***
— Улыбнись, — требует Сиски, пальцем тыча мне под ребра. — Улыбнись! Я раздраженно вздыхаю и улыбаюсь для фотографии, когда нас снимает пожилая немка на камеру Сиски. Легкий ветер раздувает наши волосы, пока мы позируем, стоя на мосту и опираясь на перила. Сиски уже сфотографировал её — обмен любезностями среди туристов. Теперь она фотографирует нас. Сиски торопится забрать у нее камеру, повторяя благодарности — "Спасибо, мерси, данке, спасибо!" Он перематывает пленку для следующего снимка. Я поворачиваюсь обратно к реке, к мутной и неприятной с виду воде. В руке я держу большой бумажный пакет с двумя пластинками, одна для меня, другая — для Сиски. Мы купили их в моем любимом парижском магазине пластинок. Уже смеркается, это был длинный день. Очень и очень длинный — я проснулся уже в другой стране. Сейчас же я наблюдаю, как один за другим загораются уличные фонари. — Ух, надеюсь, снимок выйдет хорошим, — говорит Сиски, возясь с камерой, облокотившись на широкие перила. — Надеюсь, было достаточно светло, чтобы было видно башню. Я смотрю на смутно виднеющуюся за зданиями Эйфелеву башню. Не думаю, что её можно не заметить. От этой многочасовой прогулки у меня болят ноги, но Сиски так взволнован и возбужден, и это отвлекает. Мы отправили его матери открытку, как она и просила — я вспомнил, а Сиски — нет. Мы посидели в ресторане с видом на Сену, и я говорил ему, что писать, пока мы ждали еду. У His Side сегодня весь день был занят пиаром. Я не даю интервью — за исключением пресс-конференции в Копенгагене. Мы выступаем в Париже только завтра, поэтому мы с Сиски решили посмотреть на город сегодня; мы прогулялись по Люксембургскому саду, я купил ему пластинку и сводил в ресторан. Я почти не разговаривал весь день, но он болтает за нас обоих, обсуждая абсолютно всё: взгляни на эту вилку, Райан, посмотри, какие у нее длинные зубцы, не думаю, что у нас они такие же длинные, это чисто французские зубцы, как думаешь? Он пытается отвлекать меня. Я ценю его старания. Боль превратилась в постоянную, но всё же притупившуюся пульсацию где-то глубоко во мне. Она не проходит, но я могу с этим жить. Всего лишь очередная вещь, к которой нужно привыкнуть. — У меня интервью с Джоном через... двадцать минут, — говорит он, взглянув на свои часы. — Да? — Ага. Я не донимал его и ничего такого не делал! ...Почти. Но мы будем говорить о The Whiskeys. Это интересно. — Ну, лучше не опаздывать, — отвечаю я. Он стреляет у меня сигарету. Он не много курит, говорит, что его мама не одобряет этого, но её здесь нет, так ведь? Он восхищается тем, какие здесь французские улицы, с обеих сторон дороги растут высокие тополя, за ними виднеются старые элегантные здания с фасадами пастельных цветов. Он не особо знает, куда идет — у него плохо с чувством направления. Однако я знаю, где мы, и я веду нас обратно к отелю, такому же первоклассному, как и отель "Савой" в Лондоне. Майк говорит, что это дороговато, конечно, но нам важно вести себя как рок-звезды: только так можно стать рок-звездой. В конце концов слева от нас появляется большое здание бежевого цвета, на холоде у входа стоят два швейцара в перчатках и фуражках. Неподалеку от них собрались около десятка фанатов — новости всегда каким-то образом разлетаются. Сиски забирает у меня пакет с пластинками, когда фанаты подбегают к нам за фотографиями и автографами, а швейцары подходят к нам и пытаются их разогнать. — Bonsoir, Monsieur Ross, — произносит девушка, затаив дыхание, когда наступает её очередь, и я улыбаюсь ей в ответ, расписываясь на её копии Wolf’s Teeth. Стычка получается короткой, но очень в духе Франции — один из фанатов начинает громко и яростно спорить со швейцаром, и я ни слова не понимаю, но он драматично вскидывает руки. Сиски открывает передо мной дверь, и мы спешно заходим внутрь, мне едва удается сбежать, когда кто-то пытается схватить меня за рукав пальто. Дверь закрывается. Становится заграждением. Мы снимаем перчатки, расстегиваем верхние пуговицы. Выдыхаем и расслабляемся. — Я встречаюсь с Джоном у бара, — говорит Сиски. — Хочешь пойти поздороваться? Пока что мне ещё не хочется сидеть в своем номере в одиночестве. Париж, город любви — и я, один в своем номере, опустошающий мини-бар. Нет, звучит не очень привлекательно. Бар находится на первом этаже, на потолке блестят люстры, в углу стоит пианино, за которым пианист в смокинге играет джаз двадцатых годов. Мебель с виду антикварная, диваны и кресла в стиле рококо. Джон уже сидит за столиком в углу, пьет какую-то прозрачную жидкость — воду, водку или джин. Наверное, джин. Он замечает нас и поднимает руку в знак приветствия, болтая с кем-то, кого мы не видим, потому что он сидит к нам спиной. — Ты рано! — говорит Сиски, когда мы подходим. Джон ухмыляется. — Это вы поздно. Теперь, когда мы подошли к столу, становится видно, кто сидит в кресле: Брендон. Я на секунду замираю. Стараюсь выбросить из головы мысли о нем и Даллоне, пресечь ревность на корню. Забыть. Игнорировать то, как чувство потери мгновенно стало обжигать ещё сильнее. — Как у вас день прошел? — спрашивает Джон, жестом приглашая нас сесть, что мы и делаем. Я сажусь рядом с Джоном в кресло на двоих, с узором из завитков лазурного и кремового цвета, а Сиски садится в простое кресло, обитое фиолетовым вельветом. — Замечательно, — говорит Сиски и начинает пересказывать всё, что мы делали. — И Райан купил мне альбом Греты Солпитер, ну вы её знаете, конечно же, мы нашли её альбом, Райан купил его мне, вот он, здорово, правда? Он у меня и так есть, конечно, но это европейская версия, здесь список песен другой. — Он хвастается альбомом перед всеми: на обложке, Грета стоит посреди поля подсолнухов. Весьма в её стиле. — А ещё мы видели Собор Парижской Богоматери и гуляли вдоль Сены и Райан сводил меня в ресторан, и я заказал на закуску устрицу. Устрицу! Она была просто отвратительная! Мне понравилось! — Когда Сиски наконец заканчивает делиться подробностями, которые, скорее всего, мало интересовали других, он спрашивает: — А у вас как? — А, да мы были здесь, — говорит Джон. — Давали интервью. Где-то, ээ... — Пятнадцать, — произносит Брендон, и его голос звучит хрипло, как будто он говорил весь день. Я бросаю взгляд на его напиток: чай с долькой лимона. Рядом с его чашкой стоит белый кувшинчик с медом. — Пятнадцать интервью за весь день. — Ого, — произносит Сиски. Да уж, ого. — Но ты же не против дать ещё одно? — спрашивает он и смотрит на Джона щенячьими глазками. — Мне уже пофиг, приятель. Совершенно пофиг. До тех пор, пока ты не будешь спрашивать о том, какое влияние вот он, — он указывает на меня, — оказал на музыку His Side, меня всё устраивает. Даже не замечу. Я не отвожу взгляда от Брендона, который почти не обращает внимания на разговор. У него слегка покрасневшие щеки и стеклянный взгляд. Одним словом, выглядит он хреново. Для кого-то настолько красивого добиться такого результата довольно сложно. — Ты в порядке? — спрашиваю я. — Ммм? — Он моргает и смотрит на меня. Затем он кивает. — Да. Да, просто у меня горло немного... — Он потирает кадык. — Мы с Даллоном вчера попали под дождь. Может, я немного простыл. Ничего серьёзного. У меня есть чай. — Я всё говорю ему, чтобы он шел спать, но он настаивал на том, что дождется... что составит мне компанию. — Джон подносит к губам джин, делает большой глоток. Я смотрю на него и на Брендона, но не знаю, как мне понимать то, как они молча переглядываются. Джон ставит стакан на стол и резко хлопает себя по бедру. — Я готов к допросу, Сиски. Готов. Дерзай. Где всё это будет проходить? — Мой диктофон у меня в номере. Мне сначала нужно его настроить. Дай мне пять минут. Мой номер... — Он достает из кармана ключ. Моргает. Краснеет. — Эм. Номер 708. — Он прочищает горло. — Я и забыл об этом. Мне кажется, что несколько секунд все пытаются избегать зрительного контакта друг с другом. Я сам виноват, что написал такую откровенную песню. Излил в нее душу. Об этом мы с Брендоном тоже никогда не говорили: я вложил все свои до стыда честные, но всё равно разбитые надежды о нас в эту песню, и он слышал текст, он слышал эту песню. Но мы никогда об этом не говорили. Он и я, мы просто закрываем глаза на такие вещи. — Хорошо, я приду через пять минут, — говорит Джон. Сиски берет пакет с пластинками и свое пальто и нервно улыбается нам, направляясь к выходу. В этот же момент к нам подходит официант с белым ручником, идеально накрахмаленным. Я говорю ему, что ничего не хочу, а Джон отдает ему пустой стакан. — Ничего так у вас вышла вылазка, — говорит мне Джон, и я пожимаю плечами. Пожалуй, да. — Ты его балуешь, ты же в курсе, да? Я снова пожимаю плечами. В чем смысл денег, если с их помощью нельзя осчастливить других? И я мог бы промямлить что-то о том, как Сиски почти не видится со своим отцом, как Сиски пытался совместить учебу и работу уборщиком туалетов в кинотеатре, чтобы заработать на концерты The Followers. Он никогда не был в Париже — и, возможно, он больше никогда не приедет сюда снова. Нужно уметь отдавать — вот и всё, что я хочу сказать. Почему нет? Но мне не нужно оправдываться перед Джоном или перед кем-либо ещё. — Знаешь, насчет этого интервью, — говорю я, как можно осторожнее подбирая слова. — Тебе необязательно отвечать на то, что ты не хочешь. В смысле, если мальчишка будет лезть не в свое дело. — Уверен, всё будет нормально, — отмахивается Джон, пожимая плечами. — Я просто говорю. Сиски может быть очень настойчивым. Брендон делает глоток чая, а затем слегка закашливается. Ставит чашку обратно на стол. Контраст между ним, сидящим здесь, утомленным дорогой и постоянными интервью, и излишне декорированным баром, — это как наблюдать за лохматой бродячей собакой, ужинающей в пятизвездочном ресторане. Мы все устали, и я уже видел его уставшим, но сейчас я начинаю впервые по-настоящему беспокоиться за его самочувствие. Я уже хочу сказать ему, чтобы он шел спать, хочу отвести его к его номеру, чтобы убедиться, что именно так он и поступит. Но то, как он живет свою жизнь, меня больше не касается. — Просто не надо рассказывать ему какие-то уж совсем позорные истории обо мне, — говорю я Джону. — Мне же нужно поддерживать свою репутацию. — О, этого я обещать не могу, — отвечает Джон, когда мы с ним встаем. — Джон может говорить всё, что захочет, — вмешивается Брендон. — Сиски тебя обожает, так что он и дальше будет перед тобой хвостом вилять. — Что, прости? — переспрашиваю я, не совсем понимая, как мне реагировать на горечь в его словах. Он пожимает плечами, не глядя на меня. — Любовь не только слепа, но ещё и глупа. — И что это, нахрен, должно значить? — Ты когда-то сам сказал мне это, — заявляет он, но мне плевать, даже если это так — я не понимаю, какое у него есть право комментировать то, о чем он ничего не знает. Я ни слова не сказал о нем с Даллоном и их неумении держать руки при себе, и я не собираюсь ничего об этом говорить. А он... Я даже не знаю. Начинает язвить по поводу Сиски. Он тяжело вздыхает и качает головой. — Извини, у меня был длинный день. Думаю, я приболел немного. — Попробуй поспать, — говорю я ему, и он кивает, по-прежнему не глядя на меня. Джон следует за мной из бара, и мы вместе ждем лифт. — Он просто устал, — объясняет Джон. — Он так предан этой группе, что он слишком сильно старается, понимаешь? Он устал. — Ага. Но я даже не злюсь. В замечаниях Брендона нет смысла, и я не воспринимаю это на свой счет. Конечно же, любовь слепа и глупа, но какое отношение это имеет к интервью Сиски и Джона — я не понимаю. Но складывается такое впечатление, будто дело здесь не только в парнишке, такое ощущение, словно Брендон злился на меня. И это идеальная возможность отдалиться от него и забить на это. Не думать о том, с чего бы ему беситься, когда они с Даллоном наконец скрепили свои отношения. Сейчас для меня самое время измениться. Приходит лифт, двери открываются. Я замираю. Осознаю, что измениться будет сложно. Выходит Даллон, расплываясь в улыбке. Пружинящая походка, радость в сердце. Я стараюсь побороть мрачную неприязнь, зародившуюся во мне, неопровержимую ревность. — Брен в баре? — спрашивает он, и Джон кивает. Даллон улыбается ещё шире, во взгляде появляется теплота. Как от кайфа после секса. — Отлично. Увидимся завтра, ладно? — Не задерживайтесь допоздна, — по-братски говорит Джон, явно не в курсе. Даллон и Брендон держат всё это в тайне. Ну хоть так. Джон зевает, когда мы заходим в лифт и нажимаем кнопку седьмого этажа. Я знаю больше, чем он, но я отгоняю мысли и воображаемые картинки подальше, потому что я должен. Я стараюсь побороть желание нажать кнопку "стоп", хотя часть меня отчаянно хочет это сделать. Вернуться туда, ворваться и сделать то, что сказал мне Сиски: остановить двух взрослых людей. А почему? Потому что мы эгоистичные создания. Но я сдерживаюсь. Делаю вдох. Позволяю вещам идти своим чередом.***
На следующий день мы возвращаемся к тому, что мы умеем делать лучше всего: к музыке. Мы приезжаем в концертный зал в полдень и начинаем готовиться к саундчеку. Это наш первый концерт за последние пять дней, и мы снова нервничаем, словно мы, быть может, разучились выступать. Джон говорит о том, как с парижской публикой тяжело, потому что их сложнее растормошить. Билеты тоже не все распроданы, в отличие от билетов на все концерты в Великобритании, после того, как разошлась новость о том, что я выступаю в этом туре. — Париж тобой не впечатлен, — говорит Джон, когда мы стоим на сцене, ожидая, пока Боб и Квентин закончат с ударной установкой. — А я не впечатлен Парижем, — отвечаю я, несколько отвлеченно. Отчасти это правда: Париж не такой уж и волшебный, как все говорят. И всё же этот зал мне немного нравится. Снаружи он похож на огромную мятно-зеленого цвета оранжерею девятнадцатого века, достойную императорского сада, все стены стеклянные. Внутри же он больше похож на то, к чему мы привыкли: большой зал, способный вместить несколько тысяч человек, с большой сценой сзади. Майк зациклился на плохой продаже билетов, а парни заняты установкой оборудования и тем, что третий раз всё перепроверяют, хотя это уже давно должно было стать автоматизированным процессом. Я же постоянно посматриваю на Брендона. С его тощего тела свисает отделанная в санбёрст Les Paul, и он настраивает её, зажав между зубами медиатор, глядя на тюнер среди других педалей. И это нормальное зрелище, ничего необычного. В принципе нет. Вот только сегодня он выглядит даже хуже, чем вчера. В этот момент он кашляет — это сухой кашель, он не звучит слишком резко, как будто ему сложно откашляться. Но он всё равно сильный, и Брендон не может остановиться. Медиатор выпадает у него изо рта, и он продолжает кашлять, закрыв глаза от раздражения. Его щеки слегка порозовели, он прижимает ладонь к груди. Он всё так же говорит, что это ничего серьёзного. Он залил в себя несколько чашек чая с лимоном и медом и выпил обезболивающее, но он отказывается принимать что-либо, из-за чего у него может появиться сонливость перед концертом. Из всей команды, думаю, только Джон, Даллон и я по-настоящему переживаем за его здоровье. — Эй, можно нам воды? — прошу я у работника зала, который работает на освещением сцены. — Воды? — повторяю я и указываю на Брендона, который всё ещё кашляет. Парень кивает и убегает. К Брендону подошел Джон и теперь осторожно похлопывает его по спине. — Всё нормально, дружище? Брендон умудряется перестать кашлять, слегка наклонившись. Он выпрямляется, делает несколько глубоких вдохов и слишком часто кивает. — Да. Просто... Горло болит. Я в порядке. Ничего такого. — Ты заболел? — спрашиваю я, и он качает головой. — Я в порядке. — Ещё что-нибудь болит? — Райан, — говорит он. — Я в порядке. Правда. Он сердито смотрит на меня, но я не убежден. Я уже видел его таким раскрасневшимся, но это было после двух раундов секса и после того, как он кончил три раза. Тогда его кожа была такой же красноватой, как сейчас, и слишком теплой с виду. Я подхожу и прижимаю ладонь к его лбу. Он морщится и тут же отшатывается назад. — Ты весь горишь. — В порядке я. — У тебя жар, — серьёзно заявляю я, оглядываясь по сторонам. — Где Майк? Нужно отменить концерт. Отвезем тебя обратно в отель и... — Ты можешь заткнуться? — злобно огрызается он. — Я просто немного устал, вот и всё! Мы уж точно не будем отменять ёбаный концерт просто потому, что у меня слегка болит горло. — Но... — Я главный в этой сраной группе, и мы больше не будем это обсуждать! Ясно? Он с вызовом смотрит на меня. Я отступаю. Ладно, пусть будет так. Хорошо. Сраный глупый мальчишка. Я отвечаю ему сердитым взглядом, но в моем горле комом застряло беспокойство и не хочет проходить. Брендон неохотно и медленно берёт стакан воды, который принес светотехник, и даже не смотрит в мою сторону до конца саундчека. Ему не становится лучше, когда мы вот-вот должны выйти на сцену. Мы переоделись и готовы выходить, и когда мы собираемся в круг для ободряющей речи перед выступлением, моя ладонь накрывает ладонь Брендона, когда мы протягиваем руки к центру круга. Тыльная сторона его руки горячая на ощупь, но кожа больше не красная: теперь у него бледный нездоровый вид. Джон тоже это замечает и говорит: — Ты давай сегодня там полегче. Меня едва не передергивает. Господи, это вообще не то, что он должен был сказать. И в глазах Брендона я вижу его реакцию на беспокойство Джона: хрена с два. Вне сцены Брендон выглядит так, будто его тошнит, его бьет озноб, но он на всех огрызается, поэтому никто не осмеливается сказать что-либо. Однако Даллон всё носится вокруг него, и Брендон подпускает его к себе. Больше никого. Но как только мы выходим на сцену, он выглядит почти так же, как обычно. Почти. Он берет микрофон, даже словно с каким-то вызовом, говорит что-то на французском, которому, как я теперь знаю, его научил Даллон; все те фразы на французском, которые Брендон произнес в Монреале? Работа Даллона. Публика просто в восторге, учитывая, что это толпа чванливых парижан. И Брендон развлекает их, падает на колени, вытягивая ту высокую последнюю ноту в Wandering Lips, в песне, которая, возможно, о нас с Брендоном, но... я не спрашивал. Песня звучит довольно попсово, она о сексе и предательстве. Но между песнями Брендон цепляется за микрофонную стойку, опуская голову. Он чуть ли не шатается, как будто ему сложно удерживать равновесие, но затем он приходит в себя. Иногда он забывает текст, но умудряется выкрутиться. А когда он поет Unsteady, он не подходит к Даллону, чтобы соблазнительно спеть с ним в один микрофон и сказать Даллону, что его вкус не похож ни на чей другой — что, вообще-то, сегодня происходит впервые. Сейчас Брендон стоит у микрофонной стойки, держась за нее. Мне сложно играть, потому что я продолжаю наблюдать за ним с нарастающим беспокойством. Перерывы между песнями становятся дольше, и он тяжело дышит, словно задыхаясь. Но он всё равно не останавливается. Он не сдается — у него бывают плохие моменты, как и хорошие. Наконец мы начинаем играть Evidently Ours, песню в более медленном темпе, последнюю перед выходом на бис. Концерт получается так себе. Брендон не очень хорошо справляется, я не очень хорошо справляюсь — как и все остальные. Это отражается и на публике, она реагирует слабо и неестественно, если не считать преданных фанатов, собравшихся в передних рядах. Когда песня заканчивается, Брендон поднимает руку в приветственном жесте, но затем она просто опускается, словно у него нет сил даже на это. Я торопливо избавляюсь от гитары, слишком быстро кладя её на пол, она падает на сцену, и этот звук эхом разносится через усилители, раздается злобное шипение, от которого у меня болят уши. — Ты в норме? — спрашиваю я, как только Брендон подходит ко мне. Я стараюсь перекричать орущую толпу. Он кивает, тяжело сглатывая. Он дрожит. От адреналина, а может, и нет. Даже его губы бледные, цвета мела, а кожа вокруг его глаз покраснела. Он весь вспотел от выступления и горячего света прожекторов, и это слишком контрастирует с его бледностью, выглядит неправильно. — Всё нормально, — говорит он, а затем повторяет: — Всё нормально, — когда к нам присоединяется Даллон, тоже бледный, но от волнения. Даллон кладет ладонь Брендону на спину. Майк ждет нас за сценой. — Брен, чёрт, ты в порядке? Похоже, такого отвратительного выступления хватило, чтобы даже Майк начал волноваться. Брендон прижимает ладонь к виску, словно у него раскалывается голова, зажмуривается, но всё равно кивает, как будто он в порядке. Майк выкрикивает: — Кто-нибудь, принесите ему воды! Сиски тут же вскакивает с места. Квентин, Лео и Дик сейчас на сцене, готовят сцену в выходу на бис, пока публика скандирует и зовет нас обратно. Джон и Боб тоже подошли к нам, и все кладут руки Брендону на плечи, сочувствуя и переживая. Брендон ото всех отмахивается. — Блять, хватит вокруг меня толпиться! — кричит он и отходит от нас, мотая головой и держась за нее, словно пытаясь придти в себя. Сиски возвращается со стаканом воды, и Даллон на автомате забирает его. Мне приходится заставить себя прижать руку к боку, потому что я хотел взять этот стакан, я хотел сам позаботиться о нем, но... но, пожалуй, такими вещами должен заниматься его парень, а это не я. Даллон подходит к Брендону, пока мы все взволнованно смотрим друг на друга, вздыхая, кусая губы, не зная, что нам делать. Вскоре Даллон возвращается, всё ещё держа полный стакан. — Он не хочет пить, говорит, что ему больно глотать, — объясняет он. Его глупость меня поражает. Я смотрю туда, где в одиночестве стоит Брендон, слегка покачиваясь, что-то бормоча себе под нос — текст песни, наверное, чтобы вспомнить слова и не облажаться снова. — Дай-ка, — говорю я, потому что Даллон не понимает, что сейчас не важно, чего, блять, хочет Брендон. И я знаю, что это должен делать он, а не я, но Брендон болен, и что, я... Чёрт, я должен просто стоять и ничего не делать? Я так не могу. И поэтому я забираю у Даллона стакан и быстро подхожу к Брендону. — Выпей, — говорю я, и он качает головой. — Пей, блять! Он снова качает головой, но потом смотрит в сторону сцены. Его взгляд остекленел. — Какие песни мы играем на бис? — спрашивает он хриплым голосом. — Н-на, ээ. Я не... Я не помню, что мы играли... Выход на бис всегда одинаковый: роуди настраивают синтезаторы, поэтому мы сначала играем A Re-enactment, прекрасную, до боли честную и откровенную песню, которая может быть о ком угодно, правда, о любом человеке, которого он кода-либо любил, когда он поет строчку "рай — это место на земле с тобой", но в ней полно боли и чувства потери. Потом мы заканчиваем выступление песней It Comes, It Goes, во время которой Брендон тоже играет на синтезаторе. Каждый раз всё именно так, а теперь он заявляет, что не знает этого. — Просто пей воду. — И я беру его руку и заставляю его взять стакан. Он кажется озадаченным. Я отпускаю стакан. Он не взял его как следует, и стакан падает прямо на пол, разбрызгивая воду на нашу обувь, хоть и не разбиваясь. — О, просто прекрасно! — срываюсь я, отходя от лужи. — Какой же ты, блять... Но вот он больше не стоит. Он падает. — Брендон! Я ловлю его — едва успеваю, обхватываю его торс рукой, но он падает мертвым грузом. Я притягиваю его к груди, но по инерции падаю на колени вместе с ним. — Брен?! Брен, блять... Он лежит спиной у меня на коленях; я поворачиваю его к себе лицом. Его глаза закрыты. Голова наклонена в сторону. Я хватаю его за плечи и трясу его, встряхиваю, повторяю его имя. Остальные подбегают к нам, но Брендон не реагирует ни на их голоса, ни на мой, ни на мои прикосновения, и я не могу... дышать, я не могу, я... Кто-то зовет меня по имени, но это звучит как будто бы издалека. Он не приходит в себя.