***
Боб не соврал, сказав, что попросит охранников пропускать симпатичных девчонок, потому что, когда мы уже собрали вещи и готовы уезжать, он всё ещё развлекает троих девушек и спрашивает у Майка, можно ли одной из них поехать с нами в Амстердам. — Мы не собираемся слушать, как ты занимаешься сексом, — строго отвечает Майк, а Боб недовольно поджимает губы. Спустя две минуты, он уходит с одной из девушек, держась за руки, спешно, так, словно он не хочет даром тратить время, оставшееся до его вынужденного отъезда. Сиски сложил мои пожитки в спортивную сумку, в которой я переношу вещи от автобуса к залам. Когда он заканчивает, мы выходим, пока остальные парни всё ещё пытаются найти свои носки и медиаторы в гримерке. На улице ужасно холодно, но у ограждений ждут толпы фанатов, и всем им немного сносит крышу при виде меня. Я подхожу к ограждениям, чтобы подписать их билеты, мои пальцы щиплет мороз, пар от их дыхания вздымается вверх, когда они кричат и орут. — Это не мой альбом, я не буду его подписывать, — говорю я парнишке, протягивающему мне Wandering Lips. Некоторые из них пришли с камерами, и в ночной темноте вспышки кажутся ещё ярче. Многие пришли с пластинками, а у кого-то с собой и плакаты с The Whiskeys. Рядом стоят охранники наготове, а фанаты ожесточенно толкают друг друга, пытаясь добраться до меня, протягивая руки, стараясь коснуться меня. Я привык к такому, но это всё равно меня удивляет. — Спасибо, что пришли, — бормочу я, а потом задаюсь вопросом, можно ли мне говорить это, если это не моя группа, поэтому я просто говорю: — Спасибо, спасибо большое, — даю ещё несколько автографов, а потом направляюсь к автобусу с плетущимся за мной Сиски. Он стоял рядом, на страже, но что он вообще мог бы сделать, если бы кто-то попытался перелезть через ограждение. Может, дёрнул бы этого человека за волосы. Когда мы оказываемся в салоне, я плюхаюсь на один из диванов. Мы вернулись первыми. Сиски сиял без остановки, пока мы были в Осло и Стокгольме, но сейчас он стал улыбаться меньше. Я весь день ждал, пока он объяснится — может, это из-за какой-то глупости, например, он думал, что мы с Брендоном снова будем вместе, чего явно не случилось, и теперь он расстроен. Кто вообще говорил, что хоть кто-то из нас хочет снова наступать на эти грабли? Может, мы не хотим этого. Может. И Сиски ошибается, если думает, что я стану откровенничать с ним об этом. Статус-кво между Брендоном и мной — это хорошо: нет возможности всё это проебать. Мы учимся быть друзьями, и этого достаточно. — Хорошо, что мы едем на юг, — говорит Сиски, доставая мой пиджак из спортивной сумки. Он кладет его на кухонную тумбу и начинает ласково разглаживать складки, но, похоже, он просто хочет сделать вид, что он чем-то занят. — Хоть теплее будет. — Конечно. — Будет здорово, когда мы приедем в Испанию. Это ведь теплая страна, да? — Наверное. — Готов поспорить, что в Чикаго сейчас холодно. — Ммм. — А в Мачайасе ещё холоднее. — Ага. — Что-что? — спрашивает он, глядя на меня. — Просто согласился с тобой. В Мачайасе сейчас, наверное, холодно. — Ну, ты скоро узнаешь наверняка, так ведь? — говорит он, обычный тон внезапно сменяется обвиняющим. Ну вот, началось. — Что? — озадаченно спрашиваю я, не понимая. Сиски кладет обе руки на мой пиджак и, сердито глядя на меня, подается вперед. — Серьёзно, таков твой план? То, что ты сказал сегодня на пресс-конференции? Ты собираешься просто вернуться туда, в тот мертвый поселок? — Это... — Не надо говорить, что это твой дом, — перебивает он меня, и, возможно, мне стоит переживать по поводу того, что он точно знал, что я собирался сказать. — Я видел, как ты улыбался сегодня. Во время саундчека, когда вы с Джоном валяли дурака. Ты хоть знаешь, когда ты улыбался в последний раз? Уверен, что нет. Я уж точно не помню, чтобы хоть раз видел такое с момента нашей встречи. Ну, с момента этой нашей встречи, я имею в виду. На мгновение ты забылся, и я видел это. — Он говорит так, словно будет настаивать на этом до последнего, если придется. Он глубоко вдыхает. — Теперь я знаю, что ты боишься фанатов, я знаю, что ты ненавидишь журналистов, и я знаю, что у тебя... проблемы с этим, но... но ты всё равно счастлив в этой обстановке. Понимаешь? А если ты вернешься в Мачайас, это будет просто глупо, потому что люди скучают по тебе здесь, и ты будешь скучать по этому, и... тебе будет бессмысленно возвращаться туда. Пройти весь этот путь, а потом снова просто взять и исчезнуть. Это будет глупо, грубо и... — Ладно, я понял. Расслабься, чёрт возьми, — говорю я ему, и он делает судорожный вдох, с грустью глядя на мой пиджак. Давая мне понять, в жизни скольких людей я вмешался, хоть и не собирался этого делать. — Слушай, я не знаю, что буду делать. Может, я вернусь в Нью-Йорк. Я не знаю, понятно? Я разберусь со всем этим постепенно, шаг за шагом. И его речи и обвинения никак мне в этом не помогают. Я закончу этот тур и только тогда буду думать о том, что делать дальше. Может, уже слишком поздно возвращаться в Нью-Йорк, может, мы всегда были обречены: я был слишком жесток с ним, а он — со мной. Гейб в Лос-Анджелесе — ну, он в реабилитационном центре, но всё же в Лос-Анджелесе, и Грета с Батчером переезжают туда этой весной. Я мог бы вернуться туда: я и Лос-Анджелес, попытка номер два. Я просто не знаю. Что угодно может произойти. Затем я добавляю: — И даже если бы я решил, что хочу побыть наедине с собой, я бы всё равно звонил тебе, знаешь. — Дело не только во мне, — бормочет он, аккуратно складывая пиджак, чем-то напоминая мне придирчивую жену, а я — муж, который забыл купить молока, хоть и обещал. — Это касается многих. В этот же момент открывается дверь автобуса, я поворачиваю голову и вижу, как заходят Даллон, Брендон, Джон и Дик, вслед за которыми доносятся крики фанатов. Они дрожат в своих зимних куртках, но, кажется, у них хорошее настроение. — Райан, держи пиво, — говорит Даллон, протягивая мне одну из нескольких бутылок, которые он неловко держит в руках, и, похоже, они обчистили гримерку, забрав всю бесплатную выпивку с собой, и всё ещё посмеиваются над этим с мальчишескими улыбками на лицах. Бутылка теплая, но, думаю, выбирать не приходится: местная марка, Карлсберг. Никогда о таком не слышал. — Хорошо выступили, — произносит Дик, сильно шепелявя, и садится рядом со мной; и да, он прав. Джон и Брендон идут к полкам, снимая куртки, а Даллон открывает бутылку зубами. Довольно-таки впечатляет. Дик передает мне открывашку, и я беру её. Джон появляется из отсека с полками с бутылкой пива в руке, и, кажется, у нас начинается самая настоящая вечеринка. — Не просто хорошо, а, чёрт возьми, блестяще, — широко улыбается Джон, Сиски осматривается вокруг в поиске пластиковых стаканчиков, а Брендон присоединяется к нам, втискиваясь между парнями, Даллон и Дик начинают петь Элвиса Костелло, и я знаю его только потому, что он нравится Спенсеру, и мы слушали его песни на Рождество; парни поют "Pump it up when you don’t really need it!", двигаясь под музыку, которая играет только у них в головах, восхваляя песню о дрочке, и я смеюсь надо всем этим, над этой энергией и возбуждением, над тем, как мы хорошо проводим время. Возможно, Сиски прав. Это касается многих, это всегда касалось многих, а я всё равно ушел. Потому что мог, потому что нуждался в этом. И то, и другое понемногу. Не говоря уже о сотнях и сотнях фанатов, которые следят за каждым моим шагом. О них я тоже никогда не думал. Может, мне стоит научиться. Попытаться. Брендон говорит: — Подвинься, — кивая на Дика, и тот двигается — диван со стороны Дика совершенно, совершенно пуст. Брендон садится между нами, откидываясь на спинку рядом со мной, и у него в руках тоже бутылка Карлсберга. Он на автомате тянется за открывашкой, не отрывая взгляда от Джона, пока они разговаривают, его пальцы спутываются с моими, когда он неуклюже берет открывашку, не глядя, а его колено прижимается к моему, и он мог сесть где угодно, и Даллон спрашивает меня о чем-то, но мне так сложно сосредоточиться, поэтому я говорю: — Что? — а Брендон говорит: — Эй, а мне нравится это пиво. Рай, что думаешь? — и его колено всё ещё прижимается к моему, когда он смотрит на меня, вопросительно вскинув бровь, и я отвечаю: — Да, мне тоже нравится, — и тогда он садится поудобнее, слегка отодвигаясь, и начинает смеяться над тем, как он чуть не споткнулся о гитарный шнур по время Loosened Logic, а я умудряюсь выкинуть из головы трепещущее чувство и вместо этого сосредоточиться на атмосфере: веселой и расслабленной. Легкой. Такой, какой она никогда не была в моих группах. Может, я почти не думал о своем будущем потому, что я не знаю, как я смогу вернуться к своей жизни после этого. Зная, как же на удивление просто вызвать это теплое и легкое чувство в моей груди.***
Ночная переправа для меня тоже в новинку — я как-то не думал о том, как мы попадем с континента на Британские острова, и я совсем не задавался этим вопросом, пока Юрген не сообщил нам, что он нашел "порт на карте, ja?" Ещё мы едва не пропускаем переправу, успевая как раз вовремя, после того как мы в панике и спешке собрали вещи и проигнорировали ждущих у зала фанатов, вместо этого спеша к автобусу. Брендону, кажется, грустно и жалко, что у него не было времени поговорить с фанатами группы. Однако спешка оправдана, потому что успеваем как раз вовремя. Ещё десять минут, и нас не пустили бы на борт. Мы с Джоном входим в нашу общую каюту только после полуночи. Нас обволакивает гул парома, мощные двигатели и винты работают где-то глубоко внизу, но вибрации отдаются по стенам. Здорово, когда не нужно спать на чёртовой полке, даже если это всего на одну ночь, даже если каюта относительно маленькая, но всё же одна из лучших, потому что из нее хороший вид: через большое окно в темную ночь всё ещё видны огоньки на суше, пока мы отходим всё дальше от гавани. На стене висит картина рыбы, а на шторах изображены якоря. Джон падает на кровать, которая ближе к двери, и выдыхает. — Я отказываюсь шевелиться, пока мы не окажемся на месте. Майк сказал нам поспать. Он отнесся к этому довольно строго: на пароме заняться нечем, переправа займет двенадцать часов, поэтому просто идите спать, и никаких походов в другие каюты — как будто у нас тут школьная поездка, а он — наш учитель, который портит нам всю малину. Но за последние два-три дня мы спали всего девять-десять часов, и это заметно, когда нас начинают раздражать даже самые глупые мелочи. Спать. Таков наш план. Я сажусь на свою кровать, испытывая матрас. Джон лежит, не двигаясь, закрыв глаза, словно мертвый. Сиски делит каюту с Майком, потому что последний хотел обсудить с ним британскую прессу — пока я думал, что Сиски будет просто сидеть на месте и мечтательно на меня смотреть, выяснилось, что Майк отчаянно нуждается в помощи. То есть в Сиски, который только рад помочь. Что ж, это хорошо, это очень хорошо. — Это придает Сиски уверенности, — говорю я Джону, — то, что Майк дает ему такие поручения. Это хорошо. — Да у Сиски уверенности хоть отбавляй, приятель. — Нет, он только делает вид. Джон пожимает плечами и слегка приподнимается на кровати, натягивая на грудь одеяло. — А теперь можно мы поспим? — спрашивает он, и я оставляю его в покое, хотя сам спать не собираюсь. Я всё ещё испытываю возбуждение после выхода на сцену, криков публики, во мне пульсирует энергия. Мне понравился концерт. Мы хорошо выступили. Девять часов сна за последние несколько дней — это вполне неплохо для тура, а ещё я так много времени провел в турах, что мне пока не нужно спать. Приняв душ в нашей крошечной ванной — не жалуюсь, лучше так, чем никак, — я беру ключ от каюты и ухожу с блокнотом и ручкой. И, как я и думал, на пароме есть бар, в котором играет кавер Гарри* на Without You, когда я вхожу: здесь почти никого нет, кроме пары датчан или англичан средних лет на танцполе, щека к щеке, едва не прижимаясь друг к другу пахами, страстно, но всё же робко, пока Гарри воет "Can’t live anymooooreeeee!!", с двумя восклицательными знаками и всем таким прочим. Гетеросексуалы. Какие же они, блять, непонятные. Я подхожу к барной стойке, формирующей полукруг в конце помещения. — Скотч, безо льда, — прошу я, открывая блокнот на чистой странице, когда сажусь на один из высоких барных стульев. Я снова начал писать. Мысли, идеи. В дороге многое можно повидать, услышать много разных вещей. Это заставляет меня думать. Всего за несколько дней я написал почти треть того, что написал за восемь месяцев в Мачайасе, и я думаю о том, как Сиски настаивал на том, что то место плохо на меня действует — хоть оно и было моим убежищем. Я записываю "Убежище" — название этого тура. Убежище. Это из-за последних строчек альбома, из последней песни: "и если ты сможешь найти для меня убежище/То я обещаю, что буду очень/Плохим мальчиком". Брендон поет последние два слова так, будто они значат "идите нахуй", и, думаю, так и есть. Насколько я понял, эта песня о его прошлом, о том прошлом, о котором его можно заставить говорить только под дулом пистолета. Но музыка — это бесплатная терапия. Она всегда являлась ею для меня, и, очевидно, для него тоже. И никто не сможет найти для этих строк какой-то контекст, не зная, что он там есть. Я начинаю записывать мысли, роящиеся у меня в голове, те, в которых я никому не признаюсь. — Райан, привет, — внезапно до меня доносится голос Боба. Я быстро захлопываю блокнот, пристыженный юношеской честностью только что написанного мной: "беспечное прикосновение, такое же, как и я". — Привет, дружище, — говорю я и киваю, когда Боб указывает на стул рядом со мной. У него уже есть выпивка и сигарета, как будто он первым делом направился к бару, когда мы оказались здесь. Он убирает с лица светлые волосы и спрашивает: — Что пишешь? — Не знаю. Может, песню. Он мычит в ответ. — Брендон тоже так делает, повсюду носит с собой блокнот. Говорит, что перенял эту идею у тебя. Никогда не знаешь, когда может появиться вдохновение. — Он выдыхает дым. — Так, значит, вы двое давно знакомы, да? — В июне будет пять лет, — на автомате отвечаю я, не думая, а Боб вскидывает бровь, словно спрашивая, как я так быстро ответил, и я отвожу взгляд, выдав слишком много. — Из-за тура легко запомнить. — А. Ну это много. Он... — Прошу прощения, сэр, — говорит бармен, рыжий мужчина лет тридцати пяти с веснушками. Его английский акцент звучит слишком напыщенно, как будто он пытается с его помощью прикрыть свое происхождение из рабочего класса. Он указывает себе за плечо, и я замечаю на стене знак "Не курить". Я уже достал пачку сигарет, но теперь замираю. Серьёзно? — Вы что, издеваетесь? — со злостью спрашивает Боб. — Такова политика компании, сэр. Однако вы можете курить на улице. — Он указывает на дверь, ведущую на палубу, с большим знаком "Выход". — Да там же охренеть как холодно! — возражает Боб, но мужчина только пожимает плечами, словно он ничего не может поделать. — Вы знаете, кто я такой? Эй, вы знаете, кто он такой? — Боб показывает на меня. Бармен смотрит на меня, но явно не узнает. Так даже лучше, не хочу, чтобы меня сейчас доставали. — Может, если мы покурим очень быстро, — ворчу я, а Боб сердито смотрит на мужчину, но я не хочу, чтобы он устроил скандал. Я кладу блокнот в карман, а Боб прикуривает мне сигарету, когда мы подходим к двери. Мы набираемся мужества и выходим на улицу. Безостановочный гул двигателей смешивается с шумом волн где-то далеко внизу. Ветер дует несильный, но здесь действительно холодно — мы ведь пересекаем Северное море, ради всего святого. Но меня удивляет то, насколько здесь мирно: огни Нидерландов по-прежнему видны на берегу, от которого мы постепенно отдаляемся; золотистые точки в темноте. И в небе виднеется полная луна, высоко над нами, освещая нас, и я смотрю, как её свет отражается в волнах, создавая жуткие тени на фоне свиста и всплесков. — О, чёрт, — говорит Боб, дрожа, переминаясь с ноги на ногу. Он быстро курит, и я следую его примеру, потому что нам не хочется, чтобы холод пробрал нас до костей, когда нас некому согреть в наших постелях. Быстрый перекур, быстрый перекур. Ледяной бриз взъерошивает наши волосы, но Мачайас меня подзакалил. Я же не просто так часами торчал на пляже, играя в гляделки с океаном. Боб говорит о концертах и о том, как он рад выступать в Соединенном Королевстве, как он провел лето в Бирмингеме, когда ему было немного за двадцать, и как хорошо будет вернуться туда, а я рассказываю ему о Лондоне, и он говорит: — О да, ты же там жил, так? — Ну, не официально, но... — А затем я замолкаю, потому что ветер доносит до меня голос, и мне уже кажется, что я потерял его, пока я не поворачиваюсь в сторону носа корабля, на открытую переднюю палубу, которая была пустой всего мгновение назад — теперь там стоят двое. Боб поворачивается в ту сторону, вставая сбоку от меня. — А, — говорит он, кивая и снова затягиваясь, всё ещё быстро и отчаянно. Он тут же узнает их, но мне потребовалось немного больше времени, чтобы убедиться: Брендон и Даллон. В отличие от нас, они надели куртки, и до нас доносится смех Брендона. Даллон говорит что-то, что уносит с собой ветер, а Брендон игриво толкает его в ответ. Они делят каюту, и я думал, что они уже крепко спят, что было бы мудрым решением. Но они не спят — вместо этого они решили пройтись по кораблю наедине друг с другом. Думая, что никто не узнает, только он, он и море. Они отходят к другой стороне парома, оперевшись на ограду и наслаждаясь пейзажем, как я ранее. И нет совершенно никакой причины, по которой мы с Бобом не могли бы подойти, позвать их, присоединиться к их компании или пригласить их с нами вернуться внутрь и выпить, но почему-то... Почему-то складывается такое впечатление, что сейчас лучше оставить их наедине. Это не предназначено для остальных. — Вот это вот? — произносит Боб, кивая в сторону Брендона и Даллона, стоящих к нам спинами. — Это, должно быть, самый длинный брачный ритуал в истории брачных ритуалов, чёрт возьми. — И он смеется и делает глубокую затяжку. — Я за этими их прелюдиями на сцене месяцами наблюдаю. Не то чтобы это должно меня удивить, но всё же я удивлен. Потому что я справляюсь с этим, просто не глядя на то, как они заигрывают друг с другом на сцене. Я смотрю в другую сторону, смотрю, как играет Джон, поворачиваюсь спиной каждый раз, когда Брендон подходит к Даллону. И не то чтобы Брендон делает это постоянно, но по нескольку раз за выступление. Они делят микрофон во время Unsteady и Wandering Lips, их губы в несколько сантиметрах друг от друга. И я просто не смотрю, и тогда я могу притворяться, что этого не было. До этого момента это работало. Брендон и Даллон не ведут себя так вне сцены. Так что я не думаю об этом. Свожу это к простым выходкам на сцене. Что ж, сейчас они не на сцене. Я отвожу от них взгляд, потому что я не должен этого видеть. Что ж, ладно. Что ж. — Я пальцев не чувствую, — говорю я и бросаю сигарету за борт. Мы возвращаемся внутрь.***
У меня наконец получается связаться со Спенсером, когда мы приезжаем в Глазго. Я и раньше пытался до него дозвониться, но он никогда не берет трубку, потому что его нет дома. А он, конечно же, не знает, как связаться со мной. Я звоню Спенсеру из офиса на одном из последних этажей в концертном зале Глазго. Подлиза-работник зала был только рад проводить меня. Сейчас я слушаю гудки в телефоне, которые продолжаются и продолжаются, но затем Спенсер берет трубку. Вот только это не он. — Алло? — спрашивает женский голос с отчетливым английским произношением, и я хмурюсь. — Алло. Спенсер здесь? — я смотрю на бумажку с номером телефона, думая, правильно ли я его ввел. — А кто спрашивает? — интересуется она, и я слышу на фоне мужской голос, который запросто узнаю. — Скажите Спенсу, что это Райан, — говорю я, но у нас с ним, наверное, какая-то телепатическая связь, потому что он уже держит трубку, спешно здороваясь со мной, "Привет, Райан, привет, вау, рад тебя слышать, господи, привет", целый словесный понос, направленный на меня, а затем он, заикаясь, говорит, что "А, это, да, это просто моя подруга, эм", и у меня складывается такое впечатление, будто он забыл, что он в разводе. Когда он наконец замолкает, я усмехаюсь. — Так, значит, ты нашел себе английскую птичку? — Я испытываю какую-то братскую гордость. — Тут всё сложно, — мгновенно отвечает он. — Ну или... Не сложно, просто это не, ээ, серьёзно, я имею в виду, — пытается объяснить он, и я предполагаю, что девушка ушла. — Рад слышать, что Англия хорошо с тобой обращается, — говорю я, дразня его, просто потому что я могу. И тут он быстро умудрился — он там живет меньше месяца. Если бы вместо меня сейчас звонила Хейли, кому-то, наверное, пришлось бы объясняться. Я же просто воспринимаю это, как хороший знак. Наконец-то, чёрт возьми. — Чувак, угадай, где я сейчас. — Не дома, это уж, блять, точно. — Аполло в Глазго. Мы тут выступали, помнишь? Я выступал там с The Followers и The Whiskeys. — Да, помню. Мне нравится тот зал. Глазго, значит? — обыденно спрашивает он, а затем говорит: — Знаешь, ты ведь мог и позвонить перед тем, как свалить в Европу. Было не очень отрадно после нескольких дней переживаний узнать от одного из помощников Вики, что ты всё же не мёртв. Ты хоть знаешь, сколько раз я пытался дозвониться до тебя в Мачайас? Я был вот настолько близок к тому, чтобы начать звонить шерифу, чувак, вот настолько. — Он заканчивает свою речь, а потом добавляет: — Мудила. Я смеюсь. — Я пробовал до тебя дозвониться. Поверь мне, я пробовал, но ты не брал трубку. Теперь-то я знаю, что ты просто был занят, хвастаясь перед Лондоном своим собственным королевским сокровищем. — Ой, ха-ха. Как мило. — Я прямо-таки вижу, как он закатывает глаза. — Так когда ты будешь в Лондоне? То есть ты ведь для этого и звонишь, да? Он прав. Я говорю ему, в каком отеле мы остановимся — в отеле Савой, и не на одну ночь, а на пять. — Это хорошее место. Безумное, — говорит Спенсер, и я знаю, что так и есть. У нас два концерта в Лондоне, выступление на телевидении, а затем His Side будут записывать песни для обратной стороны пластинки на Эбби-Роуд. И если уж я буду в Лондоне в одно время со своим лучшим другом, то я сделаю всё, чтобы убедиться, что мы не упустим эту возможность встретиться. После того, как я называю Спенсеру свой псевдоним — Чарльз Коппер, два названия улиц в Мачайасе, — он говорит: — Не думал я, что мы так скоро встретимся. — Да, я тоже. — И, поскольку я знаю, на что он намекает, я говорю: — Я не знал, что поеду в Чикаго. Или что у Йена случится передозировка, или что Джон попросит меня, я имею в виду... Всё это просто случилось. Я не знаю. Он улавливает легкую попытку оправдаться в моем тоне, хоть я и пытаюсь её скрывать — как будто я должен оправдываться за то, что я попал в компанию определенных людей. — Мы скоро обсудим это, да? — говорит он, и я снова слышу девушку на фоне. Приглушенный голос Спенсера произносит "Скоро увидимся, детка", когда он прикрывает трубку ладонью, но я всё равно его слышу. — Извини. Она пошла купить молока в магазине на углу. — Мне приходится прикусить язык, чтобы сдержать язвительные замечания при себе. — Так как проходит тур? — Здорово. Я правда... Я правда охренительно провожу время, — говорю я, смеясь над этим честным признанием. — Всё круто. Я рад, что поехал. Мне нравится выступать, публика полна восторга, и я не знаю. Мне не приходится давать интервью, и я не рассказываю все свои секреты, так что на меня ничто не давит, понимаешь? — Но он действительно понимает. Он видел, как раньше я психовал перед выступлениями, так что он понимает. — Что насчет тебя? Как дела с записью с, ээ... The Police, верно? — Да. Я уже готов начать душить котят. — А. Ну, это мы тоже скоро обсудим. Я слышу улыбку в его голосе: — Да, думаю, обсудим. Мы добрались до Глазго рано, приехав из Лидса, и мы уже готовы к саундчеку, хотя мы сможем провести его только через несколько часов. Дик, Квентин и Лео играют в карты в гримерке, и я пообещал им присоединиться к ним и забрать все их деньги, поэтому после звонка я возвращаюсь вниз. У меня хорошее настроение после разговора со Спенсером — почему-то он успокаивает, утешает и заземляет. Подумать только, мы на одном острове. Подумать только. Я немного теряюсь на пути обратно, нахожу лестницу, ведущую меня вниз, но в итоге оказываюсь на ещё одном этаже с офисами. Я слишком известен, чтобы потеряться, как мне кажется, так и есть, и когда я спускаюсь на ещё один этаж и открываю дверь, я оказываюсь на мансардном этаже, с той стороны, с которой есть только дверь для персонала. Ладно, что ж, теперь я хотя бы знаю, где я. Вопрос в том, как мне спуститься отсюда вниз, к сцене — это не должно быть слишком сложно. У меня на шее висит пропуск за кулисы, который мне вряд ли нужен, раз меня так часто узнают, но он может пригодиться мне, чтобы пройти через любую дверь. Пока я планирую свой следующий шаг, чтобы попытаться найти выход из этого лабиринта, я осознаю, что на мансардном этаже я не один. С другой стороны на одном из стульев сидит парень, читает книгу. Он упирается ступнями в мраморную балюстраду, согнув ноги и положив на колени книгу. Тогда я понимаю, что это Брендон, и я удивлен, что он не занят интервью — он всегда ими занят. Брендон каждый день занимается пиаром, без остановки. Он встает первым и последним уходит к своей полке, он дает как можно больше интервью, он всегда полон терпения и сил, он всегда принимает в этом участие, он так предан этому делу и, ну... Это почти шокирует. Застать его за чтением книги, когда он так спокоен и сосредоточен на страницах. Вне центра урагана, в который он встает по собственному желанию. Лучше всего будет оставить его одного, не тревожить его, потому что это всегда немного неловко, когда мы остаемся наедине. Безопаснее проводить время в компаниях, а поговорить с кем-то один на один всё равно практически невозможно. Так что лучше оставить его одного, и я думаю об этом, даже когда подхожу к нему. — Привет, — говорю я, и он вздрагивает, не услышав, как я подошел. Он отрывает взгляд от книги, его волосы растрепаны, и... я пялюсь. Чувствую, как внутри что-то обрывается. — Что? — спрашивает он, явно заметив, как изменилось выражение моего лица. — На тебе очки. Так и есть: большие, в черной оправе, и я никогда не видел его в очках, не знал, что он станет или что ему следует носить очки, но на нем очки. Я таращусь, оцепенев от увиденного. — Очки для чтения, — объясняет он и пожимает плечами. — Мне двадцать восемь через несколько месяцев, зрение у меня с возрастом не улучшается. — Я по-прежнему таращусь, рассматривая его лицо. Он ерзает от дискомфорта. — Ну и что? С ними читать легче. — Как только я понимаю, что запомнил эту картинку, я расплываюсь в самодовольной улыбке. Он снимает очки, быстро потирает глаза, а на его щеках появляется едва заметный румянец. — Ха-ха, очень смешно. Какой же ты придурок, господи. — Я ничего не говорил! — Ты думал. — Ты не знаешь, о чем я думал. — Ну, по твоему лицу и так всё понятно, — говорит он, как будто по-настоящему обидевшись и разозлившись, и тогда я понимаю, что всё это не дружеские шутки, как я надеялся. Отмена, отбой, отступление. Чёрт. — Я не... Слушай, я просто подумал, что ты выглядишь чертовски мило, ладно? Ничего больше, — бормочу я, пытаясь понять, как этот разговор так быстро пошел наперекосяк. — Тебе идет. И всё. В них он выглядит умным — он и так умный, но в них он выглядит умным, и они ему идут, и боже, почему я просто не... — Спасибо, — тихо отвечает он, возможно, осознавая, что он погорячился. — Я целую вечность выбирал пару, которая подошла бы больше всего, — добавляет он с неискренним смешком, и это не особо помогает избавиться от неловкости. Затем он вздыхает, опуская ноги с балюстрады. — Чувак, прости, я просто устал и... — Я понимаю. Всё нормально. Забей. — Я смотрю в сторону сцены, где устанавливают наше — то есть их, — оборудование: на бас-барабане Боба белым по черному написано His Side. — Я просто хотел узнать, не хочешь ли ты сыграть в покер с парнями. Но у тебя и так мало времени на отдых, я знаю. И я ненавижу это, то, что мы не можем просто обмениваться шутками, не извиняясь по сто раз после этого. У нас всё в порядке, когда поблизости есть кто-то ещё, у нас всё хорошо, но стоит оставить нас наедине, и я всё испорчу, скажу какую-нибудь глупость, и тогда ситуация снова становится неудобной. Совсем не так, как у Брендона с Даллоном, они могут рассмешить друг друга, могут говорить о политике часами перед концертами, они могут цитировать друг за другом их любимые песни, произнося строчки по очереди, и я тоже могу всё это, пока мы там, с другими, а потом мы с Брендоном остаемся одни, и я слишком сильно стараюсь, наверное, я просто слишком сильно стараюсь, а я ведь просто хочу, чтобы всё было легко. Просто хочу, чтобы всё было хорошо, комфортно и нормально. — Господи, почему между нами всё всегда так неловко? — спрашиваю я, хотя мне, наверное, не стоит этого делать. Просто это слишком выматывает, когда живешь с этим каждый день. — Это ведь неловко, да? Так ведь? — Я смотрю на него, ожидая подтверждения, желая знать, считает ли он это нормальным. Он расплывается в улыбке и тихо посмеивается. — Да, неловко. Очень неловко. — И он изумленно смеется, а я качаю головой и посмеиваюсь. И признание того, что это неловко, разгоняет эту неловкость, по крайней мере, отчасти. — Прости, — говорит он снова. — Я сорвался без какой-либо причины. — Хватит извиняться. — Нет, серьёзно. Ты спас эту группу, я знаю. — Он отводит взгляд, покусывая нижнюю губу. — Я благодарен. Никогда не думал, что он признает это. — Я просто рад, что вы разрешили мне поехать с вами. Обрушившаяся на нас тишина уютнее любого молчания, которое было между нами раньше, но её честность кажется новой, слегка постыдной. — Пока всё идет неплохо, да? — спрашивает он. — Учитывая, что Йена здесь нет... Он затихает, в его словах отчетливо слышна печаль от потери. Только тогда я смотрю на то, что он читает: "Наркотическая зависимость — нынешние проблемы и вопросы". Без понятия, когда он купил эту книгу, может, вчера в Лидсе. Йен в реабилитационном центре, а Брендон на другом конце света, в туре, так далеко, но вот он, в свое свободное время, которого у него немного, читает о том, что, как он думает, может быть полезным. Не многие люди поступили бы так. Не многие люди являются хорошими людьми. Он из таких. Независимо от того, в какое дерьмо мы втягивали друг друга, он хороший человек, желающий людям добра, и в этот момент во мне что-то раздувается. Что-то похожее на гордость и на... на любовь, и я знаю, что это любовь, пусть я и знаю, что я не могу, больше нет, но это чувство всё равно остается со мной. Расцветает глубоко внутри. Как будто в это мгновение я заново влюбляюсь. — Так, эм. — Я указываю за плечо. — Покер. Если ты хочешь присоединиться. Он мотает головой. — Не, я попробую дочитать эту главу. Он снова надевает очки, открывая книгу. Он смотрит на меня, словно бросая мне вызов, чтобы я сделал замечание по поводу очков, но я пялился на него не из плохих побуждений, вовсе нет. В этом даже есть что-то сокровенное: сложно объяснить, но он носит эти очки так редко, только когда у него есть время почитать, когда у него появляется возможность сбежать от всего этого подальше. Например, перед сном вечером, когда он сидит и читает, надев очки. Это та его версия, которую не многим из нас удается увидеть. Незащищенная и эксклюзивная. А когда он заканчивает читать, он откладывает книгу, откладывает очки, зевает, взъерошивает волосы, выключает свет и забирается под одеяло, поворачивается на бок и обнимает меня рукой, произносит тихое "Доброй ночи" и оставляет поцелуй где-то на моем голом плече, и я мычу в ответ, уже в полудрёме, но окончательно расслабляясь, только когда он прижимается ко мне. Я тяжело сглатываю и отвожу взгляд, пристыженный и изумленный этой внезапной жаждой, которую во мне разожгла такая простая мысль. И если бы он хорошенько прислушался, если бы он слушал, готов поклясться, он смог бы услышать, как участилось мое сердцебиение. — И вообще, — произносит он, — не всем нам повезло быть такими прекрасными, как ты: мы не можем носить то, что нам хочется. Чёрт, да на тебе хорошо смотрелись даже те нелепые шляпы, которые шила Жак. — Она всё ещё их шьет. Только теперь профессионально, — говорю я, в ушах шумит, а в животе словно разливается горячая патока, и мне сложно собраться с мыслями. Это всего лишь сделанное вскользь замечание, но я полностью сосредотачиваюсь на нем, вспоминаю, как он говорил это и раньше: "Боже, какой же ты, блять, прекрасный", когда он оставлял поцелуи на моем теле на нашей кровати в отельном номере, всё ниже и ниже, глядя на меня снизу вверх, собираясь отсосать мне. И внезапно я отвечаю: — Приятно знать, что ты по-прежнему считаешь меня прекрасным. Тешит мое эго. И это так дерзко, так вызывающе, и это могло бы мгновенно вызвать ответный удар, но он только улыбается и говорит: — Ну, ты не слишком зазнавайся. Я фыркаю. Он улыбается, опуская взгляд в книгу, приподняв кончики губ, и я знаю, как сейчас сияют его глаза, хоть и не вижу этого. Я отхожу, разворачиваюсь, нахожу выход с мансардного этажа, и к тому моменту, как я спускаюсь вниз, тихий звук падения крошечной капли надежды превращается в целый марширующий оркестр в моей голове. Этого не должно было произойти. Только не это. Господи, что угодно, только не это.***
Такси останавливается у трехэтажного дуплекса со светло-голубым фасадом на Сан-Агустин-Роуд в Кэмден Тауне. Погода в Лондоне отвратительная, идет сильный ливень, соответствуя стереотипам; я расплачиваюсь с водителем, а затем быстро поднимаюсь по каменным ступенькам и звоню в дверь. На улице полно похожих домов, некоторые с белыми фасадами, некоторые из красного кирпича. Спенсер почти сразу открывает дверь, широко улыбаясь, жемчужно-белые зубы, блестящие голубые глаза, взъерошенные волосы, но аккуратно подстриженная борода. — Боже, заходи! — говорит он, подгоняя меня в дом, подальше от дождя. Мы крепко обнимаемся в коридоре, хлопая друг друга по спинам, и он смеется, говоря: — Кожа да кости, ты просто кожа да кости. Мне нравится стрижка, чувак. Когда я снимаю куртку, а он извиняется за беспорядок, мы идем на кухню и пьем чай. У него для этого есть и молоко, и всё прочее. Он увлеченно болтает, явно радуясь моему визиту, и это приятно. Что это взаимно. Я смеюсь и слушаю, осматривая его дом: повсюду светлое дерево и пастельные тона, сочетающиеся с голубым фасадом снаружи. На чайных чашках цветочный узор, и мне приходится напомнить себе, что всё это не принадлежит Спенсеру: он въехал в уже меблированный и обставленный дом. Удивительно, но он, кажется, чувствует себя уютно здесь, несмотря на то, что дом выглядит так, будто тут живет семидесятилетняя англичанка из Вильтшира. Окна кухни выходят на задний двор, где небольшой сад борется с погодой, пытаясь выжить, безжизненный ясень закрывает почти весь вид. — О, у меня тут есть, ээ, — говорит он, открывая буфет, — есть булочки, приятель. Элисон купила, я сказал ей, что ты придешь. Попросил купить чай и булочки. О, вот они. Фруктовые. Любишь изюм? — Он хмурится, глядя на пластиковый контейнер. — С чем нам их съесть? — С маслом и джемом. — А. Я ничего не спрашиваю об Элисон, пока Спенсер не садится, приготовив нам булочки и чай, на живописной кухне в Лондоне, Спенсер Смит и Райан Росс, рок-звезды. Я улыбаюсь от одной только мысли об этом. — Ну, дело в том, — начинает Спенсер, когда я прошу его рассказать побольше, — что Элисон вроде как бывшая девушка Гордона — он вокалист в одной группе, но прикинь: он хочет, чтобы его звали Стинг. — Он фыркает и закатывает глаза. — Стинг. Боже мой, эта молодежь. В общем, Гордон и Элисон расстались две недели назад, но мы с Элисон, ну, у нас всё началось в день моего приезда, хоть я и не спал с ней, пока они не разошлись. Правда, — говорит он, желая сделать на этом ударение, а я думаю, считает ли он, что я могу принять это близко к сердцу. Мне вспоминается интрижка Жак с Брентом. Хотя, скорее всего, Спенсер просто хочет убедить меня в том, что он джентльмен. — Так что сейчас о нас никто не знает. Гордон доебался бы до меня, не то чтобы меня это волновало, чувак, он придурок, и я мог бы с ним разобраться. Но Элисон не хочет ранить его чувства, и она мне нравится, но, как по мне, всё это как-то слишком запутанно, понимаешь? Я постоянно думаю, стоит ли оно того, нравится ли она мне достаточно. То есть она мне правда нравится, но чёрт, я мог бы обойтись и без драм. Я ухмыляюсь, пока он рассказывает мне об этом — уже начал разбивать сердца и уводить чужих девушек. Но ему, кажется, действительно нравится эта девушка, и это чертовски здорово, потому что он ни с кем не встречался после развода. Элисон покупает булочки для его гостей, а это уже больше, чем делали другие его подруги. Он замечает, что я улыбаюсь, и посмеивается. — Наверное, всё это немного глупо и по-детски. — Любовь взрослеет, но не люди. — Или, может быть, наоборот, — говорит он, почесывая бороду, и пожимает плечами. — В любом случае, сомневаюсь, что моя жизнь была интереснее твоей. Должен признать, я офигел, когда услышал, куда ты пропал. Не думал, что ты ещё когда-нибудь поедешь в тур, в каком-либо качестве. — Я тоже. Но пока что всё здорово. Я скучал по этому, знаешь? Теперь мне нравится быть на сцене. — Пиздишь, — отвечает он с каменным лицом. — Клянусь, чувак. Он смеется. — Ну, давно пора. Я всё равно устал уговаривать тебя выходить на сцену. — Не припоминаю такого. — Врешь, — улыбается он, но эта улыбка быстро исчезает, а он выглядит встревоженным. — А что насчет Брендона? По крайней мере, он сразу переходит к сути, но он знает. Он один из немногих, кто действительно знает о нас с Брендоном — не в подробностях, он не знает обо всех взлетах и падениях, не знает всех деталей. Но он знает, насколько всё плохо. Он видел меня. Он видел, что со мной стало. Джон тоже видел это, отчасти, но, в отличие от Спенсера, Джон никогда не понимал масштабов ситуации. — Нам нормально быть в одном туре, — говорю я, вспоминая, как мы сегодня приехали в отель, в пять утра, и никто не спал. Брендон чуть не уснул на одном из диванов в фойе, пока мы ждали наши ключи — насколько он устал, у него закрывались глаза. Вспоминаю, как он сопел, пытаясь рассмотреть роскошь четырехзвездочного отеля, хотя ни один из нас не соответствовал изящности отеля. — Нормально. Спенсер внимательно смотрит на меня, и я отвожу взгляд. Тогда он едва не давится своим чаем, быстро ставя чашку на стол. Он смотрит на меня, чрезвычайно серьёзный. — Только не говори мне, что вы... — Нет! Нет, боже, нет. — Я качаю головой, отрицая это всеми способами. — Нет, мы просто друзья. — Спенсер слегка выдыхает, словно кризис миновал. Я делаю глоток чая, — "английский к завтраку". — Но эта искра, — тихо добавляю я. Испытываю приступ жалости к себе. — Боже, эта искра. Потому что я мог бы соврать Спенсеру, сказать, что мы друзья и закончить на этом. И мы правда друзья, в каком-то роде, конечно. Мы друзья. Но я... Но я не могу прекратить это, то, как мое сердце пропускает удары, как начинает гореть моя кожа. Я не могу этого остановить, и я не могу отрицать, что этого не происходит. И всё же. — Когда я сказал, что тебе стоит найти парня, я имел в виду не Брендона, — произносит наконец Спенсер. — Я ничего не имею против него, ты это знаешь. Я был с ним в туре и знаю, что он неплохой. Но тебе из-за него хуево. То есть реально хуево. — Ты знаешь, что Уильям когда-то сказал мне то же самое? — спрашиваю я, всё ещё помня нашу стычку в обеденном зале отеля в Лос-Анджелесе, как Уильям злился и говорил мне, какой я ужасный и всегда таким был. — Прямо перед тем, как сказал мне держаться от Брендона подальше. Спенсер вздыхает и медленно качает головой. Я жду, пока он скажет это: держись подальше, ради своего же блага. Может, мне просто нужно, чтобы кто-то сказал мне это, может, тогда у меня получится так и сделать. Но Спенсер не говорит этого, только выглядит слегка разочарованным. — Слушай, подумай об этом в таком ключе... Искра будет всегда. Это само собой разумеется. А знаешь, что она может вызвать? Ебаный пожар, который тебя сожжет. Опять. Не наступай на те же грабли снова, приятель. — Но... — начинаю я, наконец озвучивая мысль, которая крутилась в моей голове последние несколько дней, — но что, если... что, если у него по-прежнему есть ко мне чувства? — Ну конечно же у него есть к тебе чувства, — говорит Спенсер, словно это элементарно. — И всегда будут, и у тебя всегда будут чувства к нему. — Но я имею в виду... Что, если они всё ещё есть? — настаиваю я. Потому что я не знаю, такая уж ли глупая драма Спенсера по сравнению с моей: то, как я изо всех сил стараюсь не смотреть в его сторону, как у меня учащается пульс, когда он стоит слишком близко, и то, как я пытаюсь прочесть его, желая понять, есть ли какие-то знаки, улыбается ли он мне больше, чем вчера. — Знаешь, сколько раз мы с Хейли занимались сексом после того, как расстались? — спрашивает Спенсер, тихо присвистывая, широко открыв глаза. — Я даже сосчитать не могу, чувак. Я приходил забрать Сьюзи на выходные, а в итоге это каким-то образом заканчивалось тем, что мы с Хейли трахались на кухонном столе. Сколько мы друг друга знаем, мы всегда были с ней близки. Сложно знать её и не быть с ней, понимаешь меня? — спрашивает он, чтобы убедиться, что я слежу за ходом его мысли. — Потому что у вас с Брендоном так же. Вы всегда были больше, чем просто друзья, так что да, сейчас это сложно, ты всё ещё чувствуешь эту искру. Нужно время, чтобы избавиться от этой связи, нужно очень много времени, но у тебя всё получится. И тогда это просто останется в прошлом, вы и химия между вами, это больше не будет иметь значения. И ты сможешь двигаться дальше. Я смог. Я продвинулся вперед, клянусь, в каком-то роде — и всё же я никогда не смогу сделать это полностью. — Мне жаль, знаешь, — тихо говорю я. — Мне бы хотелось, чтобы я ничего не чувствовал к нему. Тогда мы могли бы быть друзьями, и я мог бы... оставить его в своей жизни. И я мог бы видеться с ним, говорить с ним, смешить его... Но я хочу всего этого из-за своих чувств. Боже, всё было бы настолько проще, если бы я этого не чувствовал. Ему было бы лучше, мне было бы лучше. Спенсер сочувственно мычит в ответ. И неуклонное тепло в моей груди, которое разгорается при виде Брендона, остается, с каждым днем всё отчетливее заявляя о себе. Как будто оно было в спячке, но теперь пробудилось и собирается уничтожить меня после своего пробуждения. И я мог бы жить с этим. Это ещё было бы ничего. Однако невыносимым это делает тот факт, что я не знаю, является ли это чувство во мне непорочным. Является ли оно чем-то хорошим. Или же это всего лишь вводящий в заблуждение эгоизм, решивший, что я могу заявить свои права на него, хотя не мог сделать этого раньше. Наивность, которая повторяет "вот сейчас, сейчас", а потом я снова всё испорчу, и на этом всё закончится. На этом всё закончится, и я больше никогда его не увижу. Я не могу так рисковать. Я не буду рисковать. Не буду. Но иногда он улыбается мне. Я мог бы рассказать Спенсеру, мог бы попытаться описать это, но он не поймет. Как он иногда улыбается мне.