The Heart Rate of a Mouse, Vol.3: A Kingdom by the Sea

Мы отправляемся в студию под конец нашего второго дня в Лондоне, чувствуя себя не лучшим образом после вчерашнего вечера. Спенсер в таком же состоянии, что и я, жалобно стонет, пока мы идем по Эбби-Роуд. Мое присутствие необязательно — я не состою в His Side, никак не причастен к написанию песен или их записи, а на гитаре в тех двух треках, над которыми они работают, будет играть Джон. Спенсеру тоже не нужно сюда приходить, но он всё равно идет со мной. Мол, почему бы и нет. — Я знаю, что и мои ребята сегодня в студии, — говорит он, — но хрен с ними. — Мне жаль, что так вышло, дружище. Он пожимает плечами, словно это не так уж его волнует. И дело не в том, что Спенсер плохо справляется с работой над вторым альбомом The Police, он просто говорит, что у них с Гордоном несовместимость характеров: этот парень настоящий тиран. У него есть хорошие идеи, но они есть и у Спенсера, и каждый раз, когда Спенсеру в голову приходит что-то гениальное, Гордон просто отказывается даже выслушать его, а через пару дней предлагает то же самое, делая вид, что это его идея. — Он просто долбоеб, говоря на местном сленге, — сказал мне Спенсер прошлым вечером, когда изливал мне душу, не без помощи виски Famous Grouse. — Он просто долбоеб, и меня от него тошнит. Учитывая этот факт, Спенсер был более чем рад встретиться для позднего обеда, а потом сходить в студию. Мы стараемся вспомнить вчерашний вечер: сначала был концерт His Side в The Rainbow Theatre (ироничность чего я не мог не отметить), потом неофициальная афтерпати, которая водила нас из бара в бар, из паба в паб и из клуба в клуб, и которая началась в большой компании группы, команды техников и местных друзей, а затем становилась всё больше, когда люди узнавали о нашем местоположении и присоединялись к нам, и мы тоже присоединялись к людям, на удивление хорошо вливаясь в компанию, и я столкнулся с Ронни Вудом, по-прежнему отличным парнем, и впервые встретился с Роджером Долтри и Саймоном Кирком. Спенсер всё ещё говорит о Кирке, поскольку, как оказалось, они оба восхищаются творчеством друг друга, и они часами болтали об игре на барабанах, о барабанщиках и барабанных установках. А затем, чем позже становилось, тем меньше становилась наша компания, люди прощались, вырубались, едва не засыпали, уходили на афтер-афтерпати. Мы со Спенсером умудрились продержаться до семи часов утра, но теперь тусклый дневной свет кажется слишком ярким, а мой голос звучит хрипло из-за алкоголя. Разумеется, мы заслуживаем дать себе оторваться время от времени. Пока мы ещё молоды, пока мы ещё дышим. Даллон и Брендон ушли в отель ещё до трех часов ночи. Слабаки, кажется, сказал я им, будучи слегка пьяным, что за слабаки. — Но ведь студия, — сказал Брендон, — утром нужно быть в студии, — а потом Спенсер потащил меня знакомиться с кем-то. Я не спрашивал, пытался ли Спенсер держать меня подальше от Брендона. Наверное, так и было. Даллон и Брендон ушли вместе. Они всегда вместе, просто как команда — так я себе говорю. И игнорирую мучительное чувство тоски глубоко внутри, потому что знаю, что не должен чувствовать этого к Брендону. Нужно научиться не чувствовать. Но боже, как это сложно. Брендон никогда раньше не был таким красивым. Дело в его в глазах. Когда мы познакомились, его глаза всегда были полны неповиновения, что завораживало меня. В Нью-Йорке, в них было непонимание, и это меня сломило. А теперь в них словно ясность, которой у него раньше не было, целеустремленность, и это видно по его улыбке, его уверенности, по тому, как ему, кажется, стало легче быть самим собой. Я не могу поставить это себе в заслугу, но и отвести взгляд тоже не могу. Когда мы со Спенсером приходим в студию, группа уже в аппаратной, посреди процесса записи песни. Майк приветствует нас несколько устало, так как вчера вечером он тоже присоединился к торжеству: His Side в Лондоне. Звукооператор бросает на нас короткий взгляд, вздрагивает, а затем выпрямляется и сосредотачивается на работе, очевидно разнервничавшись из-за нашего появления. Всего-то половина состава The Followers. Пустяки. Вот только это совсем не пустяки, и мы со Спенсером знаем это. Мы садимся на диван, чтобы послушать. Сиски радостно нам улыбается, хлопая ресницами перед Спенсером, которому, кажется, немного неловко. Нормальная реакция людей на Сиски. — Там есть кофе, если хотите, — говорит Майк, указывая в угол, где стоит кофеварка. Звукооператор кивает в такт песне, её мелодия разносится по помещению. Это медленная песня, баллада, тихое гудение гитары, равномерная дрожь баса, мягкое звучание ударных, и Брендон, поющий теплым и красивым голосом. — Кофе. Отлично, — произносит Спенсер, заставляет себя встать и, шатаясь, дойти до столика с закусками. Музыка его не заинтересовала. — Они кое-что подправили, теперь быстро репетируют перед записью, — сообщает мне Сиски, а затем спрашивает: — Вы хорошо вчера провели время? Я жестом прошу его помолчать, потому что я пытаюсь послушать песню. — Похоже на то. Мне-то точно было весело! Я бы сказал, что мне никогда не было так весело, вооб... — Я пытаюсь слушать, — настаиваю я, но Сиски, наверное, здесь с самого утра и уже слышал эту песню и не понимает, что я хочу её послушать. Брендон и Джон репетировали её, играли её в акустике в гримерках, в автобусе, Брендон замолкал, хмурился, подправлял текст, передумывал, Джон периодически добавлял что-то свое, поэтому, формально, я тоже уже услышал эту песню. Но сейчас она другая, сейчас она наконец сливается воедино. Парни заканчивают песню после повтора припева, и Брендон говорит: — Думаю, нам нужно добавить тот второй бридж ближе к концу песни. Без него она мне не нравится. Майк склоняется над микшерным пультом и нажимает кнопку переговорного устройства. — Но мы ведь уже решили, что это только делает песню длиннее, что необязательно. Помни правило четырех минут, Брен — нужно, чтобы песни подходили для радио. — Да нахуй радио, чувак, — бормочет Брендон с раздражением. Майк выпрямляется, убирая руку с кнопки, и говорит звукооператору "Художественное видение", фыркая. Группа этого не слышит, но я слышу, и когда я сверлю его спину взглядом, я удивлен, что он не загорается. — Я согласен с Брендоном, — говорит Джон. — Это же всего лишь обратная сторона пластинки, для радио у нас есть сингл. И Hazard длится всего три с половиной минуты, для обратной стороны можно записать что-то подлиннее. — Согласен, — говорит Даллон, а Боб рассеянно проходится кисточками по поверхности малого барабана, создавая шорох на фоне. — Мы тут что, голосуем? — раздраженно произносит Майк, упершись одной ладонью в бедро, а другой снова нажимая кнопку громкой связи. — Слушайте, я знаю, что люди купят. Моя работа, как вашего менеджера, — сделать так, чтобы вас покупали. Ваш сингл в топ-пятерке в Соединенном Королевстве, у вас тур по Европе, то есть можно хотя бы предположить, что я знаю, что делаю? Ммм? Но ладно, если хотите голосовать, ладно, хорошо. Кто за то, чтобы оставить в песне и бридж, и концовку, делая песню слишком длинной? Майк проигрывает, четыре голоса против его одного. Он фыркает и пыхтит, но сейчас он не может сорваться. — Ну давайте тогда, — говорит он, садясь у микшерного пульта, а группа возвращается к тому, что у них было в планах изначально. Майк всё вздыхает и качает головой. Когда группа репетирует песню, в этот раз её более длинную версию, она привлекает мое внимание. До этого не привлекала, до этого она звучала как рок-баллада, предназначенная для сборищ вроде танцев на пароме, следующем в Халл, но теперь песня звучит иначе на второй минуте. И я не ожидал этого. Песня была тихой, но теперь раздаются резкие ноты электрогитары, создающие контраст с остальной мелодией, едва ли не противореча ей, и Брендон с Джоном вместе поют строчку "и именно тогда я увидел", а потом к ним присоединяется Даллон, на мгновение позже, чтобы их голоса немного не совпадали. И они повторяют припев, но теперь уже под другую мелодию, и, когда я совершенно этого не ожидаю, начинают звучать ударные, ожесточенно и требовательно. И это... — Это офигенно, — выдыхаю я, как только они заканчивают. Майк с удивлением поворачивается ко мне. Я смеюсь. — Это, блять, прекрасно. Сидящий рядом со мной Спенсер задумчиво кивает, словно он всё ещё обдумывает то, что только что услышал. Такое нужно обдумывать. Это умная музыка. — Я хочу сыграть её вживую, — на автомате говорю я, чуть ли не забывая, что это не моя группа, не мой сет-лист, и решать здесь не мне. Но нам стоит сыграть эту песню. — В ней много слоев, но она не хаотична, — говорит Спенсер. — Она четкая, совсем не двусмысленная. Прозрачная. Если это имеет смысл? Имеет, абсолютно точно имеет. Спенсер, похоже, тоже зачарован. Когда мы вошли, мы слушали песню, которая была всего лишь копией копии копии относительно неплохой песни, которую уже написали двадцать раз до них. Теперь же мы слушаем что-то самостоятельное. Что-то совсем другое. Когда парни уходят на перерыв спустя пять минут, Спенсер и Джон тут же с головой уходят в обсуждение песни. Боб курит, разговаривая со звукооператором, а Даллон изо всех сил старается убедить Майка, что они правы насчет песни, а Майк — нет. — Значит, ты все-таки пришел, — говорит Брендон, подойдя поздороваться после короткой беседы с Майком. Я поражен тем, что он подошел — обычно он ограничивается кивком в знак приветствия. — Мне казалось, ты вчера решил оторваться на полную. — Ничего такого, с чем я не смог бы справиться, — заверяю я его. Он смотрит на Спенсера, говорящего с Джоном. — Да? Чем вы занимались, когда мы ушли? — В основном всё тем же. А ты? Он пожимает плечами. — Просто вернулся в отель и сразу пошел спать. Хотя я толком не спал, всё думал о записи. — Да, я заметил, — говорю я, видя усталость в его глазах, как будто он в последнее время не спал. Ему стоит отдохнуть. Наш последний день в Лондоне будет выходным для всех, включая его — может, он наконец отдохнет, но это вряд ли. Если бы я мог, я бы заставил его лечь в постель хоть ненадолго, силой, если бы пришлось, связал бы его... Внезапно, воспоминание так отчетливо мелькает у меня в голове — страстные поцелуи, шорох гостиничного постельного белья, гудки нью-йоркских такси, раздающиеся с запада 23-ей улицы, и мы, полуодетые и возбужденные, на кровати... "А что, если ты меня свяжешь?" Едва заметная нотка робости в вопросе. И я бы так и сделал, если бы мы нашли что-нибудь подходящее — галстук, пояс от халата? Слишком скользкая ткань, слишком толстая. Поэтому в следующий раз, чёрт возьми, обязательно, господи, малыш, смеешься, что ли? Конечно, твою мать. Я, блять, с радостью. А потом этого так и не случилось. — Ты в порядке? — спрашивает он, и я быстро прогоняю это воспоминание прочь, чувствуя себя виноватым за то, что вообще думал об этом и теперь позволил себе представить, что было бы. Зная, что я с удовольствием врезал бы любому парню, который не постеснялся бы думать о нем в таком ключе. В последнее время становится хуже, с этими воспоминаниями. Они постоянно появляются, всё чаще и чаще, словно крышка, которой я надежно закрыл ту коробку, приоткрылась, и теперь кусочки прошлого снова прокрадываются в мое подсознание. — Да, просто легкий отходняк. Думаю, ээ. Мне и правда нужно. — Я встаю, и он хмурится. — Просто нужно подышать свежим воздухом. Он растерянно мне улыбается, когда я выхожу из помещения. Дальше по коридору я нахожу уборную, где умываюсь, вода капает на мою рубашку, стекая с лица. Делаю глубокие вдохи. Убиваю каждую чёртову бабочку, которые словно порхают во мне при виде него. Я начал обращать внимание на мелочи: на изгиб его запястья, когда он играет на гитаре, на выступающие вены, на то, как изгибаются его губы, когда он улыбается, обнажая белые зубы, и просто на то, насколько хорошо он выглядит. До чего же хорошо. Я бы признал, что мне пиздец, не будь это так неприятно произносить. Так разочаровывающе и неправильно. Когда я открываю дверь и выхожу, я едва не врезаюсь в идущего по коридору Брендона. Мы оба замираем. — О, привет, — говорит он, а я мычу в ответ. Он пришел сюда за мной? Он выжидающе смотрит на меня. Я не понимаю почему. Я смотрю на него в ответ в абсолютном замешательстве, мое сердце колотится. Он слегка посмеивается. Божественно. — Не мог бы ты... отойти, чтобы я мог пойти отлить? Ах да. Конечно. — Да, прости, конечно. — Я отхожу в сторону. Жестом указываю внутрь уборной, мол, вот, проходи. Он рассматривает меня, возможно, даже с намеком на волнение в его карих глазах. — Уверен, что всё нормально? — Да. Правда. Ему не стоит переживать за меня — должно быть наоборот. Он изматывает себя, тратя все силы, и все это знают. Хотя никто ничего не делает по этому поводу. — Ну ладно. — Но он говорит это так, будто он не убежден. Он уже собирается пройти в уборную, когда я выпаливаю: — Новая песня просто потрясающая, кстати. Он останавливается, обдумывая мои слова. На его лице мелькает надежда, но он пытается это скрыть. — Да? — Да. — Я осматриваю коридор, чтобы убедиться, что мы одни. Никого. — Мне она нравится больше других ваших песен. И не пойми меня неправильно, — быстро говорю я, когда он начинает хмуриться. — Ваша музыка хорошо звучит. Хорошо, но не отлично. — Эм, спасибо. — Нет, я имею в виду, что... Я просто... Ну знаешь, твоя первая демо-запись, она была смелой, в ней была острота, понимаешь? А потом... потом Wandering Lips, это ведь музыка, созданная для радио, и она хороша, но. Ну знаешь. Вот эта новая песня, как вы её назвали? — Он слегка вздрагивает, скрестив руки на груди. Бормочет что-то в ответ. — Прости? — переспрашиваю я. — "In Your Smile". — Кажется, ему стыдно. — Это песня о любви. Глупое название, я знаю... — Нет, прекрасное. Это прекрасная песня. Правда, так и есть. Вам однозначно не стоит слушать Майка касаемо подобных вещей. Он разбирается в деньгах, но не в музыке. Он пожимает плечами, но в глубине души я знаю, что он согласен со мной. — Да, ну, остается только надеяться, что лейбл нас поймет. — Он улыбается, но эта улыбка измученная. — Ну, если они не согласятся, я могу позвонить... — начинаю я, но в его взгляде мгновенно появляется то самое выражение, и я замолкаю. Понимаю, что я увлекся. — Точно. Прости. Я опять это делаю. — Делаешь что? — Ну эту фигню, когда я делаю слишком много, и тебе кажется, будто это подрывает твою гордость и независимость, и поэтому ты начинаешь защищаться, а я — злиться. Так что я не буду этого делать, — просто говорю, а он выглядит слегка шокированным. Что? Он что, думает, что я ничему не научился за последние несколько лет? Я вообще жалею, что начал говорить, о его музыке, о его творении, и, чтобы выбраться из этой ситуации, я говорю: — Просто это правда, что приходится искать компромисс между своим видением и тем, на чем можно заработать. Это правда, и я так делал, и ты так делал, но нельзя... позволять кому-либо отнимать у тебя твою индивидуальность. Или отнимать твою любовь к музыке. Потому что если это случится, то чёрт, в чем тогда смысл, понимаешь? В чем смысл? И я знаю, что лично я лучше сыграл бы вживую In Your Smile, чем, например, Unsteady с этим её простым ритмом. Это неплохая песня для танцев, но люди под что угодно будут танцевать, так что это не имеет особого значения. Я знаю, что приходится идти на компромиссы, но расширять границы тоже нужно. Единственные, у кого есть полная свобода в творчестве, это те, у кого нет контракта со студией. Это были мудрые слова. Он хмурится. — Кто это сказал? Я моргаю. — Ты. Ты когда-то сказал это мне. — Я? — В его голосе слышно удивление. Он. — Ого, ты что, помнишь всё, что я тебе говорил? — Может быть. Мой тяжелый тон не подходит к его шутливому. Его улыбка гаснет, а выражение лица становится более серьёзным. Это было слишком честно, слишком рано, и я говорю: — Я не хотел наезжать на вашу музыку или... — Нет, все в порядке. Ну, — он глубоко вздыхает, — на что тут злиться, если ты прав? Эй, я рад, что песня тебе понравилась. Мне кажется, это пока что лучшая наша песня. Я просто... Знаешь, я ведь не в том положении, чтобы особо спорить с лейблом. Я новичок. Я не могу просто прийти туда и потребовать полной свободы творческого выражения. — Ну, я знаю кое-кого, так что можешь позвонить мне, если тебе нужно будет кого-нибудь убедить. — Только при условии, что... из-за этого мне не начнет казаться, что это подрывает мою независимость. — Он улыбается. — Как знать? Может, я тоже помню большую часть того, что ты мне говорил. И улыбка, которую он дарит мне, теплая, дружелюбная и... и есть в ней что-то ещё, и обычно я не заморачивался бы над этим, вот только это ведь мы. И если между нами происходит что-то, что можно назвать теплым, то это чертовски важное событие. Если после всего, что случилось, мы можем относиться друг к другу с теплотой. И то, как он сказал это, может... может, в ней был ещё флирт. В ней был флирт. И надежда, мгновенно зародившаяся во мне, полна жажды и отчаяния, каким и я всегда был по отношению к нему. Он закрывает за собой дверь. Я возвращаюсь в аппаратную, изумленный и взволнованный. Я рад, что мы были одни, что Спенсер этого не видел, потому что я знаю, что он сказал бы, что я снова наступлю на те же грабли, и я рад, что этого не видел Джон, потому что знаю, что сказал бы и он, что он думал, что всё кончено, и я рад, что этого не видел Сиски, потому что он просто посмотрел бы на меня со всезнающей улыбкой: я же говорил тебе, я же говорил. И мы с Брендоном не говорили о нашем прошлом, мы не говорили о настоящем, и мы не говорили о том, что происходит, но это всё равно происходит. Есть разница между тем, чтобы терпеть кого-то и... говорить вот такие вещи, от которых я не нахожу себе места. Я чуть ли ликую от этой победы, чувствую легкость, радость и невыносимый трепет, но всё же... Мы с ним всё портим. Всегда. Но что, если... что, если мы сможем просто вернуться к тому, что было? Если от этого так хорошо, если это кажется таким естественным, то зачем сопротивляться? Можно просто вернуться к старым привычкам, к старым нам. Есть ещё луч надежды, и я цепляюсь за него. Я ещё не готов его отпустить. Я всё ещё не готов, и от этого надежда переплетается с чувством вины.

***

Я отказывался выступать на Top of the Pops с The Followers и The Whiskeys — идите нахуй, английские корпоративные ублюдки, скармливающие своему народу отупляющие шоу по телевидению и радио — не считая нашей музыки, естественно, — да, нахуй вас и ваши тупые еженедельные телешоу о том, что модно и что круто. Вот что круто, видите? Мой средний палец. His Side — это уже другое дело. Накануне вечеринка после концерта снова заканчивается раньше, потому что на следующий день группе нужно быть в студии BBC, чтобы записать выступление для Top of the Pops. В этот раз, мне тоже нужно быть там с утра пораньше. — Ты не обязан этого делать, — говорит Брендон, даже когда мы на съемочной площадке, окруженные операторами и визажистами. — Я уверен, что Лео не будет против... — Всё нормально. Всё хорошо, — заверяю я его. Он улыбается мне. Я улыбаюсь ему в ответ. Мы ещё какое-то время улыбаемся. Зрительный контакт тоже затягивается, но затем он слишком резко отводит взгляд. Как будто он, возможно, осознал, что смотрит. Как надменно с моей стороны предполагать подобное, надеяться. Если бы только я был более достойным человеком, но это не так. А он. Господи, он по-прежнему остается тем единственным, чего я желаю, хоть и не должен. Запись Unsteady не должна занять много времени, по крайней мере, я так думал, но сначала нам нужно сделать макияж, а затем — прически. По крайней мере, нас не пытаются переодеть, и мы надеваем то, в чем обычно выступаем — в моем случае это один из костюмов. Сама сцена выглядит просто нелепо: она состоит из пяти круглых подиумов, стоящих рядом, все разной высоты. Брендон, конечно же, стоит впереди, ближе всех к камерам, а Боб — сзади, на самом высоком подиуме. Джон должен был стоять справа от Брендона и чуть позади, но вскоре становится очевидно, что постановщик хочет видеть на этом месте меня. Мы спорим по этому поводу, я не хочу там стоять, это не честно, но Джон говорит, что он не против, ему пофиг, и "Это хорошо для пиара". Кажется, группа в последнее время частенько это повторяет. В конце концов мы все занимаем свои места. Даллон стоит посередине, почти полностью за Брендоном. Студия переполнена подростками, с химическими завивками и густыми длинными волосами, и всем им, похоже, скучно, ведь они стоят тут уже несколько часов. Большинство из них просто хотят попасть на телевидение и никогда даже не слышали о His Side, хотя их сингл занял четвертое место в чартах этой недели. Как бы там ни было, они выглядят вялыми и заскучавшими, и им запрещено с нами разговаривать. Мы уже готовы к записи, в отличие от постановщика, поэтому мы, раздраженные, просто стоим без дела, с инструментами наготове. — Я так полагаю, ты привык к подобному, да? — говорит Даллон, подойдя к краю своего подиума. Я пожимаю плечами. — Да нет. Телевидение — это не мое. — Зато в будущем оно будет популярным. В последнее время всё больше и больше групп снимают клипы. — Нахрена? — спрашиваю я, а он пожимает плечами, словно он тоже этого не понимает. Не уверен, что мне нравится, во что превращается музыкальная индустрия — не то чтобы она мне вообще когда-то нравилась. Но теперь, кажется, музыка преобразовывается во что-то другое, где важен "хороший пиар", сексуальность, внешность. Чёрт побери, да Дилан за все шестидесятые мылся, небось, всего раз десять, и всем было насрать. Будущее особого оптимизма не внушает. — Я хотел спросить у тебя кое-что, — говорит Даллон. Я провожу пальцами по струнам от скуки. — Да? — Да. После записи? — Конечно. О чем? Даллон просто пожимает плечами, и что ж, ладно, Мистер Загадочность. Мне не приходит в голову ничего, о чем он мог бы спросить у меня. Не то чтобы мы с Даллоном не ладим — ладим, мы обсуждали политику, я выслушал его речь о правах геев, и мы пили пиво в гримерках и в автобусе, играли в карты и на гитарах, но всё же я держусь от него на расстоянии. Потому что как только мне кажется, что он начинает по-настоящему мне нравиться, Даллон смотрит на Брендона и слишком широко улыбается, или они вдвоем смеются над шуткой, непонятной больше никому, кроме них, и меня отпускает. Когда я знаю, что между ними что-то есть, даже если мы не понимаем, что именно. Дружба. Связь. И, возможно, Брендону не нужно рассказывать Даллону, что они оба геи-мормоны из Юты — они и без этого на одной волне. Как будто подсознательно. У нас, остальных, так не будет. Мы наконец выступаем, играя Unsteady, подростки неуклюже двигаются в такт с музыкой, некоторые из них беззвучно подпевают, так что они явно знают текст песни, но толпа всё равно неловкая и вымученная, а их реакция не такая безумная и мгновенная, как обычно. Однако мы хорошо выступаем, Брендон отлично справляется, его голос звучит замечательно, он двигается так, будто он полон сил — притворяется, и я знаю это. Он истощен. Камеры фокусируются на нем и на мне. Я не выношу этого и смотрю только на свою гитару, как можно меньше показывая голодной линзе свое лицо. Нам понадобилось два с половиной часа, чтобы отыграть четырехминутное выступление. Какая потеря времени; но зато группу покажут на британском телевидении, а это важно для них, это поможет им с продажей сингла и альбома. А ещё это мое первое появление на телевидении с 1977-го. После выступления Брендон, Джон и Боб дают интервью репортеру канала BBC, мужчине в твидовом костюме, с зализанными волосами и густыми усами, но Даллон умудряется отвертеться и вместо этого помогает Лео, Квентину и мне собирать оборудование. Когда мы заканчиваем, Лео и Квентин уходят купить мне сигарет: их работа по умолчанию — быть мальчиками на побегушках, когда это нужно группе. Майк договорился о том, чтобы нас забрали из студии и отвезли обратно в отель, поэтому мы с Даллоном сидим и ждем в гримерке, в которой есть зеркало с подсветкой. На стене висит огромный плакат Top of the Pops. Я пью пиво, сидя на диване, слишком уставший, чтобы пошевелиться. Даллон сидит с книгой — он очень любит читать, — но теперь он кладет её на колени и говорит: — Ну, это, наверное, прозвучит немного глупо. Я пристально смотрю на него. — Ты же не влюбился в меня, правда? Он хмурится. — Эм, нет? — Люди частенько в меня влюбляются. — Как тебе, должно быть, тяжко с этим жить, — с сарказмом говорит он, словно считает это бредом. Так могут делать только Брендон, Спенсер и Вики. — Нет, я обращаюсь к тебе как к другу. Я просто надеюсь, что ты будешь не против мне помочь. Я ничего не говорю, просто жду, пока он перейдет к сути. Он сжимает ладонями колени. Наверное, он нервничает. Я впервые вижу его таким — он никогда не нервничает. Он уверенный, образованный парень, ему около тридцати, за словом в карман не полезет. Как по мне, он не похож на того, кому может понадобиться чья-то помощь. — Ты ведь давно знаешь Брендона, так? — спрашивает он, и я киваю. Это так, да. — Ну, мы с ним знакомы всего полтора года, и мы, конечно же, сильно сблизились за это время, но я понимаю, что... что я знаю о нем только то, что он позволяет мне узнать. — Ладно. Я всё ещё понятия не имею, к чему клонит Даллон, но его наблюдение довольно точное. — Ну, просто я... — Он выглядит серьёзным. — Просто я знаю, что ты был с ним, когда он встречался с Шейном, знаю, что ты видел, что у них там пошло не так. И ты был с ним даже до Шейна, и... довольно очевидно, что вы... Ну, я вижу, что вы были близки. Между вами как будто... есть какая-то... Взаимосвязь. От его слов у меня в груди что-то раздувается — от того, что он заметил это, даже ничего не зная о том, что произошло между нами на самом деле. От того, что это видно, то, что было у нас с Брендоном, даже если сейчас мы просто друзья. А затем я словно слышу голос у себя в голове, недовольно ворчащий о том, что мои чувства слишком очевидны. Но если это взаимно, если это правда взаимно... — Думаю, между нами и правда есть связь, — отвечаю я, стараясь сдержать улыбку, которая выдала бы слишком многое. Стараясь не забегать наперед, когда страх потерять Брендона смешивается с теплым чувством надежды. — Да, именно. Так что я просто... хотел спросить, можешь ли ты, типа, дать мне какие-нибудь советы. Я смотрю на Даллона в замешательстве. Он выжидающе смотрит на меня. — Советы насчет чего? — спрашиваю я. — Как влюбить в себя Брендона, — говорит он и пристыженно улыбается, качая головой. — Чёрт, это прозвучало стрёмно. Он убирает прядь волос с глаз, но его улыбка не исчезает. Он думает об этом, о том, что говорит, и улыбается. Боль вспыхивает моментально, но это не похоже на удар под дых. Хуже: это страх, и он сразу окутывает меня с головой. Когда я ничего не говорю, не могу, Даллон продолжает: — Просто, ну, понимаешь, мы с Брендоном, мы уже давненько друг друга знаем. И мы сблизились, понимаешь? Я считаю, что нужно по-настоящему узнать человека, прежде чем... приступить к, эм... Прежде чем заходить дальше. И просто... он нравится мне. — Он смеется с легким отчаянием, и я знаю это чувство, ту самую смесь тоски и надежды. — Боже, он очень мне нравится. И я вроде как делаю всякие намеки, но он их не понимает. Поэтому я думаю, мне нужно быть смелее, но и спугнуть его я тоже не хочу. — То есть ты хочешь... чтобы я... Подсказал тебе, как заполучить Брендона? — уточняю я. Каждая клеточка моего организма чувствует опасность, словно мое существование под угрозой. Даллон кивает. И в эту же секунду я ненавижу его. Потому что я видел их на сцене, вне сцены, как они уходили куда-то вдвоем, общались без слов. Я видел, как они подходят друг другу. И Боб назвал это брачным ритуалом, затянувшимися ухаживаниями, и это не давало мне покоя. Но что вообще понимает Боб? Может, он ошибся, может, они просто друзья. Но нет. И, внезапно, мне становится тяжело дышать. — Я, ээ... — Резко начинает болеть голова, в ушах шумит кровь. Я не могу смотреть на Даллона. Не могу. — Ты любишь его? — Это довольно-таки личное, — мгновенно отвечает Даллон, и это означает "да". Он влюблен в моего мальчика. Я смотрю на обувь Даллона, кожаные башмаки оливкового цвета, и решаю, что человека в такой обуви нельзя воспринимать всерьёз. Я не могу. Блять, я... — Я, ээ... Эм. Я не могу собраться с мыслями, потому что мне кажется, будто всё вокруг рушится. Всё, о чем я могу думать, — это Даллон. О том, какой он умный. Веселый. Талантливый. Он открытый гей, он бы никогда... никогда не сделал бы Брендону больно, пытаясь разобраться в себе, никогда не заставлял бы их притворяться. Он принимает активное участие в политике и разбирается в ней, он начитан, он свободно говорит на французском — всё это имеет значение сейчас. Он, блять, красив, с этой его ослепляющей улыбкой, голубыми глазами и подтянутым телом, и он может рассмешить Брендона, может заставить его задуматься, я видел, как Брендон улыбается ему с... с каким-то восхищением. И он влюблен в Брендона, или, по крайней мере, влюбляется в него, и вот он сидит напротив меня, весь такой идеальный, и он обратился ко мне. К полной его противоположности, к паршивой овце, и вместе мы — Янус: один из нас — безобразное прошлое, другой — светлое будущее. — Я... Я не знаю. Сходите на свидание, разве люди не так обычно делают? — спрашиваю я, удивленный, что вообще могу формулировать предложения. — Да? Думаешь, стоит? — спрашивает он. Для него это всё серьёзно. — Я не хочу ничего менять, потому что сейчас всё хорошо, понимаешь? Но мне кажется, что я должен что-то сделать, как будто уже пора. — Он задумывается над этим, а затем слегка кивает. — Да, пожалуй, мне стоит просто пригласить его на свидание. Ну, он же не совсем ничего не замечает, точно не после Лидса. Свидание, да. Как думаешь, что ему понравилось бы? Что произошло в Лидсе? Что, нахуй, произошло в Лидсе? Меня начинает тошнить от одной мысли об этом. Они не переспали, это очевидно, так что это может быть чем угодно, кроме полноценного секса. Это всё равно чертовски длинный список. Но Даллон описал их отношения как совершенно невинные, так что, наверное, это и было что-то невинное, может, просто поцелуй. Мы были в Лидсе ещё до Глазго, до того, как Брендон назвал меня прекрасным, до всех... этих мелочей. Я опоздал. Упустил свой шанс. Упустил. Поцелуй никогда не бывает просто поцелуем. Только не с Брендоном. Это слишком. Я не могу. Я просто... — Слушай, думаю, ты обратился не к тому человеку, — говорю я, в горле словно застрял ком. А затем я просто выхожу, больше ничего не говоря Даллону. Руки дрожат. Как же это глупо. Но они всё равно продолжают дрожать.

***

К концу дня, "Что произошло в Лидсе" превращается в полноценный детективный роман. На самом деле, в целую серию книг, каждая из которых повествует о разных версиях произошедшего. В моей любимой книге, Даллон просто говорит Брендону, что у него красивые глаза или губы или чёрт ещё знает что, а Брендон улыбается в ответ, мол, спасибо, приятель. В моей наименее любимой, Даллон и Брендон переспали, каким-то волшебным образом, хоть я и прекрасно знаю, что у них не было ни времени, ни возможности уединиться, и я бы заметил, что они вдвоем куда-то пропали, кто-нибудь да заметил бы, но в этой версии Даллону повезло, чёрт — может, они вместе втиснулись на полку, пока все мы спали, может быть, даже если этому противоречат пространственное воображение, элементарный здравый смысл и плохая звукоизоляция. Я даже спрашиваю Сиски, моего информатора, не заметил ли он чего-нибудь странного в Лидсе, и он говорит, что нет. Поэтому, если я отнесусь к этому вопросу с логикой и благоразумием, если я решу отнестись к этому вопросу именно так, то в Лидсе не могло произойти ничего серьёзного, что бы там ни произошло. Наверное, у них просто был какой-то интимный момент, а Даллон решил, что это, несомненно, было романтично. А если я буду рассуждать ещё немного логичнее, то пойму, что это вообще не мое дело. У меня нет права чувствовать себя так, словно у меня выбили почву из-под ног. Брендон был со мной — дважды. И я был с ним — дважды. И оба раза мы облажались, и, возможно, я облажался чуть больше, чем он. Возможно, я просто... всегда заходил слишком далеко. Так что я знаю, что я плохой. Мое отражение осуждающе смотрит на меня, пока я стою в мужском туалете паба, и я говорю ему: прекрати так на меня смотреть. Что, думаешь, я этого не знаю? Знаю. Я мразь. Я жестокий. Я подлый. Брендон заслуживает лучшего. Даллон лучше. И если бы мы с Даллоном стояли рядом, а Брендону пришлось бы выбирать, что ж. Он выбрал бы не меня. Так что не надо стоять там и осуждать меня, потому что я знаю, я, блять, знаю, и мне не нужно, чтобы ты винил меня за то, что и так не дает мне покоя. И я не заслуживаю прощения. Я знаю. Но я хочу его. Я по-прежнему хочу его. Этому нет оправдания. Разве нужно оправдывать любовь? Когда-то не нужно было, но эту роскошь мы потеряли. Так что я знаю, знаю, знаю. Кандидат из меня так себе, по сравнению с некоторыми, но если... если Брендон выберет меня. Если есть хоть какие-то признаки, то, быть может, прошлое не имеет значения. Возможно, старые обиды больше не актуальны. Если мы с ним могли бы со всем разобраться. И, с такими мыслями, я выхожу обратно в переполненный паб в Кентиш-Тауне. Здесь полно музыкантов, поэтов, художников и всех прочих. Это эпицентр современного искусства; в задней части помещения есть сцена, на которой кричит, плюется и орет парень с плохо покрашенными в черный волосами, пока двое других играют на гитарах, а ударник яростно стучит по барабанам. Они называют это панком. Больше похоже на шум. Может, это было всего лишь делом времени, прежде чем музыка неизбежно превратилась в простой шум. Я возвращаюсь за столик, за которым сидят Брендон и Майк. Просто так получилось, что мы сидим рядом. Даллон, Боб и роуди оказались в пяти столах от нас, и это тоже совпадение. Даллону это, кажется, не дает покоя. Теперь же я постоянно пытаюсь не смотреть на Брендона, но в итоге я всё равно смотрю на него, отчаянно нуждаясь хоть в каком-нибудь знаке. Что-то, что могло бы вновь подтвердить то, что, как мне кажется, происходит, хоть что-нибудь, что оправдало бы мои претензии на него. Потому что если он даст мне причину, то я буду действовать. Для него, для нас. Я стану тем самым глупцом, который будет бороться до последнего вздоха. И пока мы болтаем, смеемся и дурачимся, я думаю, что всё это хорошо, но скрывается ли за этим нечто большее? Я стараюсь немного расслабиться. Это ещё ничего — такие вот сборища, где каждый хотя бы немного знаменит, а остальные пытаются вести себя соответствующе, поэтому они тоже к тебе не подлизываются. Таким образом я не оказываюсь в эпицентре всеобщего внимания, и мне не кажется, будто меня постоянно преследуют и безостановочно за мной наблюдают. Поэтому часы пролетают на удивление быстро, мы разговариваем, спорим, заказываем ещё по пинте и слушаем группы, которые всё продолжают выходить на сцену. Я общаюсь со многими людьми, присаживаюсь за множество столиков, обмениваюсь рукопожатиями, и когда мимо проходит Брендон, кто-то говорит "Мы хотели бы познакомиться с ним", поэтому конечно, я подзываю его, представляю их, помогаю ему расширить его сеть контактов, а затем он подзывает меня, говорит "Рай, эй, подойди", желая, чтобы я присоединился к разговору. Из нас вышла хорошая команда. Из нас вышла бы хорошая пара. — Я был на одном из акустических выступлений Брендона, — объясняю я местным представителям лейбла Columbia, которых сюда пригласил Майк по какой-то ужасной причине. — Когда я увидел его на сцене, ну, я просто увидел нечто особенное. Выделил ему немного времени в студии, чтобы он мог записать нормальное демо. — Я этого не знал, — говорит один из них, глядя на нас, а затем начинает смеяться. — Явно стоящее вложение. — Да, мне нравится так думать, — соглашаюсь я, поворачиваясь к Брендону, который держит наполовину пустую кружку и улыбается. Чем больше он пьет, тем больше он улыбается мне. Ведь это не жульничество, если ему нужен алкоголь, чтобы расслабиться, открыться мне. Дать мне надежду. Я ухмыляюсь ему, прощупывая почву. — Ну так и когда ты собираешься отплатить мне за время в студии? Он смеется. — Я-то думал, что это был подарок на день рождения. — Ладно, так и было. Но я вроде так и не получил ничего в ответ. — О, так это не было просто бескорыстным поступком? — Боже, нет. Он смеется и опускает голову, а когда я снова поворачиваюсь к представителям, они выглядят так, будто им слегка... наверное, правильно будет сказать "неловко", или же они просто в легком замешательстве. И во мне что-то гудит, расширяя границы, разрушая стены между нами. Постепенно возвращая его ко мне. В конце концов я оказываюсь в задней части паба с Бобом вскоре после того, как последняя группа заканчивает свое выступление в два часа ночи. Мы спорим о разнице между тяжелым и классическим роком. Даллон и Брендон стоят у бара вдвоем, и рука Даллона касается плеча Брендона, а Брендон кладет ладонь на руку Даллона во время разговора, а я, видимо, должен просто стоять здесь и смириться с этим. — Ты в порядке? Выглядишь так, будто... тебя сейчас стошнит, — говорит Боб, и именно так я себя и чувствую. Но спустя пять минут Брендон подходит к нам и присоединяется к разговору, и я снова могу дышать. Я обвожу взглядом людей, собравшихся в небольшие группки, ведущие свои разговоры, приветствующие своих друзей — вон Сиски пускает слюни на Денни Лэйна, — и я решаю, что это хороший знак. Что Брендон подошел именно к нам. Боб начинает восхищаться местной музыкой и оригинальностью Британии. — Поверить не могу, насколько в Британии всё британское, — смеется Брендон, слегка возбужденный из-за выпивки, но не слишком. — У них тут реально есть красные двухэтажные автобусы, красные телефонные будки, красные почтовые ящики, все эти штуки, которые показывают по телевизору. И тут есть пабы, и они едят жареную рыбу с картошкой и пьют из кружек. — Он обводит жестом паб, улыбаясь. — Это просто офигенно. — Здорово видеть его счастливым. — И всё равно Бирмингем нравится мне больше, чем Лондон, — говорит Боб. — Он более искренний и... — Райан! — доносится до нас голос, и я неохотно отвожу взгляд от Брендона. К нам подошел парень приблизительно моего роста и улыбается мне, у него короткие каштановые волосы, веснушчатая кожа, симпатичное лицо и чувственные карие глаза. Я бы сказал, что ему немного за двадцать, и он смотрит на меня с обожанием... Прекрасно, к нам пожаловал фанат. — Я ведь не настолько сильно изменился, правда? — спрашивает он с отчетливым английским акцентом и смеется. Я смотрю на него ещё раз. Пытаюсь вспомнить его лицо. — ...Крис? Мне приходится подумать, чтобы вспомнить имя — Кристофер, Крис. Он кивает, и чёрт побери. Он и правда изменился. Я помню его мальчишкой, который только-только переехал в Лондон из Кантербери, с мягкими чертами лицами, молодого, обожающего The Followers. Невинный Крис, всего лишь пытающийся влиться в компанию крутых ребят. Он широко улыбается. — Господи, это сколько прошло? Года четыре? Похоже на правду. Он подходит, чтобы обняться, и я... Что ж, я обнимаю его в ответ, думая, что он повзрослел. В прошлый раз он выглядел ещё как мальчишка, симпатичный мальчишка, а теперь он стал привлекательным мужчиной. Четыре года. И я обнимаю его в ответ, потому что это самое невинное из того, чем я занимался с этим парнем, и почему-то я понимаю это только тогда. А потом я осознаю, что здесь Крис, и Брендон тоже здесь. Блять. Блять, блять, блять. Притворяйся. Это единственное, о чем я думаю в тот момент: просто, блять, притворяйся. Я быстро отстраняюсь и говорю: — Парни, это Крис Бонэм. Крис, это Боб Брайар и Брендон Роско из His Side. Крис пожимает им руки. — Рад знакомству, мне очень нравится ваша музыка. И да, да, — добавляет он, когда Боб открывает рот, — Бонэм, как и Джон Бонэм. Он мой кузен. Боб присвистывает. — Твой кузен играет в Led Zep? Чувак, это охуенно. Крис скромно пожимает плечами. Затем он замечает мою пивную кружку. — Хочешь, я принесу тебе выпить? Было бы здорово поболтать. — Он вежливо улыбается мне, но в его взгляде видно что-то темное, и он едва отводит от меня взгляд. В прошлый раз у него не было и доли этой уверенности — мне так кажется, потому что я не вспоминал о нем годами, а теперь я изо всех сил стараюсь вспомнить. Но в то время я был так пьян и обдолбан. Кто знает, что я делал и с кем? — Откуда вы знаете друг друга? — спрашивает Брендон, и я выпаливаю: — Ну... — Раньше мы частенько проводили время вместе, — перебивает меня Крис. — Это было когда Райан ещё удостаивал Лондон своим присутствием. Кажется, это было в 1975-ом? Вроде бы да. — Крис кладет ладонь мне на бедро. — Ты ведь всё ещё пьешь виски? Я принесу что-нибудь. Я понятия не имею, что он пьет. Я практически забыл о его существовании, но, очевидно, я произвел на него гораздо большее впечатление, чем он на меня. Ещё раз улыбнувшись мне напоследок, чересчур заметно и слишком неприлично, Крис направляется в сторону бара. То, как он раздевал меня взглядом, можно было запросто заметить даже с Марса. Я отвожу от него взгляд, решаю вести себя так, словно ничего не произошло, несмотря на то прикосновение, несмотря на то, что Крис сказал "раньше мы частенько проводили время вместе", что является одной из самых двусмысленных вещей, которую он только мог сказать, потому что это предполагает... господи, а чего это не предполагает? — Так что там насчет Бирмингема? — спрашиваю я, наконец осмеливаясь взглянуть на своих собеседников. Брендон внимательно рассматривает пену, оставшуюся на стенках его пивной кружки. Всего минуту назад он смеялся. Теперь — нет. Он заметил. Боб таращится на меня, хмурясь. — Мне, ээ... Мне это только что показалось? — Он указывает Крису вслед. — Потому что, готов поклясться, я кое-чему да научился, столько времени проводя с геями. — Ты о чем? — спрашиваю я, хмуря брови. Готовый всё отрицать. — Крис? Просто какой-то парень, приятель. Может, он и педик, но, — говорю я, пожимая плечами, и даже я сам понимаю, что веду себя сейчас, как полный мудак, с готовностью и пренебрежением называя кого-то педиком. Я уже готов сказать им, что Крис — всего лишь глупый парнишка, безответно в меня влюбленный, и я готов посмеяться над ним за это, потому что я ведь не такой, конечно нет, поэтому всё это жалко и печально. Но это ложь. Я бы солгал. — Нет, ээ. Я хочу сказать, что... — Боб застал меня врасплох, а Брендон слушает, и мне придется либо отрицать, что меня интересуют мужчины перед Брендоном, который знает, что это ложь, либо признать, что я трахался с этим парнем зимой после аварии и после нас. В любом случае, я в проигрыше. Так какое же из двух зол меньшее? — Что да, вообще-то. Да. — Я быстро осматриваюсь вокруг, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. — Да, я, ээ... — Я потираю лоб ладонью, стараясь сосредоточиться. — Кажется, вы меня спалили. — Да ну нахрен, — шокированно произносит Боб. — Ты? Серьёзно? Чувак, я бы ни за что не догадался! Брен, он из вашей тусовки! — Да, я знаю, — говорит Брендон, поднимая взгляд и улыбаясь. Натянуто. — Я знаю. Боб фыркает. — А я не в курсе? — Но, похоже, он больше заинтригован, чем оскорблен. Даллон не стал бы врать про свою ориентацию — по крайней мере, в компании друзей. Даллон не стал бы врать, он не струсил бы. И я не стану. Разве Брендон не видит, что я больше не притворяюсь? Ради него я буду честным. Я пойду на этот сложный шаг, и это ужасает, если он всё-таки не замечает. Это ужасает. — Так вы с Крисом...? — с любопытством спрашивает Боб. — Ничего серьёзного. Просто кто-то явно слегка навязчивый. — Здорово, — смеется Боб, считая всё это забавным, то, что я переспал с кузеном Бонзо — Бонзо, конечно же, об этом не знает и, надеюсь, не узнает никогда. — Он молодо выглядит, — говорит Брендон. Его тон звучит резко. — Сколько ему тогда было? Семнадцать? — Восемнадцать. Уверен, что ему было восемнадцать. — Спим с малолетками, значит, — говорит он и делает большой глоток. Мне было двадцать четыре, Крису — восемнадцать, и он был готов. Молодежь в наше время готова на многое. — Эй, если с совершеннолетними, то всё нормально, — заявляет Боб, словно ставя на этом точку. Он не осуждает меня. А вот Брендон осуждает. Я старался быть честным, думал, что Брендон... оценит это, будет восхищен тем, что я открыто говорю об этом. Что я сплю с парнями. Думал, что он будет впечатлен, но он явно злится. Это было четыре года назад. Почему у меня такое ощущение, будто мне нужно оправдываться за то, что я несколько раз переспал с каким-то парнем четыре года назад? Боб кажется задумчивым. — Хотя я всё равно не понимаю. Все знают, скольким девчонкам ты разбил сердца, чувак. Типа, тебе нравятся и те, и другие, или...? Мне хочется пожать плечами и сказать "кто знает", произнести целую речь о том, зачем нам вообще вешать на всё ярлыки. Но затем я снова думаю о Даллоне и о том, как постоянно говорит об этих вещах, как Брендон согласен с его мнением. Думаю о тех временах, когда мы с Брендоном только познакомились, как я заявил ему, что я не гей, а потом просил его встать на четвереньки. Я знаю, что ему было обидно и больно. Теперь Брендон относится ко мне с прохладой. Не злись на меня за это. То было другое время, я был другим. Сейчас я бы не переспал с Крисом — он красив, но что с этого? Это не придает ему никакого значения в моих глазах. — По большей части я гей. — И я не могу сказать ничего честнее по этому поводу. Я ожидаю одобрения от Брендона за то, что я признал это. Вот, я сказал это. — Да ну нахрен, — повторяет Боб, по-прежнему заинтересованный. — Вау, так а у тебя есть, ну знаешь, кто-то там, дома? В Мэне? — Нет, ничего такого. Брендон очень упрямо на меня не смотрит. У него на лбу виднеются морщины, когда он хмурит брови, словно он сильно задумался или ему в голову пришла крайне неприятная мысль. — А, — улыбается Боб. — Значит, кто-то всё-таки есть. Взгляд Брендона сосредоточен где-то у меня за плечом. Крис вот-вот вернется с выпивкой, и он будет вести себя чересчур очевидно и захочет, чтобы я отвез его в отель, но нет, я не стану, но Брендон всё равно увидит, как Крис будет со мной заигрывать. А теперь ещё и Боб заговорил о Клифтоне, который, должен сказать в свою защиту, уже не подросток: он старше меня, его не нужно было соблазнять и я уж точно им не пользовался. Но я всё равно не хочу обсуждать это в присутствии Брендона. Я не хочу забивать ему голову историями о парнях, с которыми я спал, и я однозначно не хочу, чтобы он думал, что у меня кто-то есть или когда-либо был. — Нет, ну... Был там один парень, но это был просто секс по дружбе, — я стараюсь уточнить, а Боб смеется, словно думая, что я стесняюсь. — Нет, правда, ничего серьёзного. Мы не встречались, просто прошлым летом мы начали, ну... — С прошлого лета? — вмешивается Брендон, благополучно заставляя меня заткнуться. — Ого. — Он прокашливается. — Вау, это довольно долго. Чем больше я болтаю, тем хуже я делаю. — Я сохраню твою тайну, приятель, — говорит Боб, и я знаю, что это так. Он похлопывает меня по плечу и смотрит в толпу, где, когда я поворачиваюсь, Крис пробирается обратно к нам, держа в руке две стопки с виски. Боб доверительно смотрит на меня, мол, мы на одной стороне, а затем уходит, словно желая оставить нас наедине. Я не хочу, чтобы нас оставляли наедине. Меня не интересует какой-то парень, которого я трахнул четыре ёбаных года назад. — Ну, наслаждайся, — говорит Брендон, и это звучит злобно и с горечью, хоть он и пытается выражать безразличие. Я загораживаю ему путь. Тщетно пытаюсь встретиться с ним взглядом и чувствую отчаяние, когда он отказывается смотреть мне в глаза. Господи, да что с ним? Он злится? Ревнует? Он разочарован? — Брен, послушай, я знаю, что всё это звучит хреново... — Эй, каждому свое, чувак, — он пожимает плечами. Затем он выдерживает мой взгляд, словно бросает мне вызов. Мои ладони сжимаются в кулаки от нетерпения. — Может, нам стоит поговорить об этом? — Я произношу это быстро. — Ты ведь понимаешь, что... что это ничего не значит. Ты же знаешь, какие мы, мужчины. Мы же озабоченные, ну? Необязательно всё так... — Райан, — смеется он, но этот смех злобный, всё ещё злобный. — Мне плевать, с кем ты там спишь. Почему меня должно это волновать? И в его взгляде нет ничего, кроме холодного равнодушия. Что-то во мне ломается. Потому что я снова оказался там, снаружи, и теперь просто заглядываю внутрь. Я не могу понять, о чем он думает. Его карие глаза — это стена, не выдающая ничего. Я обидел его. Только ты всегда имел значение. Вот эти слова, они комом застряли у меня в горле: только ты. И я спал с многими мужчинами, но он единственный, чьи стоны и слабые места я запомнил, он единственный, кого я хотел сделать своим. Только он всегда имел значение. Но я не могу этого произнести. — Увидимся позже, — говорит он, и я отпускаю его. Смотрю, как он уходит, проходя мимо Криса. Я нахожу взглядом Даллона, разговаривающего со Спенсером и девушкой, которая, я полагаю, и есть Элисон — миниатюрная и симпатичная, с длинными волосами каштанового цвета, она слегка прижимается к Спенсеру. В это же мгновение Даллон замечает Брендона, расплывается в улыбке и подзывает его жестом, и Брендон направляется к ним. И можно с уверенностью сказать, что в том их разговоре не появится случайный парень, с которым Даллон переспал после расставания с Брендоном, и всё не испортит. Потому что их отношения — чистый лист. И все мои хорошие намерения и попытки начать всё сначала больше не важны. На руинах и развалинах ничего не построишь. Я пытался, но это невозможно. И тогда меня озаряет понимание, заполняя всё пространство внутри меня, словно какая-то бестелесная сущность: я всегда буду причинять боль Брендону. Всегда найдется что-то. — Вот, держи, — говорит Крис, подойдя ко мне, взглядом всё ещё улыбаясь мне и умоляя трахнуть его. Я забираю выпивку и выпиваю всё залпом. Крис смеется. Как хорошо, что хоть кому-то смешно.

***

В Риджентс-парке довольно оживленно, несмотря на февральский холод. Группа закончила записывать те две песни в студии Эбби-Роуд, и мы решили выбраться на небольшую экскурсию. Сейчас уже за полдень и довольно холодно, но солнце бросает тусклый свет на голые деревья. Трава бледного зеленого цвета; все мы расходимся, гуляя в разных темпах. Сиски остается рядом со мной, всё спрашивает меня, в порядке ли я и не случилось ли ничего. Я не отвечаю. Просто продолжаю наблюдаю за Брендоном и Даллоном, идущими впереди всех, их руки соприкасаются. От чувства ясности у меня в груди мне больно. От этого дня мне больно. Но ведь я сам виноват, что я могу сказать? Я это заслужил. Легкий ветер разносит над парком тошнотворное чувство кармы, она достигает меня и пробирается под черное пальто. Я чувствую её всей своей душой. — Чем хочешь завтра заняться? — спрашивает Сиски. — Я думал пойти посмотреть на Букингемский дворец. У меня нет планов на выходной, но спрятаться дома у Спенсера кажется отличной идеей. — Не знаю. Сиски смотрит на меня с беспокойством. — Райан, у тебя явно не всё нормально. — Я знаю. Он продолжает смотреть на меня, а потом вздыхает. Сдается. Я не могу об этом говорить. Мы подходим к озеру, и парни начинают искать среди гравия плоские камушки, чтобы пускать "блинчики". Сиски решает, что я — слишком удручающая компания даже для него, и я держусь на расстоянии, наблюдая за ними. У Боба получается аж семь подпрыгиваний, а потом он пытается обучить Сиски своей технике. Я чувствую себя совершенно отстраненным от их беззаботных развлечений. Не имеет значения, что я убедился, чтобы все — и под всеми я подразумеваю Брендона — увидели, что вчера ночью я уходил из паба один. Чтобы было очевидно, что я практически сразу отшил Криса, если не считать короткий разговор чисто из вежливости. Это не имеет значения, потому что Брендон почти не смотрел на меня сегодня. Он выглядит примерно так же: как будто он совсем не спал, а ещё он ничего не ел во время обеда, просто скурил несколько сигарет и выпил кофе. Я подвел его. Каким-то образом. Даже не пытаясь этого сделать. Даллон отделился от группы и теперь сидит на скамейке неподалеку от остальных. Похоже, ему тоже нравится просто наблюдать. Брендон пошел вдоль набережной, приподняв воротник своего пальто, засунув руки в карманы и ссутулившись. Сегодня он выглядит как никогда уставшим. Сомневаюсь, что он толком спал хотя бы раз с начала тура: он может иногда вздремнуть, да и только. Он занят, всегда занят. И теперь из-за чего-то ещё, помимо давления группы. Я как-то связан с этим. Он ни за что этого не признает, но я почти уверен в этом. Я прикуриваю и подхожу к скамейке, на которой сидит Даллон. — Будешь? — говорю я и протягиваю ему пачку сигарет. — Нет, спасибо. Я не курю. Я смеюсь. — Ну конечно же ты не куришь. Он вскидывает бровь, глядя на меня, но я просто кладу пачку в карман, сажусь рядом с ним и курю. Вежливо выдыхаю дым в противоположную сторону. Смотрю, как Брендон медленно идет вдоль набережной. Я хотел показать Брендону это место. Хотел отвести его на мост, остановиться посередине и показать ему берег крошечного островка неподалеку, потому что я стоял там четыре года назад, я стоял там в девять часов утра, мучаясь от похмелья и разбитого сердца, и думал о нем, о воспоминаниях с ним, которые ускользали. Это было весной. И тогда лебеди, мне хочется думать, что это были перелетные лебеди, внезапно сели на воду передо мной. Величественные животные, они намного больше, чем можно было бы подумать. Они хлопали крыльями, разбрызгивая воду, сияя белым, выгибая длинные шеи. И тогда мир был прекрасен. Даже без моей группы и моего бывшего друга, даже без всего того, что, как мне казалось, я потерял — а тогда мне правда казалось, что я потерял всё, — в мире осталось что-то прекрасное. Я осознал, что я могу... портить всё снова и снова, быть отвратительным и ужасным человеком, но этот мир мне не разрушить. Это стало важным уроком для меня. Я хотел рассказать об этом Брендону. Я хотел показать ему то место, отвести его туда, чтобы были только мы вдвоем. Прислониться к перилам моста ранним утром, когда вокруг ни души. Обнять его за талию. Сказать ему, что в тот день я стал лучше. Я стал чуточку лучше. Но этого было недостаточно. Никогда не будет достаточно. — Отведи его завтра на экскурсию. — Что, прости? — спрашивает Даллон, наверное, решив, что я собирался просто молчать. — Мы в Лондоне. Ему здесь нравится, разве ты не заметил? Ему нравится тут. И он раньше не бывал здесь, а теперь он то и дело дает интервью, выступает или сидит в студии. Он не был в Лондоне, так покажи ему город — Тауэрский мост, Биг-Бен. Ничего, если это будет немного банально. Прогуляйтесь вдоль Темзы, своди его в ресторан. Но не предлагай заплатить за него, ему это не понравится. Не забывай относиться к нему как к равному. Ему не нужно, чтобы за ним приглядывали. — Конечно. — Даллон внимательно слушает каждое мое слово, впитывая информацию. Я забыл про сигарету, зажатую между указательным и средним пальцами. Чем я больше я говорю, тем отчетливее я ощущаю пустоту внутри, но я заставляю себя продолжать. — И не будь слишком назойливым, не проси его открыться. Он всё расскажет тебе сам, когда будет готов. Потому что если будешь давить на него, то только его оттолкнешь. С ним нужно быть терпеливым, но оно того стоит. Оно того стоит. — Я встряхиваю сигарету, и хлопья пепла падают на мои черные ботинки. Я не смотрю на Даллона, боковым зрением я вижу его выжидающее выражение лица, и я не смотрю на Брендона, идущего вдоль набережной. — Спроси о его любимых песнях Боуи. И Костелло сейчас в городе, я знаю, что Брену нравилась его музыка. Попроси Майка найти его, мне кажется, Брендон с радостью встретился бы с ним. — Наступает тишина. — Ладно? Этого достаточно? Хватит? — Да, замечательные идеи, — говорит он с благодарностью в тоне. Я знаю, что замечательные. Я знаю Брендона. Я знаю, что я ему показал бы, если бы мог, знаю, чем бы я его побаловал, если бы он дал мне такую возможность. — Я знаю, что это... — начинаю я, но затем мне не хватает слов. Я чувствую жжение внутри, от того, что я делаю. У меня внутри всё горит, и огромная часть меня... нет, весь я, полностью, чувствую себя пиздец каким разбитым и сломленным. Весь этот день я знал, что я должен сделать это. Что пришло время. — Это дохуя банально, но он особенный. Он, блять, правда особенный. — Я смотрю на Даллона, встречаюсь взглядом с его голубыми глазами. Меня-то он точно не понимает, это я хорошо вижу. — И если ты причинишь ему боль. — Я бы ни за что... — Нет, послушай меня, — говорю я, перебивая его, теперь уже со злостью в голосе. — Если ты сделаешь ему больно, тебе конец. В музыкальной индустрии тебе больше делать будет нечего. Понял? Он хмурится, но кивает. — Да, сэр. Сэр. Проскакивают последствия мормонского воспитания. Тогда ладно. Что ж, ладно. — Ему повезло, что у него есть такой друг как ты, — произносит Даллон. Повезло? Не уверен, что Брендон назвал бы это так. С этим ему никогда не везло. Я не отвечаю, потому что я сказал всё, что должен был. Я сделал свое дело, и это убивает меня. Но я сделал что-то хорошее. Эй, я совершил хороший поступок. Клянусь. Я прищуриваюсь и замечаю что-то белое на поверхности озера. Это лебедь, один из тех лебедей, что были там четыре года назад. Живой свидетель, а затем и символ того, что у меня получилось отпустить прошлое. Может, я наконец стал человеком? Но затем я моргаю, и там больше ничего нет.