Боб, нарушая тишину. — Я не знаю. — Майк кусает ногти, как будто пытается выместить свою злость на них. — Правда, не знаю. Майк нашел Йена. Майк считал его нормальным парнем и, кажется, он всё ещё в шоке и ярости от происходящего. Как Йен посмел поступить так с ним? Со всеми ними? Минуты продолжают тянуться, десять минут, двадцать. И никто не говорит ни слова. Брендон слегка подрагивает, и Даллон сжимает его плечо в знак поддержки, но Брендон кивает, явное "я в порядке, в порядке, спасибо", и Даллон убирает руку. Брендон потирает лицо, но полная безэмоциональность в его глазах — это самое худшее. Остальные расстроены, они грустят и переживают, а Майк явно ещё и злится. Но Брендон не проявляет вообще никаких эмоций; единственное, что он показывает, — изнеможение. Мне хотелось бы, чтобы он заплакал. Так он выглядел бы человечнее. Так я меньше переживал бы за него. Однако он вздрагивает, когда наконец заходит доктор, с очками на носу, в волосах видна легкая седина. Брендон мгновенно оказывается на ногах, пока остальные только приходят в себя. — Добрый вечер, я доктор Коэн и я... — Ну? — произносит Брендон, перебивая его. Коэн, похоже, не очень хорошо это воспринимает и прокашливается. — Я был с вашим другом, он всё ещё без сознания, но его состояние стабильно. — В нем есть что-то такое клиническое, как будто ему не хватает сопереживания пациентам. Зато осуждения в нем полно. — Он прибыл к нам в критическом состоянии. Он ввел себе большую дозу героина, который в его системе смешался с алкоголем и прочими наркотическими веществами. Мы всё ещё ждем результатов анализа крови. Смесь наркотиков и большая доза героина вызвали у него дыхательную недостаточность, и он перестал дышать в машине скорой. Однако ему вовремя оказали помощь, хотя я должен вам сказать, что есть риск повреждения головного мозга. — Когда он говорит это, что-то в глазах Брендона погибает. — Сейчас его состояние стабилизировалась, и мы сделали всё, что... — Будьте точнее, — перебивает его Брендон озлобленным тоном. Мужчина выглядит рассерженным. — Мы дали ему налоксон в противодействие героину, сейчас к нему подключен аппарат искусственной вентиляции легких. Мы не приводили его в сознание, чтобы его организм отдохнул и восстановился. Когда он очнется завтра, о его состоянии будет известно больше. Джон опускает голову, и теперь наступает очередь Кэсси сжимать его плечо и предлагать поддержку. — Можно нам его увидеть? — спрашивает Даллон. Коэн, кажется, колеблется. — Я советую вам разойтись по домам и вернуться завтра. Сейчас вы ничего не можете для него сделать. — Но если мы хотим его видеть, — настаивает Даллон. Доктор поджимает губы. — Я попрошу, чтобы медсестра отвела вас в скором времени. — Спасибо. Коротко кивнув, доктор уходит. Спустя целую вечность ожидания, мы получаем всего минуту его медицинской экспертизы, а затем он снова пропадает. Столько ожидания, и всё ради плохих новостей: героин. Повреждение мозга. Дыхательная недостаточность. Я знал, что парень уж слишком жестко отрывался, но, чёрт побери, так и нужно делать. Быть безрассудным. Но не настолько. — Думаю, нам всем стоит ехать по домам, — устало произносит Майк, обращаясь ко всем, всё ещё стараясь цепляться за ниточки контроля. — Нам нужно отдохнуть. Нам нельзя сейчас грузить Йена, и завтра тоже следует оставить его в покое. Ему через четыре дня лететь в Осло, так что отдых ему нужен как никому другому. Брендон, который до этого смотрел вслед доктору, выходит из оцепенения. Он поворачивается к Майку, и, похоже, он в ярости. — Ты что, блять, шутишь?! — рявкает он. Майк моргает, глядя на него. — У Йена может быть повреждение мозга! Возможно... Возможно, он будет вообще не в себе, когда очнется, он... Господи, да он не в том ебаном состоянии, чтобы ехать в тур! — Он придет в себя и будет готов, как и всегда! — возражает Майк, а Брендон, кажется, не верит своим ушам. — Мы этого не знаем! Ебать, мы должны отменить тур! — Нет, не должны! У вас... распроданы почти все билеты в Кельне и Копенгагене, и... — Да мне похуй! Ясно тебе?! Мне, блять, похуй! — прямо-таки орет он, и я правда не думаю, что когда-нибудь видел его настолько злым. Вообще. А это уже о чем-то говорит. Совершенно внезапно, он пинает мусорное ведро в углу, из-за чего оно падает и из него вываливается куча мусора: упаковки и обертки от еды и газеты. — Блять! — кричит он, запустив руки в волосы. — Сука, блять! — Всё будет нормально! — настаивает Майк, теперь уже громче. — В каком месте вот это — нормально?! — парирует Брендон, разъяренный и сломленный. — Ничего не нормально, Майкл! Ты не можешь вот так взять и исправить всё это! — В крайнем случае, если Йен не сможет поехать с нами, его же можно заменить! Вместо него может поехать Лео или... Майк даже не успевает закончить предложение о том, что выступать может и один из их техников, как Брендон практически бросается на Майка, который отшатывается назад. Однако Даллон реагирует мгновенно, уже встав между ними, схватив Брендона, а затем отталкивая его назад. — Воу, тихо, Брен, — выпаливает Даллон, но Брендон отталкивает его. Кэсси, шокированная, прикрывает рот рукой. Брендон тычет пальцем в Майка. — Йена нельзя заменить. Сказав это, Брендон быстро выходит из комнаты ожидания, так сильно хлопнув дверью, что та ударяется об стену. Никто не пытается остановить его. Боб и Джон сидят, не шевелясь, с побледневшими лицами, и смотрят перед собой. Кэсси вытирает слезы в уголках глаз. — Что ж, — говорит Майк, как будто всё это было вовсе не обязательно, а Даллон бросает на менеджера разочарованный взгляд. — Я просто сказал, что шоу должно продолжаться. Думаю, все мы знаем это, глубоко в душе. Даллон фыркает. — Только тактичность не помешала бы. — Он смотрит на открытую дверь. — Я пойду проверю, в порядке ли он. — Я пойду, — говорю я, вставая. Даллон слегка хмурится. Он и так достаточно трется вокруг Брендона. — Я в рок-н-ролле уже давно. Я такое уже видел. Это, видимо, убеждает Даллона. Я не вру: я действительно уже видел такое, но сам такого не испытывал. Я был наблюдателем. И всё же я не такой невинный, как все они. Даллон кивает, будто его это устраивает, и садится на свое место. Когда я выхожу в длинный больничный коридор, я закрываю за собой дверь. Чтобы дать скорбящим немного уединения. Поздно ночью в больнице относительно тихо: несколько медсестер тут и там, с этими их крепко сидящими на головах шапочками. В последний раз, когда я был в одном из этих гиблых мест, я приходил к своему старику. Я всё ещё помню это. Те предсмертные хрипы, которые он назвал бы дыханием. Теперь он похоронен, в двух метрах под землей, в Лас-Вегасе на кладбище, на котором я никогда не был. Я пообещал себе: я никогда не приду на его могилу. Я не переношу больницы. Они только для умирающих, но и этого я сломленным друзьям Йена сказать не могу. Найти Брендона оказывается не так просто, как я думал. Я обхожу весь этаж дважды, так и не увидев его, и решаю, что он, должно быть, вышел на улицу покурить. Но когда я открываю дверь, выходящую к лестнице, собираясь спуститься, я замечаю его, сидящего на нижней ступеньке ведущей вверх лестницы, зажав голову руками. О. Ему просто нужно было где-то спрятаться. За мной закрывается дверь. Он не реагирует на звук. — Эй. Он поднимает взгляд и тут же отводит его, морщась при виде меня. — Оставь меня в покое, — говорит он, но слишком поздно — я увидел его покрасневшие глаза. Он быстро вытирает щеки, делая неровные вдохи. Я стою на месте, неподвижно, глупо, неловко. Такого я не ожидал. Чёрт, я могу вынести что угодно, кроме его слез. Это единственное, чего я никогда не мог вынести: когда он плачет. Это чертовски редкое зрелище, и я вспоминаю тот раз, когда Шейн бросил его, а я нашел Брендона в их гостиничном номере, с опухшими и красными глазами. Он не плачет по пустякам. — Эй, — повторяю я, внутри всё болит. — Просто отъебись, Райан. Но я не двигаюсь. Он злится не на меня, я напоминаю себе об этом — ну, ладно, вообще он злится на меня, но не в данный момент. Здесь дело в другом. — С ним всё будет хорошо. — Я говорю это успокаивающим тоном, ну или пытаюсь. — Ну да, конечно, — горько смеется он. — Нам сказали, что у него может быть повреждение мозга. Конечно же всё будет хорошо. — У него может быть повреждение мозга, а может и не быть. Врачи должны говорить, что может случиться в худшем случае. Чтобы подготовить. Он сказал, что Йену успели оказать помощь, поэтому риск повреждения, скорее всего, небольшой. Всё будет хорошо, я обещаю. Всё наладится. — Но ты этого не знаешь! — рявкает он на меня, быстро вставая, и я отступаю назад, давая ему больше пространства. Он не может устоять на месте, руки сжимаются в кулаке. Он качает головой, чуть ли не дрожа от всего, что в нем накопилось. — Это... Это тебя не касается, поэтому просто уйди! Господи, тебя это вообще никак не касается! Но это абсолютно точно касается его. — Эй, послушай, — говорю я и совершаю ошибку, когда протягиваю руку и легко касаюсь его. Он тут же отступает, словно обожженный. Он поднимает руки, что явно означает отторжение. — Не трогай меня, блять, ясно? Я стараюсь не принимать это на свой счет. Не получается. Я рассматриваю его, пока он ходит туда-сюда по небольшой и узкой лестничной площадке. В нем бурлит невысказанный гнев или злость, и его нападка на Майка не помогла ему избавиться от этого. Он не смотрит на меня, и сначала я думаю, что это из-за стыда, из-за того, что он чуть не бросился на Майка, за то, что он вот так потерял над собой контроль, или что, возможно, это просто невыплеснутая ярость. Но затем я понимаю, что это что-то другое, кое-что похуже. Кое-что, от чего избавиться намного сложнее. Я не во многом разбираюсь в этом мире, но Брендон Ури к этому списку всё же относится. Или относился. В каком-то роде всё ещё относится. Дело здесь не во мне. А в нем. — Ты думаешь, что это ты виноват, да? Он не отрицает этого, только горько смеется. — А что, нет? — Нет. Он не виноват. Всё вот так просто. — Но я виноват. Это моя вина. — Он потрясенно качает головой. — Йен вообще не хотел быть в этой группе, я его уговорил. Он хотел остаться в Нью-Йорке, хотел, чтобы музыка была всего лишь его увлечением, он... Он не хотел всего этого. Эта мечта была моей, и я потащил его во всё это за собой, потому что мне... мне было слишком страшно делать это одному. Он ненавидит такую жизнь. Все эти толпы, прожекторы, интервью, — со злостью перечисляет он. — Он немного напоминает мне тебя — когда мы только познакомились. Он тоже боится сцены. Вот только ты был создан для сцены, ты мог вынести это даже в худшие моменты. У тебя есть инстинкт самосохранения, которого нет у него. Я знал об этом. — Под всем этим гневом слышится невообразимое чувство вины, и с каждым предложением он добивает себя за это. — Я знал об этом уже какое-то время, но... Я ничего не сделал. — Йен — самостоятельный человек, который сам принимает ебаные решения, — твердо говорю я. — Он мог отказать тебе. Мог уйти из группы. — Как он мог отказать своему другу? — требовательно спрашивает он, снова виня себя. Какая-то часть его злости наконец выходит наружу, и его голос звучит подавленно, когда он добавляет: — Блять, я чуть не убил его. — Нет, это не так. Но он, кажется, не согласен. Он снова быстро вытирает щеки. — Да что ты вообще, нахрен, знаешь? Ты приехал сюда только вчера, так что не нужно стоять тут и делать вид, что ты понимаешь, что происходит. Ты не знаешь Йена, поэтому даже, блять, не... — Нет, послушай-ка меня разнообразия ради! Слушай! — требую я, пока он не поднимает на меня взгляд. Боже, он кажется таким растерянным, как будто он ищет глазами что-то, чего он просто не видит. — Йен сам это с собой сделал, ясно? Ни на секунду не позволяй себе думать иначе. Это он облажался, это он принял те наркотики! Ты его не заставлял, тебя там не было. Может, ты и не хочешь этого слышать, но он неудачник, Брендон, а с неудачниками всегда так! Он сам загнал себя в больничную койку! — восклицаю я, указывая в сторону двери. Глаза Брендона опасно сузились. — Да как ты смеешь... — Я видел наркоманов, они все одинаковые! — Ну да, наверное, тебе лучше знать, да? — отвечает он, и когда он повышает на меня голос, я тоже начинаю злиться на него. Он сам-то хоть верит в то, что говорит? — Да, у меня не идеальное прошлое, я это признаю. Но я — живое доказательство того, что это можно контролировать, если ты этого хочешь. Я бросил, помнишь? — Я не добавляю, что бросил ради него, потому нам обоим не нужно об этом напоминать. Сейчас я даже аспирин не принимаю, если у меня болит голова. Алкоголь, сигареты и травка — и всё. Больше ничего. Больше никаких таблеток и наркотиков, нелегальных и легальных. Я себе не доверяю, поэтому я просто не рискую. Иногда это бывает нелегко, но я справляюсь. Я заставил себя бросить. Это возможно. — Что я хочу сказать... Все эти твои "что, если" не имеют значения. Йен сам принял это решение, он подсел на наркоту ещё в Нью-Йорке. Что уж говорить о том, что он делал бы всё то же самое даже без His Side. А? Ты просто не можешь знать, как всё обернулось бы при другом развитии событий, которого так и не случилось. Йен сам это выбрал, и знаешь что? Он с этим не справился. Он слишком слаб, чтобы так жить, и он чуть не убил себя. — Я замолкаю, чтобы, наконец, вдохнуть. Ему явно обидно за своего друга, он сильно возмущен. Но это только прикрытие. Я знаю. — Но Брен... — тихо произношу я. — Господи, Брен, ты в этом не виноват. Он отводит взгляд к стене, но я вижу, как подрагивают его губы, как напрягаются мышцы его горла. После недолгой тишины он издает сдавленный звук и опускает взгляд. — Эй, — говорю я, подходя ближе и снова кладя ладонь ему на плечо, заставляя его развернуться. — Эй, просто... — Не трогай меня! — Ладно. Ладно. — Я поднимаю руки в примирительном жесте. — Просто уйди. Пожалуйста. — По его щекам начинают скатываться слезы, и он не хочет, чтобы я это видел. — Твою мать, Райан! — срывается он, когда я не сдвигаюсь с места. Я не могу. — Ты не виноват. — И, в этот раз медленнее, я кладу ладонь ему на руку. — Ты же знаешь это. Боже, просто иди сюда. Он не сопротивляется, когда я притягиваю его к себе. Он дрожит, дышит мне в шею, а я осторожно обнимаю его за плечи, другую руку запустив ему в волосы. Крепко, но не слишком навязчиво. И ещё несколько секунд он стоит смирно, напряженный, но затем сдается. Подается вперед. Обхватывает меня руками, слишком устав бороться. Когда объятия становятся крепче, я буквально чувствую его изнеможение. Его влажные ресницы касаются моей шеи, и я изо всех сил стараюсь его успокоить. Вдыхаю его запах и стараюсь стать для него опорой, потому что именно это ему сейчас нужно. — Всё будет хорошо, вот увидишь. Я тебе обещаю. Это то, с чем Йен должен разобраться сам, понимаешь? Он сам со всем разберется. И если тур придется отменить, то так и будет. А если нет, то его заменит Лео, и с Йеном всё будет хорошо, как и с группой, ладно? Я продолжаю говорить. Просто говорю, пока не почувствую, что он успокаивается. Я стараюсь не терять голову, но это сложно, когда мои пальцы в его волосах, нежно поглаживают, выводят узоры ниже затылка, кружат по его коже, успокаивая. — Я так, блять, испугался, — выдавливает он сдавленным голосом. — Я знаю. — Малыш, я знаю, знаю. — Он один из твоих лучших друзей, и я знаю, что тебе сейчас охренеть как страшно, но он справится. Я тебе обещаю. И я рядом, если я тебе понадоблюсь. Ладно? — Мне ничего от тебя не нужно. Каким-то образом он умудряется ранить меня этими словами, даже прижимаясь ко мне. В моих объятиях он такой же, как и раньше, той же формы, которую я когда-то так внимательно исследовал. И он говорит серьёзно: я ему не нужен. — Я знаю, что нет, — шепчу я, — но я предлагаю. Если не хочешь, можешь не принимать. А он, скорее всего, не хочет. Спустя какое-то время его дыхание окончательно выравнивается. Я ожидаю, что в любую секунду он может оттолкнуть меня, уйти, наорать на меня, и я позволю ему — ведь сейчас часть его сердца разбита. Я позволю ему. Подарю ему эту роскошь. Но затем он тихо посмеивается, чего я совершенно не ожидал. Его нос прижимается к мочке моего уха. — У тебя волосы пахнут как у девчонки. Я невольно начинаю смеяться — вымученный смех после закончившегося кошмара. — Ну это же твой сраный шампунь. Он пожимает плечами, как будто он тут ни при чем, и сам он пахнет по-другому, поэтому, думаю, он даже не пользовался этим шампунем с цветочным ароматом. — Да и что ты вообще знаешь о том, как пахнут девушки? — парирую я. — У меня богатое воображение. Он проводит носом вниз и прижимается к линии моей челюсти. Я слегка отстраняюсь, внезапно сбитый с толку тем, насколько он близко. В моих объятиях. Он был расстроен — больше нет, потому что он успокоился, а я выполнил свой долг — я просто действовал, это было инстинктивно. Сделать так, чтобы ему стало лучше, любой ценой. Теперь же этот момент ушел, и то, что его тело прижимается к моему, вызывает целый ворох противоречивых эмоций. Не знаю, осознает ли он то же самое в этот же момент, но он моргает, глядя на меня, будто бы слегка потрясенный, и когда он отступает, я его не останавливаю. Он прячет лицо и снова вытирает глаза. Он кажется таким крошечным. — Не торопись, если хочешь, можешь провести тут всю ночь. Не думаю, что Йен хотел бы быть один. Он кивает и устало садится обратно на ступеньку. Ему явно нужно ещё несколько минут, чтобы полностью взять себя в руки. — Можешь не рассказывать остальным? — просит он, когда я уже у двери. Ему нужно, чтобы они считали его сильным. Я же знаю правду. — Конечно, я не расскажу. Я сохраню эту тайну. Он кивает и старается хоть немного улыбнуться.